Мы сидим в кафе Флориана Фортескью, под широким жёлто–голубым тентом, в стороне от снующих мимо волшебников. На столе перед нами – три вазочки с мороженым, ещё одна – с тыквенным печеньем, и сверток цвета морской волны – подарок Чарли на день рождения Эйлин.
У неё ещё больше отросли волосы – теперь ниже плеч, и всё такие же блестящие. На ней новая мантия – очень летняя, свежего, сочного зелёного цвета, из лёгкой струящейся ткани… Три дня назад Эйлин стала совершеннолетней.
Чарли только что закончил поздравлять. Искренне и сбивчиво, как только он умеет.
– Кожа саламандры? – она не скрывает восхищения. – Чарли, это же так дорого… – а сама так и сияет. Так же сияет хогвартское Озеро с высоты полёта метлы, в лучах заходящего солнца…
Я смотрю, как Эйлин распутывает на них шнуровку – а пальцы у неё длинные и ловкие – как вертит перчатку на солнце, любуясь перламутровыми переливами – красиво, ничего не скажешь – как неспешно, бережно, растягивая удовольствие, надевает их на свои прекрасные руки.
Такая прелестная картина. Она ведь очень мила – эта девушка в лёгком летнем наряде. Такая нежная и славная, с живым, лукавым и чистым взглядом из–под гладких чёрных волос… и эти перчатки, изящные, дорогие, как нельзя лучше ей подходят. Непревзойдённа, недостижимо прекрасна, эта Эйлин Принс.
А вокруг – самая середина лета, и столько июльского солнца, что даже не верится, будто на свете бывает зима. Не верится, что может произойти что–то плохое. Мы втроём сидим в стороне от шума и толчеи Диагон–аллеи, и впереди у нас – целая жизнь. У меня – совместная с Чарли, в Годриковой лощине, где я буду самой лучшей женой и самой заботливой матерью… где у моих детей будет всё то, чего не хватало мне – забота, внимание, яркие краски и общение с друзьями.
У Эйлин… тоже, наверное, что–то будет.
Парень за соседним столиком глаз с неё не сводит – ещё бы, в этой своей мантии непривычного покроя, сшитой явно на заказ, она так хороша.
А Эйлин не замечает – осторожно разглаживает складки на перчатках. Отводит ладонь, любуется – как же не любоваться такими ладонями! Переливчатая чешуйчатая кожа саламандры плотно облегает её руки, оставляя открытыми кончики пальцев.
Чарли выжидающе смотрит на неё:
– Нравится?
– Ещё бы! – улыбается Эйлин. – Хочешь примерить?
– А хочу!
Эйлин тянет перчатку правой рукой с левой. Сначала – осторожно, потом – чуть сильнее. Чешуйчатая кожа саламандры облепила её руку, будто приросла, и не сдвигается ни на волосок. Даже кажется, что это продолжение рук Эйлин, эта чешуя так плавно переходит в её руку…
Эйлин закусывает губу, дёргает перчатку:
– Да что такое?!
Вскидывает взгляд на моего Чарли, переводит на меня – и на какой–то миг я вижу в её глазах растерянность, как на том уроке аппарации, испуг, как в тот вечер, когда она порезала ногу…
– Что такое… – хмурится Чарли. – Дай, я…
Эйлин протягивает ему руку – так доверчиво, с таким напуганным взглядом:
– Не могла же она прирасти? – ещё и улыбаться пытается.
Чарли присматривается к её руке.
И вдруг начинает смеяться.
– Застёжки! – говорит он. – Она сами собой застёгиваются. Вот, смотри, такие маленькие… давай помогу!
Со смехом они высвобождают её руки, и Эйлин сообщает, что эти перчатки и от жары спасают, в них рукам прохладно. Чарли тоже примеряет – кожа саламандры, растягиваясь, хорошо ложится на любую руку – они снова возятся с застёжками, Эйлин заворачивает подарок обратно в бумагу и укладывает в сумку, и они с Чарли наконец–то вспоминают про подтаявшее мороженое, болтают о саламандрах и драконах, и всё смеются…
А я смотрю на них, счастливых, радующихся жизни, и думаю, что ещё немного – и сейчас всё могло быть совсем по–другому. Я представляю, как всё могло быть, если бы я всё–таки использовала, как собиралась, содержимое флакона, который сейчас лежит запечатанным в моей комнате. Окружившая нас толпа, испуганные посетители кафе, колдомедики из Мунго… Эйлин с навсегда почерневшими руками – наверное, потеряла бы сознание, а может, и рассудок… я только сейчас понимаю, что не только у неё будущее было бы непоправимо испорчено – сам Чарли, добрый, открытый, всю жизнь винил бы себя из–за такого подарка.
Как же я раньше этого не понимала?..
Это как в детстве, как тогда, когда я в темноте пробиралась к отцу, чтобы в последний раз его увидеть… как же давно это было… Когда домовые эльфы казались мне чудовищами – пока кто-то не зажёг Люмос. Поначалу этот свет ослеплял, а потом я слышала чей–то суровый, холодный голос: "Что ты здесь делаешь, Дорея?"
"Что ты делаешь, Дорея?.." – спрашиваю я себя. – "Что ты чуть не сделала?!"
Эйлин и Чарли беззаботно болтают, не зная, чего они только что избежали. А я снова чувствую себя так, будто тьму прорезал ослепительный Люмос – только на этот раз всё не так, не чудовища превратились во что–то безобидное. В этом ярком свете оказалось, что вещи, на которые я даже внимания не обращала, на самом деле чудовищны. Как будто в темноте передо мной виднелся силуэт чего-то незначимого, и вдруг включили яркий свет – и этот смутный силуэт превратился в нечто ужасное, такое, чему и названия нет, в какое-то немыслимое чудовище… а потом оказалось, что никакого чудовища нет, а передо мной стоит зеркало.
Когда я стала такой?.. Почему Эйлин – не такая?
Я вспоминаю. Вспоминаю всё – детство, первую поездку в школу, первый курс… Эйлин, Чарли, Мариус, Альфард… Я пытаюсь понять – в какой момент я оступилась? В какой момент наши с Эйлин пути разошлись настолько, что она сейчас сидит яркая, светлая, беззаботная, с многообещающим будущим, а я – с расколотой душой?
– А ты давно видела Абраксаса? – спрашивает Чарли. – Как он там? Куда–то устроился?
– Чтобы это чудище – и не устроилось? – улыбается Эйлин. – Мотается по всей Британии, общается с людьми, совмещает деловое с личным, превращается в важного человека. Я его уже заранее боюсь!
От кого зависит то, каким станет человек? От него самого – или от его родных, от принятых ими правил… Он сам растёт – или его растят?
Неужели человеком так просто управлять, лепить из него что-то по своему усмотрению? Но ведь из Эйлин её матери так и не удалось вылепить леди… Или всё же удалось?
– …в Шармбатоне, да. Так вот, я познакомилась там с одной милой девушкой, Лисенн её зовут, она тоже в этом году выпустилась. Руки у неё… знаешь, бывает, что у человека обе руки левые, а у неё их по меньшей мере четыре, и все правые. А вот делового чутья ей не досталось. Зато ей достался Малфой. Он в неё вцепился всеми конечностями, кричит, что у неё огромное будущее. Он теперь везде ходит в мантиях её работы, ещё и раздаривает… – Эйлин с нескрываемым удовольствием проводит рукой по складкам своего наряда.
– И моей маме понравилось!
– Ещё бы!
Не знаю, как Кричеру это удалось, чтобы никто и никогда не смог открыть, не смог использовать, чтобы летний день на Диагон–аллее не разрезали крики боли и ужаса. Я ведь уже знаю, как это – когда раскалывается душа. Я не хочу этого повторять, не хочу, чтобы кому–то пришлось пережить подобное... Я не позволю своей душе снова дать трещину. Ни своей, ни чьей-либо ещё. Я не скажу своему мужу и слова поперёк, я дам нашим детям всё то, чего не хватало мне, - тепло, внимание… любовь…
– …Вместе с ней приехала, и очень правильно сделала – ей не только делового чутья, но и общительности не досталось. Как сказал Абраксас, «не то кузина, не то племянница, не то из Австрии, не то из Австралии, манеры – шармбатонские, характер – дурмштранговский, в общем, прелесть что такое». Фамилию её не назвал – говорит, нет смысла, всё равно скоро изменится.
– Что, уже так быстро?
– Пока нет, но это же Малфой – он просто так не отступится! Скачет по всей Британии, а в перерывах упрямо убеждает ни в чём не повинную девушку, что Маргарет Малфой – это звучит гордо…
Я так ясно осознаю, что же будет со мной дальше… Я не смогу занять своё место в семье Поттеров – стоит только вспомнить все те удивлённые перешептывания, когда мы с Чарли начали ходить вместе. Перейти из одной семьи в совершенно другую, не принадлежать ни той, ни другой… Я всю жизнь буду одна, лишняя, ненужная, неуместная – так же, как предыдущие шесть школьных лет.
И единственный, кто может спасти меня от этого одиночества, от этой пустоты… тот, право на чью любовь у меня никто не отнимет, тот, кто будет любить меня просто потому, что это – я. Тот, с кем мы будем связаны на всю жизнь, кто не оттолкнёт и не предаст, кому я буду нужна…
Я только надеюсь, что у меня будет сын, а не дочь. Я ведь уже жила под одной крышей с девушкой – ничего хорошего из этого не вышло…
– Она станет известной как человек, у которого одеваются лорд и леди Малфой, а Абраксас – как человек, который нашёл и вывел в люди Лисенн Малкин. Твилфитт ещё тысячу раз пожалеет о том дне, когда не взял её на работу! И Клер они к себе устроили, наводить красоту и порядок…
– Это они хорошо придумали!
– Ещё бы. Я же говорю, это чудище своей выгоды не упустит! А оно так и бывает – пока одни распускают хвост, другие захватывают мир!
– Ты про Локхарта? Да уж, не повезло…
Я внимательнее прислушиваюсь к из разговору. В чём это Локхарту не повезло? Таким, как он, везёт всегда и во всём...
– Бедный, бедный Локхарт… – вздыхает Эйлин, выбирая самое большое печенье. – И без денег, и без дома, и без места, и без связей…
– И без невесты!
– Хоть кому–то повезло! Берите печенье, пока я не всё съела.
– А что случилось с Локхартом? – спрашиваю я. Спрашиваю, почти уверенная в том, что ответа не дождусь - даже если они меня услышат.
Но Эйлин пускается в объяснения. Она рассказывает почти беспристрастно – только голые факты, за которыми стоит ровно столько злорадства, сколько положено слизеринке – но мне, при всей неизжитой ненависти к Локхарту, становится не по себе.
– Многовато для школьной вражды… – осторожно говорю я. – Это же Малфой его так?
– И он в том числе, – усмехается Эйлин. Нехорошо усмехается. – Видишь ли, Дори: у Локхарта хватило глупости нанести оскорбление некоему Альфарду Блэку. Оскорбление из тех, которые не прощают и ради которых можно полтора года строить план… скажем так, достойного ответа.
Полтора года… Что же произошло полтора года назад? Мы с Эйлин тогда перешли на пятый курс, меня назначили префектом, а потом Локхарт…
Я тянусь к вазочке с печеньем – но там остались только крошки. Эйлин вздыхает:
– Говорила же – берите, пока я не съела!
Чарли отправляется за новой порцией печенья, и я остаюсь наедине с Эйлин. Мне очень не по себе, я не знаю, что ей сказать… у меня снова такое чувство, что я каждым словом, каждым жестом могу выдать себя, если ещё не выдала. И мне очень хочется поподробнее узнать про Альфарда – но я не знаю, с чего начать, как спросить, и ответит ли Эйлин.
– Тебе очень идёт эта мантия, – говорю я, и она улыбается в ответ – как-то нерешительно, будто не успела привыкнуть к комплиментам по поводу своей внешности.
– Если даже я признала – значит, действительно идёт. Не думай, что я тебе польстила.
Я не могу общаться с ней как ни в чём не бывало. Наверное, даже если пройдёт несколько десятков лет, – то, что я сделала и то, чего я чуть не сделала, то, о чём Эйлин догадывается, будет стоять между нами.
– Я просто признала факт. А лести терпеть не могу.
– Я знаю.
Привлекательная. Умная. Интересная. Далёкая и чужая.
– Всё–то ты знаешь, Принс. Даже про Альфарда знаешь больше, чем я.
– А почему ты с ним не общаешься? – она не обвиняет, не читает нравоучений. Она просто спрашивает. Кажется, ей даже интересно. – Такие племянники на дороге не валяются.
Я отвечаю не сразу. Но эта обида вот уже шесть лет сидит занозой в сердце, не даёт спокойно жить.
– Когда–то, в самом начале учёбы, я попросила его заступиться за меня, – эта обида засела так глубоко, стала частью меня, настолько привычной – сейчас даже не верится, что я о ней рассказываю. Кажется, что говорю о ком–то постороннем… или это кто–то посторонний говорит за меня? – Моя соседка по комнате связала меня и оставила так на ночь… такая милая девушка, правда? Всеобщая любимица… – я говорю с трудом, слова царапают горло, я ничего перед собой не вижу. – Я не говорю, что не была виновата, но с моей стороны были только слова, а с её стороны – действие, и какое! Знаешь, каково это – целиком оказаться во власти незнакомого человека? Совершенно беззащитной! Лежать и понимать, что с тобой могут сделать всё, что угодно, а ты ничем не сможешь помешать! Это самое мерзкое чувство – беспомощность! – я словно вернулась в тот вечер, когда в незнакомом замке, полном незнакомых людей, одиннадцатилетняя, я лежала на холодном полу, у ног Эйлин Принс. Когда боялась уснуть, не зная, что ещё придёт ей в голову, когда просыпалась несколько раз за ночь – от страха, когда не могла даже вытереть слёзы, потому что руки были связаны… – Знаешь, как это – попросить о помощи у старшего, а в ответ услышать, что сама виновата?! Мне с детства вбивали в голову, что наша фамилия – это первая и единственная ценность, а потом оказалось, что им на меня наплевать. А если я не нужна им, то никому, выходит, не нужна!
– Дори…
– Это у тебя с детства были и Чарли, и Макмиллан твоя с её дядей, который с тебя пылинки сдувает, и родители, которым на тебя не наплевать! Меня учили правилам этикета, поведению в светском обществе, музыке, танцам, иностранным языкам… да куче всего бесполезного… А самому важному, общаться с другими, меня не учили! Я вообще понятия не имела, как себя вести, я не умею так, как ты! Когда–то мне даже казалось, что я единственный ребёнок на свете, я же других детей не видела! Дома я всегда чувствовала себя неполноценной и ничтожной, потому что была меньше всех, и до сих пор себя так чувствую! Твоя мама твоими делами, по крайней мере, интересовалась… я в какой–то момент уже начала завидовать твоим громовещателям! Я ведь потому и поверила тогда Локхарту, когда он сказал, что Блэки не захотят скандала с моим участием! Потому что ты говорила то же самое, потому что я в первую же неделю в Хогвартсе поняла, что никто за меня не заступится!
Я стараюсь сделать вид, что мне просто что–то попало в глаз. Не хочу лить слёзы в присутствии Принс. Я говорю себе, что полтора года не ревела – и сейчас не разревусь, и эта мысль немного помогает. Эйлин, к счастью, делает вид, что всё в порядке. Как всегда, эта правильная девушка поступает самым правильным образом… не бросается утешать, понимает, что для этого мы слишком далеки.
– Я знаю, как это – когда тебя отчитывает Альфард, – говорит она, негромко, как будто обращаясь к самой себе. – Тогда, на первом курсе, когда он вызвал меня на разговор, я сначала думала, что лучше бы меня отчислили, потом просто хотела умереть на месте… а он ведь даже голоса не повысил. Дори… ты что, действительно думала, что он спустил мне это с рук?
Нет ни того нечеловеческого спокойствия, которое способно свести с ума, ни её насмешливости, ни правильности. Передо мной сидит живой человек, не правильный, не идеальный, удивлённый и смущённый. А я так растеряна, что даже слёзы пропали: оказывается, Альфарду не было всё равно?..
– Я же до сих пор его побаиваюсь, – продолжает Эйлин. – Не представляешь, сколько мне понадобилось смелости, чтобы на пятом курсе ему написать. Написала только потому, что просила не за себя. Да за меня бы он и не заступался… по крайней мере, с таким размахом. Я ещё удивлялась, почему он не добился, чтобы Локхарта отчислили, думала, такое не в его силах. А оказалось, что он просто ждёт, когда этот гад поднимется повыше, чтобы ему падать было больнее… Собственно, когда Локхарт протянул к тебе свои грязные лапы, он уже подписал себе смертный приговор. Вот это я понимаю – не давать своих в обиду!
Я ничего не понимаю. Вернее, понимаю, но не могу поверить…
Получается, я могла не делать того, что сделала. Альфард принял бы меня, если бы меня выгнали из семьи...
– Не знаю, поймёшь ты или нет, - продолжает Эйлин, - но, если бы Альфарду действительно было наплевать на тебя, он бы попросту требовал, чтобы тех, кто тебя обидел, отчислили. Но он вникал в ситуацию, разбирался… он ведь пытался достучаться до тебя.
Я не знаю, что ответить, что тут можно сказать… На моё счастье, возвращается Чарли со своей улыбкой. Эйлин – мне кажется, или она тоже смущена?.. да нет же, как она может быть смущённой… - улыбается ему, благодарит за подарок, говорит, что ей пора бежать. Чарли порывается обнять её на прощание, но она отстраняется – мне показалось, или она отдёрнулась?.. да нет, просто показалось.
Она машет нам рукой, и мне кажется, что сейчас она просто аппарирует, растаяв в солнечном июльском дне, будто её и не было никогда. Но она разворачивается, взметнув полами мантии и на какой-то миг став похожей на большую бабочку, и сбегает по ступенькам кафе. Я смотрю ей вслед – ей, в её яркой мантии и с её летящей походкой, долго не удаётся затеряться в толпе – и знаю: что бы с ней ни произошло, что бы она ни сделала за оставшийся нам год учёбы, какой бы она ни стала – в моей памяти она останется именно такой. Яркой, светлой, сияющей… Недостижимой.
– Почему ты со мной? – спрашиваю я Чарли.
Он удивлённо, внимательно смотрит на меня:
– Прости, что?
– Что ты видишь во мне хорошего?..
Он искренне пытается найти ответ. Я не тороплю. Ты хорошо подумай, Чарли…
– Ты красивая, – наконец отвечает. – И умная, – продолжает после недолгой паузы и тут же со всей своей честностью добавляет: – иногда.
– А Эйлин? Её ты как видишь?
На этот раз он не задерживается с ответом.
– Я очень её уважаю, – говорит. – Она отличный капитан, то, что называется – строгая, но справедливая. Она же, когда её капитаном назначили, почти отличницей стала, чтобы пример подавать… Упорная, целеустремлённая.
– А во мне есть что-нибудь, что… что тебе нравится больше, чем в ней?..
Чарли смотрит прямо мне в глаза. Так… пристально…
– Да, - говорит. – Ты.
Лёгкий летний ветерок касается моего лица. Я смотрю на Чарли – на его немного детское лицо, нелепые очки…
– Что-то непонятно? – спрашивает он. Так… мягко, тепло, терпеливо.
– Мне всё непонятно! – говорю я и опускаю голову. – Я же не такая, как она. Она замечательно играет в свои камешки, её обожают приятели – да ей вообще удаётся абсолютно всё! А я – совершенно никакая… пустая… неинтересная… Почему ты со мной? Не с этой хорошей Эйлин?
Он осторожно приподнимает моё лицо за подбородок. Я не могу поднять к нему взгляд, и тогда он опускает лицо ко мне.
– Потому что, - говорит шепотом, - человеку не обязательно хорошо играть в камешки, чтобы быть кому-то нужным. Потому что тем, кто не умеет, тоже нужно, чтобы их любили. И даже нужнее. Потому что хороших любить легко – а любить по-настоящему легко не бывает… Всё ещё не понимаешь? – спрашивает он так тихо и так тепло…
Я качаю головой. Я всё ещё не могу поднять на него взгляд.
– Ничего, - говорит он немного громче. – Со временем поймёшь.
– Не страшно быть со мной?
Я наконец-то решаюсь поднять на него глаза – но теперь уже Чарли опускает взгляд.
– А как же хвалёная гриффиндорская смелость? – тихо спрашивает он.
Мы долго сидим вместе, ни о чём не говорим, и я наконец-то понимаю, как Эйлин удавалось перемалчиваться с Малфоем. Оказывается, с человеком можно не только говорить, но и молчать.
Я смотрю на тонкую серебряную цепочку с лунными камешками на моей руке. Я никогда не узнаю, как бы смотрелась она на руке Эйлин, но к моей она неожиданно подошла – а я-то думала, что не будет смотреться. Я-то думала, что Чарли не заметил, как я на неё смотрела…
Я смотрю на толпу на Диагон-аллее, в которой скрылась Эйлин Принс, и впервые в жизни радуюсь лету, и чувствую себя живой.
