В Азкабане проверяющий спрашивает Блэка:
- Почему вы здесь сидите?
- Да видете ли... Как вам сказать...
- Так и скажите: почему вы здесь?
- Да потому что не выпускают!
С Птенцом с самого начала было не все в порядке. Лакруа приметил это еще на суде: что-то неуловимо отвратительное скользило в ее раболепской, коленноприклоненной позе. Тихий гнев и еще что-то - вязкое и дикое, непонятное. Гнильца в глазах, которую не скроешь ни за гробовым, тягучим молчанием, ни за полуопущенными веками.
Поначалу он, как и многие в зале, подумал, что все это - взыгравшая кровь Вентру. Молчаливое непринятие. Блашь. Гордость. Каин разберет, что еще.
Поначалу он думал, что все будет хорошо.
Ровно до того момента, как Птенец поднял на него взгляд.
Конечно, Лакруа бы не в век не стал князем, если бы не был извращенным параноиком. В момент, когда их глаза встретились, он всем своим нутром почувствовал, что это существо нужно изничтожить. Птенца следовало придушить еще в колыбели, переломать по одной все хрупкие косточки и оставить тихо умирать на потребу публики. Сжечь, развеять по ветру. Пусть остается разводом на запотевшем стекле памяти. Пусть умрет еще разок. Последний, честно.
- А с этой что делать?
Князь лично разодрал бы ее, если бы не Родригез. Его воспаленный взгляд, вперенный в Птенца, вызывающая поза и беспорядочное махание руками, были именно тем, что так долго, так напряженно, ждал Лакруа. То, чего стоило дождаться. Слабина.
- Пусть живет. Вдруг, на что и сгодится.
Тяжелая тень, залегшая было у глаз Родригеза, исчезла.
А Лакруа взялся за Птенца вплотную.
Пожалуй, ему стоило насторожиться еще в самом начале, когда они с Джеком, этим никудышным неряхой, устроили бойню на учебном полигоне.
Новорожденный сородич вполне мог обойтись без убийств. Учеба она на то и учеба, чтобы попривыкнуть к новой жизни, к крови, к сладковатому привкусу смерти. Проявить некую дипломатичность, если угодно. Найти запасные пути, увернуться от прямого столкновения.
Любое нормальное дитя не стало бы убивать сразу. Любое, но только не это.
Когда Джек, малость шокированный произошедшим, заметно прихрамывая, вел князя по залитым кровью подворотням, даже у повидавшей многое свиты дыхание то и дело перехватывало.
Сам Лакруа, впрочем, остался почти равнодушным. Вся эта кровавая вакханалия стала первым колечком в стальной цепи, привязавшей Птенца к нему. Это существо, полное хаоса и жажды, со временем должно было стать его цепным псом – опасным и преданным.
После взрыва в Санта-Монике дитя предстало перед ним во всей своей красе.
- Люди переживают, - чеканя слова, дробя их на короткие, острые слоги, заговорил Лакруа в тот вечер. – Ты убиваешь сверх всякой меры. Нет, я, конечно, понимаю, что ты молода и еще не в ладах со своей новой сущностью, но, дитя, впредь будь осторожней.
В ответ она лишь потянулась к нему, будто и не слышала ни слова. Ни одного жалкого словечка.
Лакруа не оттолкнул ее, нет. Так было даже лучше. Пока она, со всей своей топорной, неуклюжей нежностью, льнула к нему, а не к Родригезу – все было в порядке. Раздраженная, пылающая плоть требовала свое, он это понимал и принимал. Только иногда, уже под утро, когда ей надо было уходить, едва сдерживался, чтобы не сказать грозное «Фу!». Его щенок временами вел себя слишком уж по-собачьи.
После резни на «Элизабет Дейн» Птенец изменился. Нет, внешне она осталась все той же Вентру, чуть надменной, сосредоточенной и печальной. Снаружи ничего не изменилось, только вне: тьма вокруг нее стала гуще и темнее, чем обычно.
- Я все сделала правильно?
Она - куколка в коконе из колышущихся, мелко подрагивающих теней. Ее жертвы, глубоко вгрызаясь в душу или то, что от нее осталось, никак не отпускают.
Лакруа не боится, только прижимает ее чуть крепче к себе и наглаживает как любимого пса ночи напролет, и шепчет-шепчет, сам не понимая, что и зачем.
Если у твоего домашнего любимца блохи, разве это повод от него отказываться?
Когда она, осунувшаяся и грязная, появилась на его пороге в следующий раз – за рулем огромного грузовика-тяжеловеса, в кузове которого примостился Анкарский саркофаг, игрушка, которую он так хотел - Лакруа лично вышел ее встречать.
От нее за милю несло кровью и гниющей плотью.
Признаться, едва заслышав о том, что в округе появились сородичи-каннибалы, Лакруа был уверен, что Птенец найдет их и переймет, что называется, лучшее.
Ее поцелуй в тот вечер был особенно горек.
- У меня к тебе еще одна маленькая просьба, дитя.
Тьма вокруг нее непроницаема звукам мира. Где она – там тишина. Не звенящая, не надрывная, никакая. Душная пустота и подрагивающие тени.
Целуя на прощание, он уже знал, что не пустит ее обратно, что она слишком опасна и должна умереть.
После объявления Кровавой Охоты ее видели с Найнсом, в этом прокуренном, пропитанном падалью и грязью, баре анархов, но, по слухам, через пару недель и несколько смертей погнали и оттуда.
И вот теперь, скрипя пером по бумаге, не от большой деятельности, а только чтобы заглушить оглушающий шорох лифта, медленно ползущего все выше и выше, маленькой стальной коробки, таящей в себе воплощенный ужас его ночей, он все не мог выбросить из головы назойливый текст восьмого сонета Шекспира. Ты - музыка, но звукам музыкальным
Ты внемлешь с непонятною тоской.
Зачем же любишь то, что так печально,
Встречаешь муку радостью такой?
Ночную тишину разорвал резкий окрик, а затем, всего через пару мгновений, очень уж жалобный скулеж Шерифа.
Где тайная причина этой муки?
Не потому ли грустью ты объят,
Что стройно согласованные звуки
Упреком одиночеству звучат?
Легкая поступь каблуков гулко, топким эхом, отдавалась от стен коридора. Птенец была еще слишком далеко, и тьма все никак не могла заглотить пространство и звуки вокруг. Прислушайся, как дружественно струны
Вступают в строй и голос подают, -
Как будто мать, отец и отрок юный
В счастливом единении поют.
Она уже была у двери, настойчиво и усилием стучалась, но звук, несмотря на все усилия и напор, выходил глухим, как будто издалека, из-под огромной толщи воды.
- Себастьян, открой.
Лакруа, тщательно, не спеша, проверил все замки и защелки на двери. Он почти слышал шелестящий шепот теней, их бесконечный, раздражающий гомон.
Город за окном уже расцвел первыми красками утра. Лакруа чувствовал, ощущал кожей летнюю свежесть даже сквозь плотно закрытые шторы.
Он готов был распахнуть их, как только дверь с шумом отворится. Пора было утопить Птенца, переломать ему хребет.
- Нам говорит согласье струн в концерте, что одинокий путь подобен смерти, - ее голос утонул в топкой тишине.
Что-то в голове незримо щелкнуло, и его рука сама собой замерла в каком-то миллиметре от ткани шторы.
«… что одинокий путь подобен смерти».
Лакруа резко обернулся. Его объятия были раскрыты для нее.
- Ну же, дитя, приди, - он улыбался.
С Птенцом не все было в порядке, а с Лакруа… просто было не в порядке все.
