Стеклянное сердце

Вообще, я с самого начала был уверен, что выход найдет Гермиона.

Он нам очень нужен, этот выход, потому что можно хоть революцию устроить, это уже не важно. То есть важно, конечно, но нас со Снейпом уже не спасет. Магический контракт заключен, и плевать на всякие министерские бумажки — связь можно перекинуть на кого-нибудь — не разорвать, вот в чем дело. И если хозяин у Снейпа не я, то, значит, Министерство, не Министерство, так кто-то другой, но хозяин у него должен быть. А как его освободить, ни в одной книжке не сказано. Гермиона жутко разочарована, но повторяет, что этого следовало ожидать: в министерской библиотеке, да еще в общем доступе могут быть только подконтрольные книги — очень уж любит Министерство, когда все под контролем. Поэтому мы и попросили Минерву МакГонагалл нам помочь.

Письмо приходит Джинни, потому что мы из конспирации дали МакГонагалл маггловский почтовый адрес, ведь все совы сначала летят на проверочный пункт Министерства, а уж потом по адресам, такой порядок. Эндрю как раз треплется со своей подружкой по зачарованному зеркалу, когда раздается громкий треск.

— Что за черт! — вздрагивает Эндрю, потом передает мне зеркало. — Гарри, это тебя.

Когда я вваливаюсь в гостиную, письмо уже прочитано двести раз, а девчонки обсуждают великие планы. Джинни лежит на диване, положив ноги на подушку, а голову — на колени Гермионе, Гермиона вяжет нечто ужасно уродливое для будущего ребенка и рассуждает:

— Конечно, Министерство попытается ставить им палки в колеса. Будут переносить слушание, начнут тянуть время, Гарри аукнется, что он начальную подготовку не проходил…

— Зато им аукнется, что они на это глаза закрыли. У министерских работников поблажки, да, но никто не говорил, что они официальные! Так что им же хуже, если они этот вопрос поднимут. Гарри! — Джинни приветственно машет мне ногой, а Гермиона вручает распечатанный конверт. — МакГонагалл нашла ритуал!

Рабские узы, пишет МакГонагалл, это древняя и «базовая» магия. Существуют разновидности ритуалов, есть чары верности, схожие с рабством, есть сюзеренитет, гладиаторские чары и еще куча всяких, но они все на одной основе и подчиняются одинаковым магическим законам. Самый известный и безнадежный способ освободиться для раба — это убить своего хозяина прежде, чем магические узы убьют его. Если смерть хозяина мгновенна, то узы перестают действовать и никакой расплаты, никакого наказания, только свобода. Но если хоть секунда промедления, магические узы причиняют рабу страшную боль, они для того и существуют, чтобы обезопасить хозяина.

Я вдруг думаю о Снейпе в первые дни, сразу после покупки, когда он был совсем чужим и совсем чокнутым. Интересно, он думал о том, чтобы убить меня?.. Да нет, бред.

Я читаю дальше.

Разрушать чары пытались не раз, в книге «Продвинутые зелья» есть отвар, который ослабляет магические узы, дает рабу больше самостоятельности и позволяет игнорировать некоторые приказы хозяина, но у него очень короткий и нестабильный эффект. Есть ритуалы, но чаще всего они требуют серьезного риска, и, судя по примерам из истории, в большинстве случаев заканчивались смертью или увечьем раба. Но был один ритуал, который закончился благополучно. И, что большая удача, обстоятельства очень похожи на наши.

— Они были возлюбленными, Гарри! — сообщает Джинни, а я кручу пальцем у виска.

— Там тоже было замешено Министерство, — сухо говорит Гермиона. — Это было почти три века назад, и тогда был Магический Круг, он так и назывался, в Круг входили самые могущественные маги, они управляли магическими землями во всей Европе. В рабство отдавали только молодых девушек и юношей, они не доживали до тридцати. И часто их использовали для секса.

Я сажусь в кресло поудобней, морально готов к продолжительной и подробной лекции.

— Это были дети из бедных семей или из магических приютов, часто полукровки. Это все было в порядке вещей, почти у каждого знатного мага был раб, а иногда и несколько. Их дарили, ими менялись, их оставляли, когда ездили в гости, как благодарность гостеприимным хозяевам. О той паре, которая нас интересует, сведений не очень много. Имя мужчины, к сожалению, в истории не сохранилось, а девушку звали Аурелией. Она была рабыней, и ее этому мужчине подарил один из его друзей.

— А потом они влюбились друг в друга, — говорит Джинни мечтательно, мусоля пальцами ниточку пряжи. Гермиона сердито звякает спицами.

— Да, они полюбили друг друга, настолько, что хозяин решил девушку освободить. И стал искать способ в древних книгах…

— Настолько древних, что даже три века назад они были древние, а сейчас они уже в прах рассыпались, наверное!

— Джинни, не перебивай. В общем, он нашел ритуал, и попросил у Круга разрешение его провести. Круг долго совещался, Гарри, тебе тоже придется через это пройти, потому что разрешение Министерства для ритуала обязательно. Больше тебе скажу — Круг ритуал и проводил, там есть определенная магическая вязь, испытания создает сама магия, используя мысли и сомнения хозяина и раба. Про ритуал немного прописано в ММ.

— Где-где?

— В Манускрипте Мага! Ну, серьезно! Ты не можешь такого не знать. Это самая старая магическая книга, ну, кроме Магической Переписи, не важно; не делай такие глаза! Там что-то вроде руководства, и в то же время вроде Билля о правах, ну, не знаю… Главное, эта книга есть, это вроде главной ценности, как Старшая Палочка. Правда, я не знаю, в какой именно стране она хранится, но в Отделе Древностей и Артефактов должны знать точно, или в Отделе Внешней Политики, посмотрим.

— Гермиона, ты мне сейчас спицей в глаз ткнешь! Успокойся, мы во всем разберемся. — Джинни смотрит на меня. — МакГонагалл пишет, что в Хогвартской библиотеке есть записки того самого мужчины, он сам все описывал, понимаешь? Там много личного, это как дневник, — при слове «дневник» она слегка кривится, — но там и по делу есть. Он вроде как для истории записывал и для других хозяев, у кого похожая ситуация будет. Надо тебе съездить и самому почитать, а то из школы книги выносить не разрешено, да такое старье по почте не пошлешь, в факс не сунешь! — она определенно гордится, что знает слово «факс».

Я киваю, будто во сне, у меня от их трескотни все в голове спуталось. И еще — от мысли, что мы нашли способ. Нашли выход.

— Хочешь, я с тобой съезжу? — спрашивает Гермиона. Она не говорит: «Я поеду с тобой», она спрашивает, и видно, что никуда ей ехать не хочется. А я… я очень хочу, чтобы она поехала со мной, чтобы кто-нибудь поехал со мной; но я всю жизнь подчиняюсь каким-то дурацким законам, и сейчас тоже подчиняюсь, этот внутренний закон мне велит сказать:

— Не нужно, я сам. И я еду в Хогвартс один.

Первое, что я вижу, — забор. Высокий забор, отрезающий школу от Запретного леса, окружающий замок со всех сторон. За забором осталась и Ива, и половина квиддичного поля. Я изумляюсь: «Как же они играют в квиддич?» Избушка Хагрида тоже бы осталась за забором, если бы хоть сколько-нибудь уцелела. Пару секунд я стою на том месте, где мне всегда были рады, где мне слюнявил колени Клык, и подарили фотоальбом с колдографиями родителей, и где мне велели следовать за пауками, потому что пауки всегда приведут того, кто ищет что-то, к тому, что он ищет. Мне сейчас не помешала бы парочка пауков.

Когда я захожу в замок, я поражаюсь шуму. Я уже забыл, как могут голосить несколько сотен детей, собранных на обед в Большом зале. Видимо, обед только начался, потому что многие еще сбегают по лестнице и ныряют в дверной проем, ведущий в зал. Одна маленькая девчонка в хаффлпафской форме останавливается на нижней ступеньке, уставившись на меня, но сзади ее толкают, и она пробегает мимо. Никто из детей не пытается со мной заговорить, и, к счастью, меня никто не узнает. Я прикидываю, что старшекурсники еще могли застать меня, и стараюсь стать как можно более незаметным, что, конечно, сразу привлекает внимание.

— А ну, стоять, — говорит кто-то за моей спиной очень грозным тоном, и я машинально тянусь за палочкой. — Не вздумайте! — окрик, моя рука застывает у самого кармана, я вечно забываю, в какой карман ее сую. Хмури вообще не велел носить палочку в карманах, но покупать чехол на пояс или, того хуже, специальный браслет на запястье мне кажется глупым.

Я медленно оборачиваюсь, пытаясь изобразить на лице улыбку. На меня смотрит парень в темной мантии без всяких факультетских нашивок. У него каштановые волосы почти до плеч и очень куцая бородка, которую он, похоже, изо всех сил пытается отрастить. Я, готовый зарасти, как снежный человек, стоит мне три дня не побриться, испытываю глупую гордость и чувствую себя куда уверенней.

— Опустите палочку, — говорю я ему снисходительно, — не пугайте детей.

— Вы мне не указывайте. Кто вы такой и как прошли защиту?

— Какую еще защиту?

— Не придуривайтесь! — говорит он с таким презрением в голосе, что мне мгновенно становится стыдно, хотя я и не думал придуриваться. — Или вы отвечаете, или я вызываю авроров.

— Да я отвечаю, отвечаю. Никакой защиты я не заметил, просто открыл ворота и зашел, а зовут меня Гарри Поттер, — вот блин, думаю я, если окажется, что там на воротах какая-нибудь супермагия, а я ее не глядя смахнул, все решат, это потому, что я Гарри Поттер. Все решат, что я выпендриваюсь. — И вообще, странно вы как-то гостей встречаете в Хогвартсе.

— Гостей мы принимаем по определенным дням и по предварительной записи. Вы письмо присылали? У вас магический пропуск есть? Здесь охраняемая территория, хоть вы Гарри Поттер, хоть вы Мерлин с усами.

— Почему с усами? — это я от удивления. Тут же поправляюсь: — Почему охраняемая? Кто ее охраняет?

— Я, — он наконец опускает палочку — еще бы, столько стоять с вытянутой рукой, она уже дрожать начала. — И магический барьер. И пропускная система.

— И портреты, — предполагаю я.

— И портреты.

— И миссис Норрис.

— И миссис… какая еще миссис Норрис?

— Кошка Филча.

— Филча нет. Я вместо него!

— Ну и дела…

— К кому вы пришли?

— Да я так… навестить… погулять… — Подставлять МакГонагалл неохота. — Вспомнить юность.

— А вы ее уже забыли? — он снова презрительно фыркает, и сразу понятно, что уж он-то свою никогда не забудет, он не из таких. Я пытаюсь понять, сколько же ему лет. Вряд ли он старше меня, а чем дольше мы говорим, тем моложе он кажется. Может, вообще старшекурсник разыгрывает?

— Послушайте, ну это же школа, а не тюрьма! Не понимаю, из-за чего вы на меня накинулись. Я же здесь учился, я здесь воевал, между прочим, в этих самых стенах. И могу сюда прийти, когда захочу.

— Можете, — он кивает. — Получайте пропуск и приходите. А сейчас мне придется сообщить о вас директору.

— Сообщайте, — говорю я с облегчением. — Сообщайте, конечно!

— Следуйте за мной.

И я следую за ним. Вверх по лестнице, мимо стоящих навытяжку рыцарей, куда-то за гобелен. Я сначала думаю, там короткий путь или какой-нибудь тайный лаз, но там узкий коридор, стены седые от строительной пыли. Я этот коридор узнаю очень смутно, наверное, вел куда-нибудь в хаффлпафскую гостиную. Мы долго петляем, поднимаемся по узкой каменной лестнице, и я совершенно не узнаю свой Хогвартс. Мы встаем в какую-то деревянную клетку, и она взмывает в воздух, и только тогда я понимаю, что этот лифт заменяет летающие лестницы.

— А что стало с лестницами? — спрашиваю у юноши; он очень напряжен и всю дорогу косится на меня, будто ожидает какой-нибудь совсем уж дикой выходки.

— Они взбесились после войны. Тыкались в стены, сталкивались. Когда на них кто-нибудь вставал, пытались вылететь из Хогвартса, но всегда застревали в проеме, — он машет рукой вниз, где осталась каменная арка проема.

— Ну и дела, — глупо говорю я, и парень замолкает. Он молчит, пока мы идем по уже знакомому коридору, и в груди у меня все сжимается, когда я вижу знакомых горгулий у входа в кабинет директора. Ладони тут же потеют, будто я снова собираюсь нырнуть в Мыслеслив, а потом пойти навстречу смерти. Но мы проходим мимо горгулий, и парень стучится в неприметную дверь рядом с портретом какого-то бородача.

— По какому вопросу? — строго спрашивает бородач и ехидно добавляет: — Не надоело бегать каждые полчаса, Робби?

— На этот раз действительно серьезное происшествие, — играя желваками, цедит парень, а бородач хмыкает.

— Как в тот раз, когда мальчик расшиб коленку?

Парень снова стучит, громко и как-то отчаянно, и из-за двери раздается задумчивое:

— Можно.

Красивая женщина с темными короткими волосами склонилась над книгой, и мы пару секунд ждем, пока она не дочитает предложение. Она прижимает строчку пальцем и поднимает на нас глаза. Смотрит на Робби и мрачнеет.

— Ну? — роняет она неохотно. Потом стреляет взглядом на меня. — А вы кто?

— Я Гарри Поттер. — Ну не может быть, что меня совсем никто не знает. Я не то чтобы скучал по временам «Наша Новая Знаменитость», но все эти «Кто вы такой?» немного сбивают с толку. Помню, было время, когда совершенно незнакомые волшебники кидались ко мне через всю улицу, чтобы пожать руку и поглазеть на мой шрам.

— Ах да, — говорит она. — Я о вас читала. Новейшая История, победитель Волдеморта. Вы не похожи.

— На кого?

— На свой портрет в учебнике. И в газетах. Вы вообще на Гарри Поттера не похожи. Но это неважно. — Она пожимает плечами, предоставляя мне право быть похожим или непохожим на Гарри Поттера. — У вас ко мне какое-то дело?

— Да в общем-то нет…

Женщина переводит взгляд на моего спутника.

— Тогда почему вы снова отвлекаете меня от работы?

— Он проник на территорию школы. У него пропуска нет, он решил юность вспомнить, — жалуется Робби. Вся его грозная сдержанность куда-то ушла, теперь он едва ли не заикается. — И защита опять барахлит.

— Ладно, я с этим разберусь. С защитой. А вам, — она снова пришпиливает меня к месту тяжелым взглядом, — лучше уйти и вернуться уже как положено. Здесь охраняемая территория, просто так нельзя, даже если вы Гарри Поттер.

— Или Мерлин с усами, — добавляет Робби, а девушка морщится.

— Да уйду я, уйду, только можно мне сначала увидеть директора?

— Я директор, — говорит женщина. — Вы меня увидели. А теперь мне надо работать.

— А… подождите… а как же МакГонагалл?

Женщина хмурится, и на одну страшную секунду я уверен, что женщина скажет: «МакГонагалл нет, я вместо нее». Но она только касается изящного карманного зеркальца, лежащего рядом с чернильницей, и говорит:

— Минерва? Зайди на минутку. Тебя тут хотят увидеть.

Потом женщина кивает в сторону кресла, куда я тут же сажусь, и снова утыкается в книгу. Робби неловко топчется, глядя на директора, а потом понуро выходит. МакГонагалл приходит через пару минут, и я вскакиваю на ноги, едва подавив глупый порыв обнять бывшего декана. Она сильно постарела и уже не такая прямая и строгая, какой я ее запомнил. Прическа у нее прежняя, и губы в ниточку, только глаза выцвели и почти побелели, и еще она вроде бы меньше ростом.

— Гарри, — говорит она тепло, берет мои руки и сжимает их между своих ладоней. Потом поворачивается к директору, та по-прежнему читает, то и дело что-то помечая на странице. — Матильда, это Гарри Поттер!

— Да, он представился.

— Он учился на моем факультете, — говорит МакГонагалл гордо, и в горле у меня образуется комок. Я через силу улыбаюсь, когда женщина поднимает взгляд от страницы.

— Не хотите доучиться, мистер Поттер? Вы ведь потеряли год, кажется.

— Э-э-э, не думаю… — я кошусь на МакГонагалл, и она сжимает мои руки крепче. — Всему самому важному я уже научился.

— Если вам так кажется, — женщина снова теряет к нам интерес, и МакГонагалл тихонько выводит меня из кабинета.

Она ведет меня в Восточную башню, и когда нам навстречу попадаются ученики, они все одинаково кивают и говорят:

— Профессор Магонагалл, — и это сливается в многоголосье, когда мы идем через толпу. Но когда гулко бьет колокол, в коридорах мгновенно становится пусто, и это похоже на волшебство.

— Сейчас у меня окно, ты пришел очень вовремя, — говорит МакГонагалл радостно. — Нужно было написать, я бы тебя встретила. У нас здесь очень строго теперь с посещениями.

— Я заметил, — вздыхаю. — Знаете, я был уверен, что вы директор. Простите, — наверное, я ляпнул что-то бестактное, но МакГонагалл спокойно кивает.

— Меня хотели отправить на пенсию, но это же невозможно, Гарри, — она чуть улыбается, слепо глядит перед собой. — Иногда мне кажется, я вросла в Хогвартс, и стоит мне выйти за стены замка, как я рассыплюсь в пыль.

— Не такая уж вы и старая!

Она меня не слышит.

— Я теперь так хорошо понимаю профессора Биннса. Немыслимо даже подумать, что можно существовать вне школы. Что там вообще что-то есть… Я рада, что мне позволили остаться! Не так-то просто найти хорошего преподавателя трансфигурации. Знаешь, Гарри, у многих великих магов было плохо с трансфигурацией. Кроме Альбуса. Альбус замечательно менял предметы! Он очень любил метаморфозы. У него было такое прекрасное воображение.

Мы поднимаемся в кабинет Прорицаний. Никаких веревочных лестниц, снова жуткий лифт-клетка. Кабинет не узнать — никаких подушек, благовоний и занавесей из стеклянных бусин. Аккуратное рабочее место — чай в чашке еще дымится, книги заложены перьями вместо закладок. Книжные полки, удобные кресла, покрытые пледами, строгая деревянная ширма без лишних украшательств отделяет рабочую зону от жилой. Краем взгляда я замечаю заправленную кровать со смятой ночнушкой на покрывале, прежде чем МакГонагалл предлагает мне присесть. Она садится в соседнее кресло, призывает пузатый чайник и кружки, блюдце с печеньями-звездочками.

Я думаю, мы будем говорить о Снейпе, но мы говорим о школе. МакГонагалл говорит просто и спокойно, лицо у нее умиротворенное и смиренное, хотя то, как именно она вываливает на меня информацию, напоминает военные сводки. Она перечисляет потери: Хагриду, конечно, пришлось уйти, она так и говорит — «конечно», и сильнее поджимает губы, она поджимает губы после каждого имени, словно это пушечный выстрел по убитому, она говорит: Сивилла, Филиус, она говорит: Аргус, она говорит: Роланда ушла сама, и каким-то удивительным образом ей удается смешать в своем голосе и осуждение, и восхищение. Она говорит: Биннса отпустили, и я не понимаю, как можно отпустить призрака, который не желает, чтобы его куда-либо отпускали.

— Теперь в Хогвартсе молодое поколение, у них много сил. Матильда, например, славная девочка, окончила Рейвенкло, я ее хорошо помню. Она очень амбициозная и организованная, это полезные качества, правда, она совсем не умеет разговаривать с людьми, прямо как Северус.

Но и после этого мы говорим про школу; про министерские проверки дважды в год, про новые правила, про комендантский час — не такой, как прежде, когда вроде бы запрещалось бродить после отбоя, но все бродили. Квиддича больше нет, зато теперь проводят шахматные турниры и соревнования по игре в плюй-камни, Роланде предлагали их курировать — она восприняла как оскорбление. Еще есть театральный клуб, и литературный клуб, и клуб астрономов, но туда сложно попасть, потому что разрешение подняться на башню получают не все. Башни для педагогов, дети не поднимаются выше третьего этажа, спальни расположены в подземельях, подземелья во время войны пострадали меньше всего, совсем не пострадали. На улицу можно выходить только в определенное время, в теплицах занятия только весной и осенью, а всю зиму бедняга Невилл преподает теорию, обходясь изображениями и муляжами растений. Невилл здесь преподает, я это знаю, Гермиона рассказывала. Она еще сказала, что Невилл герой, раз остается в Хогвартсе. Теперь я понимаю, что она имеет в виду. Замок мне знаком, стены, портреты, коридоры, но это не Хогвартс, Хогвартса больше нет. Это какая-то другая школа на прежнем месте, жуткое ощущение, просто наизнанку выворачивает. МакГонагалл говорит, привидений больше нет, и даже Пивза больше нет, и большая часть замка в руинах, после войны принялись активно восстанавливать. Даже были добровольные работники, все бывшие ученики или старшекурсники, а потом Министерство перестало выделять деньги на ремонт, точнее, выделяет, но понемножку каждый год, поэтому приходится каждое лето выбирать, какие части замка восстанавливать. И так как открыта только половина замка, разместить можно куда меньше детей, и теперь приглашения присылаются не всем, а только «детям с богатым магическим потенциалом». Кажется, это чужие слова, и они из уст МакГонагалл звучат совершенно дико.

— А как же остальные дети?

— Ну, у нас есть другие школы, не такие известные, — говорит МакГонагалл ровно, — пригородные академии, там, правда, не высший уровень обучения. Так что тебе повезло, Гарри, ты учился в лучшей школе Магической Британии.

Я вспоминаю сердитого мужчину из Министерства и его слова про то, что Хогвартс «элитная школа». Могу поспорить, его детей не приняли. Я совершенно точно знаю, что не должен испытывать по этому поводу злорадства, но ничего с собой поделать не могу.

— Впрочем, у нас теперь тоже не высший уровень обучения, — говорит МакГонагалл и объясняет, что учебники теперь для программы выбирает Отдел Образования в Министерстве, и отступать от темы ни в коем случае нельзя. А что еще строго запрещено, так это внеклассное общение с учениками. И каждое необдуманно сказанное слово может обернуться подписью в указе об отставке. Могу поспорить, Защита от Темных Искусств теперь сплошное конспектирование учебника, и никакого глупого махания палочками. О том, что говорят на Новейшей Истории, мне даже думать не хочется.

Минерва умолкает, на лице ее все то же отстраненное, мечтательное выражение, она аккуратно подцепляет с блюдца печенье-звезду, откусывает пять лучей по очереди, скромно хрустит, на ладони у нее остается сердцевина звезды, украшенная блесткой. МакГонагалл смыкает ладони, растирая остатки в крошки, а потом взмахивает руками, и в воздухе повисают десятки крохотных звездочек. Я хочу захлопать, словно одиннадцатилетний мальчишка, впервые увидевший волшебство из зонтика. Звезды переливаются красным, желтым, зеленым, голубым, а потом падают на пол, растворяясь в ворсе ковра.

— Мне нужно было прийти на суд, — вдруг говорит МакГонагалл, и сперва я не понимаю, о чем она. Потом вздыхаю. Интересно, кто-нибудь вообще был на этом злосчастном суде? Интересно, приди хоть один из нас, я бы здесь сейчас не сидел? Я почти вижу Северуса, стоящего перед строгими магами в официальных мантиях, худого, гордого, поднявшего голову так, чтобы отчетливо были видны шрамы на шее. И никого — никого в зале, никого, кто бы защитил его.

— Мне нужно было прийти в суд, — вздыхает Минерва, и я говорю:

— Мне тоже.

Мы молчим, потом я беру звезду, а МакГонагалл достает откуда-то из-под кресла тонкую тетрадь в переплете из кожи неизвестной рептилии. На обложке оттиск какого-то герба или символа, загогулина в круге, это похоже на метку Северуса. Мне хочется думать, что это хорошее предзнаменование.

Я читаю в полной тишине, читаю довольно долго, потому что все эти старинные изъяснения и жуткий почерк с завитушками; ну почему они все в старину писали с завитушками? И приходится продираться через каждую строчку, но МакГонагалл терпеливо ждет, а когда звенит колокол, извиняется и выходит, возвращается через час. Я уже дочитал и пытаюсь уложить все в голове. Записи не слишком-то помогли, там действительно много личного, и мне стыдно читать это, но в то же время очень интересно, и еще… я, кажется, завидую этому человеку. Я так никогда никого не любил. Все эти описания ее рук, ее улыбки, голоса, целые страницы, посвященные размышлениям о том, что будет, когда она обретет свободу. Я еще не думал, что будет, когда Снейп станет свободным. Наверное, он куда-нибудь уедет из страны. Мне было бы противно жить в месте, где меня продавали. Я немного думаю об этом и решаю, что нужно отвести его на мой мост, показать море, показать антикварную лавку. Если ему понравится, мы могли бы там пожить. Ну, или он там мог бы пожить без меня, если захочет. Я точно отдам ему стеклянное сердце.

Когда МакГонагалл возвращается, я первым делом задаю ей вопрос, который меня беспокоит сильнее всего:

— Но почему все так закончилось? В смысле… вы читали?

— Да, конечно. Я прочитала множество книг, в которых упоминались ритуалы освобождения. Хорошо, что в библиотеке по-прежнему Ирма — она разрешала мне задерживаться после отбоя и даже выносить книги из библиотеки, хотя сильно рисковала.

Я вдруг представляю, как МакГонагалл, изо всех сил напрягая зрение, пытается разобрать мелкие строчки, как она проводит вечера, читая толстые фолианты, как она рискует, пробираясь ночью в свою башню из библиотеки. Мне хочется поцеловать ее руку или все-таки обнять, но я, как болван, хватаю еще одно печенье и яростно его грызу.

— Знаешь, Гарри, он не описывает, какие именно испытания им пришлось пройти. Но подобные ритуалы маги проводили и после, вдохновленные его примером. И все заканчивалось куда печальней. Рабы убивали своих хозяев или был убиты хозяевами во время испытаний. Только Аурелии удалось сохранить жизнь свою и своего хозяина, но с той секунды, как они покинули круг испытаний, возлюбленные стали непримиримыми врагами. Ты и сам почувствовал это, когда читал последнюю запись в тетради, верно? Эту страшную ненависть.

— Но почему такое произошло? После всего, что они вместе пережили?

— Возможно, девушка притворилась влюбленной, чтобы хозяин захотел ее освободить? — предположила МакГонагалл. — И когда обрела свободу, не пожелала иметь с хозяином ничего общего? А он решил, что это предательство?

— Ну, тогда он правильно решил! — говорю я с набитым ртом, и смущаюсь, и пытаюсь проглотить сухой ком печенья, и кашляю, а МакГонагалл глядит на меня с жалостью.

— Гарри, как… — она запинается, набирает в грудь воздуха. — Как Северус? Я… я не считала себя вправе спрашивать, я ведь ничего для него не сделала за все эти годы, и мне… может показаться, что мне безразлична его судьба. Я просто… Гарри, как он?

Я открываю рот, закрываю. Думаю, прежде чем сказать:

— Лучше. Он уже лучше. Да.

— Спасибо, — говорит МакГонагалл шепотом и снова сжимает мою руку, хотя она вся в крошках.

После я прощаюсь, собираюсь домой, ведь Снейп уже, наверное, ждет, и голодный, и не ужинает без меня. А еще у меня голова раскалывается от этого сладкого запаха; я долго пытался понять, что за запах, пока сидел здесь и читал, — какие-то цветы или духи; наверное, МакГонагал пыталась перебить запах благовоний, но вышло только хуже.

МакГонагалл желает нам удачи, она говорит, что если понадобится ее помощь, или нужно будет участвовать в слушании, или еще что-то… я киваю, я говорю: «Хорошо», я говорю: «Привет Невиллу», она улыбается, она предсказывает:

— У тебя все получится, Гарри. Я напугала тебя, рассказывая обо всех этих неудачных ритуалах, но ты не думай об этом. У тебя получится. У тебя всегда все получалось, ты принес нам победу.

Я не могу понять, она про войну или про квиддичный Кубок, но снова киваю.

А потом время сходит с ума и начинает нестись как угорелое. Гермиона занимается прессой: она заявила, что если я просто обращусь к Министерству с просьбой провести ритуал освобождения, Министерство найдет способ замять эту историю, возможно даже, Северус окажется в опасности, да и я тоже. Зато если мы сперва нашумим об этом на всю страну, Министерству придется выполнить наши требования. Внимание публики — лучшая страховка от «несчастных случаев».

Рон в это время собирает подписи для петиции «Скинем Оковы!», а заодно встречается со знакомыми, которые согласятся выступить в защиту Северуса на слушании, если это потребуется.

Ну а Джинни занимается мной. Она готовит меня к возможным каверзным вопросам, учит, что надо сказать журналистам, когда придет время, как должно прозвучать мое требование о проведении ритуала, как я не должен себя вести ни в коем случае и все такое. А еще она советует рассказать обо всем Северусу, его это все вроде как тоже касается, но я пока не готов. Я боюсь его разочаровывать, я просто… если вдруг я опять где-нибудь напортачу и ему придется навсегда остаться моим рабом, он же меня не простит. Он меня уже ненавидит, я точно знаю, и самому странно, почему от этого так хреново на душе. Но глупая надежда — что вот освобожу его, и он взглянет на меня по-новому — никуда не уходит. Хотя, насколько знаю Снейпа, он только закатит глаза к потолку и проворчит что-нибудь о комплексе героя.

В любом случае пусть будет сюрприз. Джинни сказала, что я к Снейпу как к вещи отношусь, а не как к человеку, и мы из-за этого даже поссорились пару раз, но она все равно продолжает приходить почти каждый день.

А потом происходит страшное. Я просыпаюсь утром в спальне Северуса, потому что мне у него лучше спится, а он уже на кухне, наверное, или в душе, или не знаю где. И я, вместо того чтобы пойти завтракать, как нормальный человек, зачем-то иду к подоконнику и роюсь в его бумагах. Он там их складывает, исписанные, а мне ведь жутко интересно! Я боюсь, что он забыл зельеварение, хотя как такое забудешь? Но он столько всего забыл, и когда мы работали вместе над зельем, — ну, когда он командовал, а я работал, — он говорил как-то неуверенно и все время отвлекался, так что мы едва справились… Хотя зелье, он сказал, элементарное. Я знаю, что он раньше был лучшим мастером, мог закупорить смерть и сварить успех, или как там. И я очень хочу, чтобы он все еще был лучшим, мне это почему-то важно. Вот почему я суюсь в его записи, я думаю, все равно там ничего не пойму, но хотя бы узнаю, о чем он пишет. Буквы у него прыгают, будто пытаются вырваться из строчек, но почерк я сразу же узнаю. Даже странно, что чернила обычные, не красные. А потом я уже ни на цвет, ни на почерк внимания не обращаю, потому что начинаю читать. И когда Снейп зовет меня завтракать, я листы прячу, а потом беру на работу.

Там меня уже ждет стопка газет, все не так ужасно, как я ждал, большая статья о работе Министерства и моя фотография: почетный работник Отдела по Надзору за рабами, им даже не надо писать, что я всю эту хрень поддерживаю, это читается между строк. Я не гружусь по этому поводу, я этого ждал, был к этому готов.

Я не был готов к другому.

Эндрю треплется по зеркалу, а я читаю записи Снейпа, и под потолком играет маградио, что-то бодренькое.

Я умираю. Я с каждой страницей умираю, вот честно. Меня всего скрючивает, Эндрю даже спрашивает, не болит ли у меня что-нибудь. У меня болит, но как ему объяснишь? Я сижу в Отделе по Надзору за рабами и читаю исповедь Северуса Снейпа. Предложения обрываются, истории сменяют одна другую, некоторые не закончены, другие без начала, словно у него мысли путаются, словно он сходит с ума, словно он держится из последних сил, чтобы не сойти. Вначале текст разбавляют кляксы, но потом их все меньше, а я хотел бы хоть чем-то разбавить текст, потому что концентрированным его принимать невозможно. Он выжигает меня, разъедает, убивает. Снейп пишет об абсолютно диких вещах так просто, так прямо, так… честно. Слишком честно. И мне, конечно, стыдно, что я читаю что-то настолько личное, но я уже слишком далеко зашел, я не могу остановиться. О, я очень хочу! Просто закрыть глаза, убрать листы, погрести их под кипами рабочих бумаг, чтоб не видно было. Но мне это кажется малодушием, почти что трусостью. Если ему хватило сил это выдержать, мне должно хватить сил хотя бы прочитать. Я должен знать. Я должен знать, что с ним было.

И я узнаю абсолютно все. Его мысли. Его страх. Его надежду. Его унижение. Он пишет «Тот День» с большой буквы, и меня сначала трясет — я не понимаю, почему дрыгается листок, — а потом я начинаю клацать зубами, и Эндрю говорит:

— Гарри, ты как? — и потом, своей подружке: — Погоди, что-то случилось. — Эндрю выходит из-за стола, подходит, чтобы тронуть меня за плечо, и я дергаюсь:

— Не прикасайся!

А он восклицает:

— Гарри, ты что, плачешь?

А я достаю палочку и говорю:

— Пошел отсюда. Иди, иди! — когда он выходит за дверь, я накладываю запирающие чары, а зеркальце, издающее взволнованное: «Что происходит? Эндрю, что случилось?», разбиваю о стену. Потом сажусь на пол и продолжаю читать.

Позже мне, конечно, приходится объясняться с начальником, и я признаюсь, что у меня просто плохой день, говорю, у меня бывают такие срывы, я же чокнутый, я же на войне повредился, вы разве не знали? Начальник отступает, чувствует мою ярость, наверное. Предлагает взять выходной, раз уж все так серьезно.

Я возвращаюсь домой, но не знаю, как смотреть на Снейпа, просто не могу на него смотреть. Мне стыдно, и поэтому я совершенно по-дурацки ору на него, и он уходит, и до самого вечера сидит у себя в комнате, а я сижу в гостиной, обхватив голову руками, и дома очень тихо. Потом я набираюсь храбрости, иду к нему, я не должен его наказывать за собственное любопытство. Надо вести себя как обычно. Но мы снова ссоримся, и я не могу, не могу просто с ним разговаривать ни о чем, не сейчас, не после… всего.

А потом наступает ночь, и я думаю: мы просто ляжем рядом, как обычно, и ничего не нужно будет говорить! Но когда я прихожу к нему в комнату, он лежит мертвый. По крайней мере, в первую секунду я уверен, что он мертвый, и я весь как-то сразу заканчиваюсь, я просто… я просто гасну. Пытаюсь стереть кровь с его лица, пытаюсь послушать сердце, пульс, дыхание, что-нибудь, пытаюсь привести его в чувство, прошу, хнычу, прошу, сжимаю его руки, смотрю на него, не смотрю на него, он целует меня в щеку, и я вспыхиваю, и я начинаюсь, и я живу.

И я до самого утра верю, что все будет хорошо, потому что он дышит, я кладу руку ему на грудь, чтобы чувствовать, как она поднимается. Я обвожу кончиком пальца метку, меня тошнит от запаха крови, от ужаса меня тоже тошнит, а еще я ничего не ел с самого утра, но уйти сейчас — невозможно, и я лежу рядом с ним, пока он не просыпается. Потом он спрашивает, можно ли звать меня Гарри, и это так хорошо… А потом я вспоминаю, что он меня ненавидит, и даже если нет — то обязательно возненавидит, как только узнает, что я о нем все знаю! Это же невозможно гордый человек, даже если его гордость пытались растоптать изо всех сил, он все равно гордый. И не простит меня ни за что на свете.

Я пытаюсь об этом не думать, как пытаюсь не думать о Том Дне, и о разговорах в темноте фургона, которые он описывал, и о боли, которая была как кляксы, такая же темная и внезапная. Я пытаюсь ни о чем об этом не думать, я пытаюсь его смешить, я болтаю с ним обо всем на свете, хотя у нас слишком много запретных тем. Я все-таки привожу его на мост, и там Северус меня целует, а все, о чем я могу думать, — как противно ему будет, если он узнает, что я ничуть не изменился, все такой же наглый любопытный ублюдок, лезущий куда не просят.

А потом он говорит, что написал это для меня. Я думаю: «Кажется, я тебя люблю», а вслух говорю:

— Офигеть.