Гриффиндорцы провели конкурс на лучшее унижение слизеринца. Третье место занял Гарри Поттер, легким взмахом волшебной палочки превратив мантию Малфоя в розовое трико. Второе место занял Колин Криви, сфотографировав Малфоя в розовом трико и отправив фотографии родителям Драко. Первое место занял сам Малфой после того, как заплакал и побежал к профессору Снейпу с криком: "Помогите снять трико!"
- Свят, свят, свят! Чего ж теперь будет-то?
- Хорош? То перстнем, заживет… Да не трясись ты, Тихон, не говорил я ничего, он-то сам учуял.
- Ох ты ж!
- Не трясись, говорю! Подумаешь, рожу чуток расцарапал; ты б лучше воды принес да тряпицу – то ведь по лицу вышло случайно, прочее же…
- Несу, Федор Лексеич, несу!
- Мигом давай, - Федор проводил стремянного взором, все еще чуть затуманенным, да опустился тяжело на постель, то и дело кривясь да шипя негромко.
…По размышленьи здравом решил Федор ни об чем царю не рассказывать; весьма неохотно признал он и правоту стремянного – после измены, учиненной в пылу обиды да ярости, сделалось до того тошно, что хоть волком вой.
Ну и ничего: подрожал малость, перину испоганенную порвал – да и утешился. Во всяком случае, тот же Тихон, невольный во грехе соучастник, по лицу его ничего и не понял, не обеспокоился ничуть.
Федор же, голову надменно задравши, велел быстренько баньку истопить – смыть, значит, с тела следы измены да запах ее терпкий.
Из бани же вышел совсем благостный, даже улыбнуться Тихону изволил: мол, не бойся, все теперь хорошо будет.
И с царем решил говорить так же, как и прежде, до обиды причиненной да мести бессмысленной.
Да видно плохо решил: на пороге опочивальни царской сердце все ж екнуло, застыло на мгновенье малое; Федор-то с собою совладал, однако и мгновенья того хватило – лишь узрел Иоанн полюбовника, тут же лицом потемнел, нахмурился.
Обыкновенно награждал он Федора взором тягучим да чуть насмешливым, обещавшим наслажденье долгое, острое, для смертного почти что невыносимое – а тут глазами пронзил до сердца самого, до глубин души потаенных.
Поднялся царь с кресла, где сидел, Федора поджидаючи, двинулся на кравчего, и чем ближе подходил Иоанн, тем сильней обдавало Басманова хладом стылым. А как замер государь против Федора – тот и не вынес взору страшного, отшатнулся. И тут же взвыл – царь вдруг пятернею за подбородок ухватил, сдавил пребольно, не дозволяя очей отвесть.
- Кто? – не спросил – прорычал царь великий, другой рукою рванув кафтан Федоров. – Отвечай, ну? – и такое добавил, что, не будь Басманов столь страхом охвачен, немедля бы по новой оскорбился.
А так лишь головою замотал отчаянно, исполнившись решимости молчать, не сознаваться ни в чем, путь даже станет царь его на кусочки резать.
- Молчишь? – Иоанн-то не на шутку разъярился: глаза его горели огнем диким, безумным, ноздри тонкие раздувались гневно, словно бы учуял царь запах чужой, словно бы не помогли банька да благовонья заморские, коих Федор не пожалел нынче. – Что ж, молчи, - царь губу верхнюю приподнял в оскале хищном, продолжая рвать на кравчем одежу, не выпуская подбородку его из хватки цепкой. – Молчи, покуда еще можется!
И спиною в стену впечатал с такою силой, что на миг потемнело у Федора пред глазами да дух захватило. Во рту сделалось сухо, в животе холодно; одна лишь мысль: убьет теперь – и внезапно злость, волною жаркой накатившая, и воспоминанье об обиде жестокой. Волна сия смыла ужас, что сжимал горло ледяными – совсем как у царя – пальцами; расправил Федор плечи, взор Иоаннов встретил почти бестрепетно. Даже улыбка нахальная вроде удалась, кабы еще не держал царь - и совсем ладно бы вышло…
- Да ты никак насмешничать вздумал, - протянул Иоанн, приметивши перемену в лице полюбовника. – Избаловал я тебя, избаловал… Ну ничего, поправим; заодно и признаешься, с кем осмелился измену свою учинить.
- Какую измену? – вопросил Федор голосом, хоть и осипшим слегка, да все равно тягучим, сладким; так более всего нравилось Иоанну, бывало, от одних интонаций вкрадчивых терял царь великий голову…
Выдохнувши с рычаньем легким, разжал Иоанн пальцы - да для того лишь, чтоб сподручней было дорвать на Федоре кафтан вместе с чистой, только сегодня надетой рубахою.
- Все скажешь, - пообещал Иоанн голосом спокойным; когда б не глаза, горящие все так же яростно, подумал бы Федор, что гроза миновала.
Когда б не глаза Иоанна да не рука его, по груди голой скользнувшая.
- Во всем сознаешься, - продолжал Иоанн, впившись взором в зрачки Федора, - во всем…
Вскрикнул Федор – ногти царя, острые, длинные, впились вдруг в кожу – как раз там, где билось под ребрами сердце, словно бы решил государь вырвать его из груди полюбовника.
- Не в чем сознаваться, - прошептал Федор губами побелевшими, сдержался едва, чтоб не вцепиться в руку карающую – бесполезно же, а еще и опасно весьма.
- А поглядим, - прищурился Иоанн, глубже ногти вонзил, царапинами длинными награждая – от соска темного и до впадины пупочной.
Другою рукой вцепился Иоанн в волосы Федора, сгреб сильно, больно, кудри перстнями неснятыми цепляя.
…Обыкновенно любил царь, чтоб кравчий сам перстни те снимал, да чтоб не одними только руками; теперь же нежности были позабыты, теперь ждало Федора наказание.
Зашипел Федор, невольно голову задирая, шею подставивши под укус – из многих первый.
Закричал Федор, забился, пальцами скрюченными по плечу цареву скользнул, выгнулся, затылком об стену ударившись. Иоанн зарычал, зубов не разжимая, грудь полюбовника царапая без жалости.
Натешившись вдоволь, усмехнулся царь, подул насмешливо на след багровый, на шее Федора оставленный, за волосы потянул, вынуждая спиной до себя развернуться. Сорвал с плеч кравчего то, что осталось от одежд нарядных, в стену вдавил телом ненасытным. Лизнул игриво плечо белое и тут же снова зубами впился.
- Сознавайся, - простонал почти, оставляя на пояснице след алый от ногтей своих. – Сознавайся сам, покуда не убил.
- Не в чем, - выдохнул Федор, щекою в стену прохладную вжавшись. – Господом клянусь – не в чем…
- Еще и богохульник, - огорчился притворно Иоанн, потершись об Федора плотью восставшей. – И не стыдно тебе? – чуть отстранился царь, торопливо развязывая пояс халата шелкового, жемчугами мелкими расшитого.
Протиснул колено острое Федору меж ног, чтоб развел чуть шире, не позабывши украсить бедро еще одной царапиной.
- Сознавайся, - шептал бессвязно, вонзаясь в то, что давно уж своим почитал, ногтями, зубами, естеством жаждущим. – Сознавайся же – кто? Я ж тебя, Федюша, насквозь вижу…
- Не было ничего, - повторял Федор, словно заведенный. – Не было, не было…
Он уже не понимал почти, где он да кто он, позабыл на время и об обиде, и об мести своей бессмысленной – только повторял в себе бесконечно: «Не сознавайся!» да ломал ногти об стену твердую.
Когда же кончилось все, ухитрился таки выскользнуть из рук Иоанновых, что ослабели после трудов нечестивых; с трудом превеликим добрел до постели, пал на живот, покрывало царское кровью пачкая…
- Принес? Вот и славно, помоги же теперь – до спины мне никак не достать.
- Господи вседержителю, да как же это…
- Ну давай, возрыдай еще! И не смотри так: за дурость свою сполна заплатил, а по размышленьи здравом - так и легко отделался; ведь коли б не стерпел да сознался…
- Он-то как, поверил?
- Кто ж его знает! Может, и поверил; потом-то, налюбовавшись деяньем рук своих, с нежностями полез, уходил всего…
- Да ты, я гляжу, улыбаешься! Нешто по нраву пришлось?
- Не твоего, Тишенька, ума дело!
- Ну-ну.
- По нраву – не по нраву… Ведь как ни крути, а крепко я зацепил его, ох крепко!
- Смотри, не надорвись, удерживая.
- Тишка! Прибью!
- Заживи сперва, любимец царский…
