Карнрогг Эорамайн с прищуром поглядел на Эадана. С того дня, как молодой изгнанник отдал ему свой меч, Гунвар частенько разглядывал загадочное оружие, размышляя, как оно попало в руки к сироте без богатства и знатной родни. Он сомневался, что это именно тот клинок, принадлежавший когда-то Ниффелю. Гунвар плохо помнил, каков из себя Ниффелев меч. За свою долгую жизнь он перевидал множество оружия, а меч Ниффеля Морлы, пусть и выкованный из хорошей стали, всё же не был особенно примечательным. Проклятый клинок стал знаменит уже после того, как напился крови собственного хозяина и бесследно исчез. Зато если Гунвар Эорамайн явит меч карнроггам на роггариме, ни у кого из них не возникнет и тени сомнения в том, что перед ними тот самый, овеянный мрачной славой, меч Ниффеля-балайра. Тут уж у всякого промелькнет мысль, что скоро придет конец ужасному балайру Дома Морлы. Ибо когда потерянное оружие возвращается к своему владельцу, это сулит ему верную гибель… Главное, не позволить Тьярнфи Морле взять меч в руки и рассмотреть его как следует.
А между тем северные гости расположились за столом. Презрительно взглянув на Эорамайново угощение, они с важностью вытащили горшочки с медвежьим салом и принялись разогревать его над огнем. От запаха сала спертый воздух карнроггского дома, казалось, стал еще гуще. Вечно голодные домочадцы Эорамайнов встрепенулись. Они жадно втягивали ноздрями запах сала и, сглатывая слюну, с завистью смотрели на северян. У Эадана тоже заурчало в животе. Ему подумалось, что его-то уж могли бы и пригласить за стол, раз благодаря ему в руки Гунвару Эорамайну попал меч Ниффеля. Да и сама высокородная владычица Тагрнбода, по всему видно, отнеслась к нему благосклонно… Взгляд Эадана, как и взгляды остальных людей, невольно приковался к баэфской снеди. Не отрываясь он следил за тем, как Тагрнбода и ее воины развернули узлы с припасами и, поставив перед собою горшки с горячим, растопленным до мягкости салом, начали зачерпывать его полосками вяленого мяса…
Гунвар Эорамайн остервенело вгрызался в жесткое мясо северных лошадей-канкооппе, чувствуя, как с каждым куском в нем растет раздражение. Он соскучился по медвежьему салу — моддурские охотники давненько не приносили своему карнроггу медведя, — но Гунвару пришлось не по нраву, что Тагрнбода и ее спутники пренебрегли его угощением и тем самым, выходит, нанесли ему оскорбление. Что это за гость, который отказывается вкусить пищу в доме своего хозяина?
— Осторожничаешься с канкоопхрюймом, братец Гунвар? — оскалилась Тагрнбода — она заметила, что ее сосед ест с неохотой. — Заячишься обломать об него зубы, как в преждехожие дни об моих баэфцев?
Данда, тихонько подсевший к дядюшке, замер, не донеся куска мяса до рта. Как смеет эта недостойная женщина, дурная жена, почитающая себя равной мужчинам, насмехаться над его старшим родичем?! Эта давняя байка, которую вечно поминали их воинственные северные соседи, огорчала доброго Данду. В Битве Побратимов карнрогг Гунвар схватился с элайром баэфского карнрогга Гройне Ондвунна, и этот элайр выбил у него из руки меч, но и сам лишился своего топора. Тогда Гунвар бросился на врага, разрывая плоть когтями и зубами — так эсы дрались врукопашную — и правый клык Гунвара обломился. С тех пор всякий раз, когда моддурцы ссорились с баэфцами и грозились разделаться с ними, как уже разделались в былые дни в Последней Войне Роггайна, баэфцы советовали им поостеречься — вон, мол, ваш карнрогг полез на людей Севера, да зубы обломал…
Данда с тревогой покосился на дядю. Ничто не изменилось в лице Гунвара, лишь его улыбка стала какой-то застывшей.
— Не беспокойся, высокочтимая дочь Тельри, — сказал он прикрыв глаза, чтобы Тагрнбода не заметила в них вспыхнувшей зеленой злости. — На этот раз не мне, а Братоубийце Морле придется обломать зубы об Карна Баэф.
— Так и станется! — воскликнула Тагрнбода, довольная. Она сняла с пояса кожаную флягу и протянула ее Гунвару — верней, ткнула ему флягой в грудь.
Гунвар сделал глоток и закашлялся. Утирая навернувшиеся слезы, он с ненавистью воззрился на Тагрнбоду, пытаясь понять по ее лицу, что она задумала на самом деле. Тагрнбода обсасывала полоску вяленого мяса, обмакнутую в медвежье сало, и ее широкие плоские губы и тяжелый подбородок жирно блестели. В красных отсветах очага ее лицо с резкими и грубыми чертами казалось еще более зловещим. Со взлохмаченными волосами, в нескольких рядах костяных бус и оберегов на шее, в наброшенной на плечи шкуре исполинского северного медведя, она выглядела настоящей ведьмой. Быть может, на то и был ее расчет… Но то, что внушало другим суеверный страх, не обманывало хитрого моддурского карнрогга. Он смотрел на Тагрнбоду и думал, кривя в усмешке тонкие губы: «Нет, неспроста ты убежала из Баэфа с горсткой людей, любезная сестрица Тагрнбода. И неспроста ты не вкушаешь пищу в моем доме — не желаешь, чтобы я исполнил долг гостеприимства. Ты можешь сколько угодно спесивиться и рассказывать сказки о свате Ку-Крухе и названых братьях волках, но тебе не обвести меня вокруг пальца. Ты боишься, Медведица, — боишься, потому что охотники уже идут с рогатинами к твоей берлоге…»
Метель всё ярилась за стенами карнроггского дома. Старые работники, вслушиваясь в страшный, то будто человеческий, то звериный, вой ветра, говорили, что это воинство мертвецов кричит от боли и ужаса, отступая под жестокими ударами Орнарова меча. Отдушину в потолке наполовину прикрыли заслонкой, и в доме стало трудно дышать от дыма, гари и вони — каждый вдох наполнял легкие черным зловонием. Люди перестали выходить на двор даже по большой нужде; невозможно было сделать и нескольких шагов, не угодив при этом ногой в нечистоты. Домочадцы Эорамайнов начали роптать — пока еще тихо, с опаской — и враждебно посматривали на северян. Им думалось, что метель — дело рук баэфских колдунов.
Однажды Тагрнбода поднялась и не сказав никому ни слова вышла в метель. Долго ее не было — лишь изредка ветер доносил обрывки ее низкого, однообразного и оттого жуткого пения; а когда она вернулась, то объявила, что метель вскорости утихнет.
— Я толковала с Ку-Крухом, — произнесла она так, словно беседовать с нечистью для нее обычное дело, — выпрошивала его затухать свой гнев. Ради моего отца, медвежьего родича Тельри Хегирика, Старший уважил мою поклонь.
Высокомерно оглядев притихших моддурцев, Тагрнбода величаво прошествовала к своему месту у очага и принялась стаивать снег с одежд; а люди Эорамайнов, пораженные невероятной колдовской силой Баэфской Медведицы, бросились шептаться друг с другом, испуганно оглядываясь на северную ведьму.
— Как по-твоему, дядюшка, Ку-Крух сдержит свое слово? — спросил Данда, когда они с Гунваром улеглись спать.
Старший карнрогг фыркнул — Данда улыбнулся, подумав, что дядюшка фыркает точь-в-точь как лиса, почуявшая собак.
— Россказни Медведицы хороши для рабов и наивных юнцов, еще не отпустивших юбку матери, — сказал Гунвар вполголоса — при всем своем презрении к Тагрнбоде он не хотел, чтобы та его услышала. — Но ты-то, мой милый племянник, не станешь им верить? Тагрнбода любит помянуть своего отца-ведуна, всякую нечисть и медведей, с которыми она будто бы на короткой ноге; а на деле она всего лишь дурная женщина, которую отцовская плеть не научила послушанию, а мужнина рука мало поколачивала — вот Тагрнбода и чудит, не зная предела своей воле, — Гунвар повернулся набок, устраиваясь поудобней. Он испытывал какое-то беспокойство — пока не боль, но предвестник боли; живот его вздулся. Гунвар сжал левую руку, призывая милосердного Виату. — Сдается мне, что-то неладно у нее в Баэфе, — проговорил он через некоторое время. — Видать, не один лишь Морла помнит о том, что в Гуорхайле обретается настоящий хозяин меча Ондвуннов. Каддгар Гурсобойца давно уж не дитя и, к тому же, добыл себе славу истинного героя Трефуйлнгида. Какой свободный эс не пожелает себе такого карнрогга?
Данда наморщил лоб, раздумывая над словами дядюшки.
— Так, значит, Тагрнбода хочет свалить Морлу, пока его воспитанник не свалил ее саму? — неуверенно предположил он — и вопросительно взглянул на дядю.
Тот, к облегчению Данды, улыбнулся ему с одобрением.
— Именно так, мой Данда. Славный мальчик, — Гунвар взялся за острый кончик Дандиного уха и погладил его двумя пальцами — так эсы ласкают своих младенцев. — Недаром Медведица поспешила к нам, как только прознала от своих соглядатаев о том, что я созываю роггарим на суд над Ниффелем-балайром. Да-да, мой дорогой племянник, от соглядатаев — не поверил же ты в ее байки о ветрах и филинах? — Гунвар вздохнул. Его немного мутило — наверно, из-за треклятого медвежьего сала. И зачем он только его ел? Знал же, что угощение этой старой ведьмы не пойдет ему впрок…
Данда обеспокоенно посмотрел на старшего родича — он уже научился замечать, когда тому недужится.
— Не захворал ли ты, дядюшка? Велеть рабам, чтобы они принесли тебе снега? — предложил он.
Гунвар покачал головой.
— Не тревожься, мой добрый Данда, — он вновь повернулся на спину и привычно притянул племянника к себе. Данда положил голову ему на плечо. — Верно, сглазила меня эта ведьма Тагрнбода, — пробормотал Гунвар, задремывая. Он запустил пальцы в распущенные волосы Данды и рассеянно перебирал их. — Черный глаз — дурной глаз, так говорят люди…
