Безмолвие воцарилось в опочивальне молодого царевича, безмолвие и посеребренная лунным светом тьма; лишь далекий шелест листьев и редкие выкрики обреченных бодрствованию стражников напоминали о том, что комната эта – всего лишь часть прочего мира, всего лишь место, где может отдохнуть сын фараона от неизбежных дневных забот.
Лишь эти далекие звуки – и еще тишайший скрип приоткрывшейся двери.
И едва различимый звук шагов, и сбившееся дыхание, и властный шепот:
- Хем-Семмерер-Амон-Рамсес…
И ни слова, ни вздоха в ответ.
Ибо царевич, полный силы днем, неистовый и на пиру, и во время воинских забав, своенравный и капризный, горячий и изменчивый –пребывал ныне далеко от благословенных земель осененного благословением богов Египта.
Так далеко, что явившийся сюда без зова, проникший в опочивальню через тайный ход – одну из великого множества искусно скрытых от глаз непосвященных дверей – обеспокоено склонился на постелью, где, раскинув вольготно руки, лежал без движения юноша, тонкая красота которого пленила уже не одну женщину.
- Царевич, - раскрытая ладонь замерла над лицом спящего, почти касаясь приоткрытых губ; секунду спустя царящее вокруг безмолвие нарушил глубокий вздох, полный облегчения.
- Каждый раз, - прошептал незваный, - каждый раз опасаюсь, что снадобья будет чересчур много…
Ладонь, только что уловившая тепло едва ощутимого дыхания, опустилась на грудь царевича, опустилась уверенно, так, словно имела право чувствовать гладкость чуть влажной кожи; помедлив, скользнула чуть в сторону, накрывая темный сосок, задержалась ненадолго, ловя размеренный стук чужого сердца, неспешно проследовала ниже.
- Прекрасен, все так же прекрасен, о наследник богов! – и настороженным выдохом: - Слышишь ли, о Рамсес, голос верного слуги твоего, жреца Сен-Амон-Херихора?
Ни движенья в ответ. И облегчение, облегчение – освобождающей волной.
Жив, одурманен, в полной его власти.
И можно бы не спешить, даже и нужно, ибо ночь эта, далеко не первая, станет, возможно, последней. Последней из украденных тайно ночей, когда верховный жрец Амона мог безнаказанно потакать обуявшей его святотатственной страсти.
О, страсть эта зародилась давно, еще в ту пору, когда юный Рамсес познавал мудрость, которой милостиво делились с ним жрецы; еще тогда, когда строптивость и горячность царевича вызывали одни только снисходительные усмешки – ну а кто, скажите, не был молодым и не мечтал изменить мир одной лишь силой своего желания?
Давно, давно; она росла, эта страсть, она разбухала в сердце жреца подобно бутону ядовитого цветка, она отравляла его дни и ночи, билась в крови и туманила мысли.
Он, Херихор, до сих пор удивлялся, что вожделение его так и осталось тайной для окружающих.
Нечистая страсть в конце концов затопила его, перехлестнулась через край, как льется из переполненного кубка терпкое вино, налитое неумелым слугой; последней каплей стал полный вызова взгляд Рамсеса, брошенный на невозмутимого с виду Херихора – в тот день величайший едва сдержался, дабы не ответить на гневный выкрик царевича недостойной жреческого звания грубостью; в тот же вечер терпение кончилось; в ту же ночь Сен-Амон-Херихор совершил святотатство, преступление, грозившее ему не только лишением сана, но и позорной и мучительной смертью – если бы обезумел он настолько, чтоб взять царевича в полном сознании.
Тогда, в тот вечер, он своими руками подмешал в пищу Рамсеса снадобье – древнее снадобье, лишающее разума, воли и, главное, памяти…
Царевич, которому только исполнилось восемнадцать, так и не узнал, так и не понял ничего, лишь пожаловался следующим утром на головную боль и странную слабость во всем теле.
Херихор, чье сердце переполняла злая радость, изобразил беспокойство и чуть не силой заставил Рамсеса принять помощь лекарей.
Лицо жреца оставалось каменным, взгляд, брошенный на царевича из-под полуопущенных век – таким же тяжелым, как и раньше.
Он насытил чудовище, поселившееся внутри – как оказалось, лишь на короткое время.
Раз познав запретное, Сен-Амон-Херихор, верховный жрец, всесильный министр, советов которого беспрекословно слушался сам фараон, не мог и не желал остановиться.
Сколько же раз проникал он в спальню царевича – как презренный вор, под покровом ночи, беззастенчиво пользуясь знанием тайных коридоров, что пронизали весь дворец подобно ходам презренных жуков-древоточцев! Сколько раз любовался, не пряча взгляда, полным силы смуглым телом, похожим на девичье лицом, под воздействием снадобья лишенным дневного упрямства и дерзости! Сколько раз, уничтожая следы свершенного преступления, сокрушался о том, что не может, не имеет права поддаться звериному желанию, отметить следами укусов тот путь, что проделали недавно его жадные губы, оставить на оскверненном теле память о нечестивом вторжении, о сладчайшем грехе, о тайной своей власти. Сколько раз мечтал о том, что однажды, в самый разгар страстного соития, с губ Рамсеса сорвется стон, и глаза его, обычно блаженно прикрытые, распахнутся вдруг навстречу безумному взору жреца, и за сердитым изумлением последует…
Однажды великие боги почти исполнили сумасшедшую эту мечту: темные глаза распахнулись, и едва слышный стон оглушил, и все тело пронзила острейшая вспышка, и Херихор, едва успевший начать, излился болезненным наслаждением, обмирая от сладкого ужаса – но не было ни ярости, ни изумления, ни прочего, чему преступный жрец не смел дать названия; взгляд молодого Рамсеса был затуманен и пуст; дух его, возможно, витающий неподалеку, не успел еще вернуться в одурманенное коварным счоблазнителем тело.
Подобное не повторялось больше – к величайшему облегчению, к горчайшему разочарованию Херихора…
Сегодня – как всегда: расслабленные члены, опущенные ресницы, грудь, едва заметно поднимающаяся при каждом вдохе, медная кожа истинного сына Египта, посеребренная льющим в окно светом полной луны, безвольно раскинутые в стороны руки, ноги, стройности которых позавидовала бы всякая красавица, плоский живот, вялое пока еще свидетельство мужественности.
Херихор, не сводящий горящего взгляда с того, что принадлежало ему, пусть и незаконно, но ему одному – не считать же, в самом деле, бесчисленных девиц, сменяющихся быстрей, чем день сменяется ночью! – освободил тело свое от немногочисленных одежд, предварительно отложив на самый край постели необходимое, то, что всегда носил он с собою. Два куска ткани – грубой, которая впитает семя преступного жреца до последней капли, и которую унесет он, дабы предать огню; и тончайшего шелка – дабы очистить кожу Рамсеса от его же семени. Ибо снадобье, лишая разума, не лишало чувствительности; тело царевича покорно отзывалось на каждое, даже и наилегчайшее прикосновение. Флакон с благовонным маслом – дабы не повредить в неистовстве божественную плоть царевича.
Он, Херихор, ценил свою жизнь; осознание собственной греховности будоражило кровь, но попадаться в планы его не входило.
- О, Рамсес, - нараспев шептал Херихор, готовя царевича к неизбежному. – О, сын равного богам фараона, о своенравный гордец, не желающий внимать чужой мудрости! О прекраснейший из прекрасных, непокорнейший из непокорных! Амон солнцеликий знает, как хотел бы я владеть тобою настоящим, как противно мне отравлять тебя раз за разом… Но знает он и другое: никогда, никогда не позволил бы ты сделать с тобою то, что я, презренный вор, делаю; о-о, ты бы сжег меня огнем ярости твоей, если бы только заподозрил! Ты, Хем-Семмерер-Амон-Рамсес, прекраснейший из прекрасных, непокорнейший из непокорных… Ты, кого назовут наследником священного престола – завтра, уже завтра! Ты, кого, если придется, уничтожу я без сожаления, ты, искушение из искушений… Всех богов бессмертных молю о ниспослании мудрости, коей столь славен отец твой, божественный Мери-Амон-Рамсес; ведь, если придется, смету тебя с пути, как неистовый ветер пустыни сметает с лица земли неосторожного путника… О, царевич, ты не знаешь, не знаешь, на что способен верный слуга фараона; молю богов вечно живущих, дабы не узнал!
Голос, взгляд, нетерпеливые прикосновения жреца – все пронизано было непритворным отчаяньем. Херихор, властолюбивый и безжалостный, в этот миг искренне сожалел о судьбе будущего фараона; он цеплялся сейчас за слабую, такую слабую надежду на невозможное, за поистине безумную мечту о смирении непримиримого, о покорности своевольного.
Не смея признаться в том даже себе, он ждал ответной страсти, не отравленной подмешанным тайно зельем…
