Предупреждение: сцена, граничащая по рейтингу с NC-17.
Генри не появлялся до самого вечера, задержавшись много дольше, чем рассчитывал, и оставив Гермиону наедине с ее смутными подозрениями. Вот уже почти вторую неделю женщина пыталась разобраться в загадочных событиях этого закоулка цивилизации. И ничего не выходило.
Они с Генри, выступая в роли петербуржских следователей, поселились в деревне у семейства Петушиных. Оказалось, именно накануне их приезда произошла трагедия у Мариных – и первым делом пришлось познакомиться с местным участковым и областными следователями, потом допросить задержанного. В первый же день Гермиона стала свидетельницей очередного несчастья – самоубийства Петра Марина.
Последующая встреча с братом Гавриилом не принесла ожидаемых результатов. Супруги выслушали его гипотезу, узнали о его небольшом расследовании, были тайно препровождены сначала в полуразрушенный склеп, потом – к перезахороненным останкам. Гермиона получила древнюю историю «подозреваемого» – почившего в XVII столетии графа Сержа Кривостанова. Еще она получила ворох отчетов от работающих на месте правоохранительных органов. И всё.
Было очень сложно договориться с игуменом Святониколаевского монастыря о возможности поговорить с монахами – в обитель был допущен только Генри, и то со страшным скрипом. С ним разговаривали мало и неохотно – но кое-что всё же удалось выведать. В частности описание странной фигуры, которую вроде как видели, хотя не были в этом убеждены, некоторые нарушители местного спокойствия. Несколько ночей подряд Генри провел на монастырском кладбище – и получил там только простуду. А потом произошла кровавая резня в доме Уткиных – и при этом призрак, если он существовал, не покидал своего нового пристанища. Тут-то Гермиона и Генри впервые усомнились в словах брата Гавриила.
Волшебник мог легко внушить парочке свидетелей неясный образ, который они и сами не утверждают, что видели наверняка. Но зачем? Точнее даже не так – зачем было звать кого-то на расследование? Пусть бы маггловские гении сыска поломали голову – и ничего не нашли. На том и дело с концом. Но зачем была послана сова в Министерство магии?
И тогда Генри и Гермиона задались вопросом: как вообще этот волшебник попал в монастырь? Генри уехал в Дурмстранг, школу, которую некогда окончил брат Гавриил – дабы узнать о нем какие-то сведения. А в его отсутствие кто-то вновь пролил на святой монастырской земле немало человеческой крови…
– Что, много кровищи там, а, Ева Бенедиктовна? – не отставал четырнадцатилетний Гришка, бойкий сынок Петушиных. – Ото, верно, переполошились там монахи-то! А можно мне с вами как-то пойти, а? Когды что еще приключится?
– Надеюсь, уже ничего не приключится, Гриша, – строго сказала Гермиона. – И никто тебя не пустил бы на место преступления и уж тем более в монастырь.
– А вас пустили ж!
– Да не то чтобы… Просто ло… кгм, Герман в отъезде – и мне пришлось самой осмотреть место происшествия.
– А дитяте не вредно? Где же это видано, шоб брюхатая баба на такие страсти глядела?!
Гермиона поморщилась. Освоив литературный русский язык при помощи чар специалистов, она с трудом привыкла к местному диалекту и ко многим особенностям говора васильковцев, да и россиян вообще. На взгляд Гермионы, Гришка хамил. Хотя у него и в мыслях не было – это она тоже прекрасно знала. Мальчишка мечтал увидеть «страсти» и поучаствовать в них, его так и распирало от любопытства.
– Я и не на такое смотрела, – пожала плечами женщина. – Глупо завидовать моему опыту в этом вопросе, Гриша.
– Да я б всё отдал, шоб столько кровищи поглядеть!
– О Великий Мерлин, Григорий!
– Хто великий? – не понял Гришка.
– Не обращай внимания. Вообще поосторожнее будь, с желаниями-то. Иди лучше матери помоги. Мне подумать надо.
– Давайте я вам думать помогу? – не сдавался мальчик. – Я кино смотрел про Шерлока Холмса, я вам расскажу всё, что знаю – а вы разгадаете наши страсти.
– Ничего ты не знаешь, – вздохнула Гермиона. И это была правда. Владение легилименцией позволило ей уже давно убедиться, что здесь никто ничего не знает – и это окончательно ставило следствие в тупик. Разве что брат Гавриил, возможно, умел скрывать свои мысли…
– Да я всё знаю! Я тут всех знаю, про всех знаю. И я всё вижу! Вот я недавно видел такое, что вам и интересно знать-то будет!
Гермиона быстро подняла глаза от своей тетради и посмотрела на озорное лицо мальчугана. Она цепким взглядом впилась в его глазки, и мальчик, моргнув, поежился.
– Ну что, г-говорить? – неуверенно спросил он.
– Говори, – прищуриваясь, кивнула Гермиона. Мысли Гришки путались, лезли одна на другую, его разъедало волнение. Мысли четырнадцатилетнего мальчика на местном диалекте понимать было трудно – а чтобы увидеть воспоминания и образы, нужно применить заклинание. Не очень полезно для психики маггла, да и, скорее всего, не нужно. Пусть сначала расскажет сам.
– Я видел незнакомого белого монаха! – выпалил мальчик таким тоном, будто делился мистически откровением, и на минуту замер. Гермиона ждала. – Пошел я, значит, по грибы сегодня утром: рано-рано, – продолжил со значением он, важно кивнув своей слушательнице. – После дождя хорошо по грибы ходить. Только надо успеть до того, как еще кто пойдет – чтобы не заходить далече. Вот я и встал в половине пятого. Я ж не знал, что тут такие страсти приключились и что вас в хате нет – думал, спите. Ну и пошел. Ходил, значит, ходил – и нашел дикую клубнику. Мелкую такую, дрянь – но много. Ну и сел там, в кусту – клубнику есть. И тут смотрю – монах идет, белый.
– Цистерцианец или доминиканец, что ли?
– Чиво-о-о-о?
– Ряса на нем белая была? – упростила вопрос Гермиона.
– Да где же вы видели монаха в белой рясе?! – казалось, Гришка жестоко разочаровался в ее интеллекте.
– А почему тогда «белый»? – проигнорировала вопрос Гермиона.
– Волоса у него белые.
– Седой?
– Почему седой? Он молодой был, высокий. Шел по лесу, значит. Далече от меня. Только не монастырский это монах – я там всех знаю, меня мамка каждый день за молоком туды посылала, когда у нас в прошлом году корова издохла. Пока папка новую привел – я там всех ихних выучил на лицо, их там мало совсем живет – а сейчас и того меньше. Не нашего монастыря монах был.
– А ты уверен, что он монах? – осторожно спросила Гермиона.
– Ну, так он как вырядился! – вытаращил глаза Гришка. – Кто ж еще в таком балахоне по лесу пойдет? Ряса по земле волочится, за раз всю изгадишь. Ан святым-то людям только так ходить и можно. Значит, идет этот белый монах от меня далеко, а я притаился – и смотрю: что ему в лесу надо, грибы, что ль, собирает? А лукошко где? Я ж не сразу пригляделся, что это не наш монах. А как пригляделся – страшно стало. А ну как он в наших страстях чем повинен? Меня ж дядя Димитрий, да эти, петрозаводские, всё спрашивали: кого, Гришка, незнакомого видел ли? А я не видел тогда, я вот утром первый раз увидел. Прошел, значит, этот белый монах куда-то, а я сижу. А потом подумал – чё я сижу? Как ему, лиходею, в своей сорочке за мной угнаться, ежили я от него побегу? Хотел пойти потихоньку – поглядеть, куды белый монах пойдет. А он пропал.
– Как пропал? – не поняла Гермиона, уже приготовившаяся раскрыть все тайны за раз.
– А так. Пошел я туды, куды он пошел. Я лес этот знаю, как свою хату. Во-первых, тама, куда он пошел, ничё нет – ни дороги, ни жилья в той стороне далеко-далеко. Я шел-шел, ногу сбил – а его нема, как в воду канул. И никуда бы он не делся тама, а пропал. Вот какое улика! – с гордостью закончил мальчонка.
– А ты лицо его хорошо разглядел? Узнать сможешь? Черты запомнил хоть?
– Не, я не видел лица.
– А как же ты тогда знаешь, что он не монастырский?! – опешила Гермиона.
– Ну, как знаю – знаю. Там их мало совсем, монахов. Белых только трое, да сложены не так, и старые там все, кроме нескольких – а тот молодой был, широкоплечий. А тама все щупленькие… Не монастырский был монах.
– Вообще лица не видел? – приуныла Гермиона. Она уже думала отвести мальчика в укромный уголок и осторожно проникнуть в его воспоминания на «очную ставку».
– Вообще не видел, – помотал головой Гришка. – Я в кусту сидел. Да и что вам его рожа – всё равно пропал, кого я вам узнать буду? Я вам его со спины узнаю. Белый такой, плечистый…
– Ты, Гриш, не говори пока никому о своем монахе, – задумчиво сказала Гермиона. – А я тебе премию выпишу. В сто рублей.
* * *
– Вы как из монастыря-то уехали, Ева Бенедиктовна? – прищурился местный участковый Дмитрий Сергеевич. – Я всё около ворот вас ждал, Артемида-то совсем издохла, в конюшне монастырской дрыхнуть оставили. Вымоталась, бедняга: насилу очухалась. Так я ждал вас в деревню везти, а вас нет и нет – и никто не видел. Волноваться стал.
– Да, подбросили… – неопределенно махнула рукой Гермиона. Нужно быть осторожнее. – Я же знала, что Артемида устала – вот и не искала ее…
– Ладно, это не важно, раз с вами всё хорошо. Значит, так. Машину из области заказали, к вечеру должна быть. Не знаю, как она по этой грязюке доедет, правда… Но к завтрашнему тела должны доставить на экспертизу. Результаты получу – сразу к вам. Нового, значит, ничего не обнаружили. Убийца не оставил никаких следов. Вообще. Земля всюду мокрая, кругом распутица – и ничего. А ведь там дорожки не вымощены, кругом квашня. Правда, натоптали монахи. Темное дело. Это во-первых. Машка, то есть гражданка Александрова, вошла на территорию через боковую калитку – ее следы обнаружены. В кармане ее платья найден и ключ от этой калитки – вероятно, она не впервые проникала таким образом в обитель. А я вот смалодушничал, Ева Бенедиктовна, – вздохнул участковый, – послал Лёшку матери говорить. Сил моих нет в глаза ей посмотреть. – Он помолчал. – Да еще игумен слег – сложно старику пережить такие ужасы… И приход в смятении. Я вот думаю, может, им пару мужиков на охрану отправить, из лесорубов-то наших? А то этот монастырь в лесу вообще не защищен. Монахи-то тщедушные, да и скорее вторую щеку для удара подставят, нежели обороняться начнут, коли что…
– Не думаю, что стоит посылать лесорубов, – покачала головой Гермиона. – А то еще сами лесорубы там всех и перебьют. Видите же, какие события.
– Видеть-то вижу, да не понимаю. Просто мистика. Все как ошалели. Может, это магнитные бури и всё такое? Я по телевизору смотрел.
– Может, и бури, – неопределенно кивнула Гермиона. – Поглядим… Вот Герман вернется – может быть, следствие продвинется.
– А куда ж он поехал?
– Дмитрий Сергеевич, я вам всё расскажу, если у нас появятся зацепки. Обещаю.
* * *
Зацепок не появилось. Генри возвратился поздно, усталый и недовольный.
– Пора менять к горгульям всю администрацию на местах! – начал кипятиться он после того, как поприветствовал супругу и выслушал ее рассказ о местных «страстях». – Где бы, казалось, из политических соображений травить родню Темного Лорда! В Дурмстранге! Был оплот черномагических искусств! А тут… Вызверились все, василисками глядят, работать мешают. Будут они слушаться реформы образования, как же! – горячился мужчина. – Им бы только закрыться от мира и делать, что не положено. Когда Черная магия была «не положена» – они Черную магию проповедовали, теперь – у них почти институт благородных девиц! С ума сойти можно.
– Ты что, вообще ничего не узнал? – разочарованно прервала Гермиона.
– Ну почему, узнал. Всё, что нужно. Только мало проку… Родился наш Гавриил в 1928-м году, звать его Аркадием Зотовым. Родом из Саратова. Магглорожденный, прапрадед по матери колдуном был. В школу поступил в 39-м, как раз война началась. Отец у него тогда уже умер, дома осталась мать и две сестры-магглы. Школа на период войны разрешала оставлять детей не волшебников в замке постоянно, без каникул и летнего отдыха. Хотел мальчик Аркаша бросить учебу и ехать к матери – мать отказалась, велела сидеть в безопасности. Аркаша заупрямился, пытался даже убежать. Чуть не замерз – Дурмстранг ведь на севере, а удрал зимой. Нашли, вернули. А потом пришло известие о гибели матери и сестёр. И остался мальчик-сиротка жить в школе до окончания – их тогда таких там особая группа образовалась. Окончил учебу летом 46-го. Вернулся в свой Саратов – а там уже ничего его не осталось: ни родных, ни имущества. Министерство предлагало субсидию, трудоустройство в магическом мире. Аркадий пошел гувернером в богатую семью волшебников. Проработал там четыре года. Мать его воспитанника увлекалась христианской религией, как-то трактовала ее с волшебной точки зрения, что-то напридумывала – заморочила парню голову. Решил он быть странствующим лекарем и лечить бедных магглов. Но лечить он мог только с помощью магии, и Министерство скоро эту лавочку прикрыло. Тогда Аркадий пошел учиться на врача в маггловских учебных заведениях. Но недоучился. Болтал много, несколько раз был неосторожен с магией – взъелись на него и Министерство, и КГБ. Бежал наш герой от последних в далекую Карельскую область, а пока бежал – решил стать божьим человеком. Разузнал у местного люда, нашел небезызвестный нам Очаг Веры, два года пробыл послушником – скрывался от советской власти. А потом взял да и постригся в монахи.
– Это всё тебе в неблагонадежном Дурмстранге рассказали? – поинтересовалась Гермиона.
– Нет, это я уже в московском Минмагии выяснил, – усмехнулся ее муж. – Там же отмечают, что Аркадий Зотов более претензий Министерства не вызывал, волшебством не баловался, вроде как вовсе бросил колдовать. За ним первый год приглядывали – после его бурной биографии с кучей нарушений магической безопасности. Но никаких тревожных звоночков не было – и об Аркадии Зотове благополучно забыли. Ты и не представляешь, сколько мне пришлось поднять свитков, чтобы отыскать эту информацию! Перепотрошил весь архив. Если бы ты не была моей женой, выставили бы меня из Министерства с песней. А так – вежливые все такие, вино с сыром в архив приносят, улыбаются. А помочь с поисками так никто и не вызвался…
– Бедняжка, – присела к нему на колени Гермиона. – Совсем замучили тебя? Иди ко мне, я тебя поцелую.
– Как тут мои девочки? – спросил Генри, ласково поглаживая живот супруги. – Хорошо себя ведут?
– Она совершенно незаметная, – доложила Гермиона. – Зато я завербовала нам агента.
– Это еще кого?
– Гришку, сына нашей хозяйки. Точнее, он сам завербовался. Рассказал сегодня интереснейшие вещи.
И Гермиона пересказала историю таинственного «белого монаха».
– Любопытно… Но не мог же он видеть привидение? Во-первых, магглы не видят духов, а во-вторых, сложно спутать призрака с живым человеком. Да и что бы графу делать в лесу, да еще и наряженным в рясу…
– А был ли граф? – усмехнулась Гермиона. – Или, может быть, граф был, и брат Гавриил прав – но только граф тут ни при чем? И это единственное совпадение – появление графа и появление некоего Белого Монаха. Возможно, этот Белый Монах – волшебник… Он даже мог бы затуманить разум брата Гавриила и внушить ему эти мысли о графе, узнав, что монах – маг. Чтобы тот отвлекся на привидение и ничего не заподозрил по существу.
– Проще было просто убить, – возразил Генри. – Наш таинственный преступник не скупится на смертные приговоры. А твой Гришка не придумывает?
– Разве что его тоже околдовали. Он говорил мне правду.
– Тебе бы в настоящую прокуратуру, Кадмина, – усмехнулся Генри. – Темный Лорд не даст тебя арестовать за нарушение Магического законодательства, зато ты здорово ударишь по маггловской преступности. Следователь, который читает мысли…
– О, перестань. Никудышные из нас с тобой следователи: вторая неделя заканчивается, а мы только материал для анатомического театра насобирали. И ни одной зацепки.
– А Белый Монах?
– Где же нам его искать? Монах канул в Лету. Во всяком случае, Гришка уверяет, что он просто пропал из леса.
– Трансгрессировал?
– Не знаю… Может, и трансгрессировал… А может, это просто паломник какой, который так и пошел туда, где «ничего нет» – и к нашим убийствам непричастен. Хотя не будем сбрасывать его со счетов. Что делать-то, гражданин следователь? Нужно найти убийцу до того, как родится малышка, – усмехнулась она. – С нашими темпами, у нас не так много времени. Можно, конечно, дождаться, пока тут всех перебьют: и тогда последний, оставшийся в живых, или сам преступник – или мы сможем внимательно следить за ним – и дождемся появления убийцы.
– Отличный план. Просто гениальный.
– Спасибо, я стараюсь.
– Я вот еще что в Москве узнал. До нашего прибытия тут волшебных палочек никто не использовал много-много лет. Да и сводку с тридцатого мая проглядел – наблюдается всплеск магической активности, но всё по мелочи – трансгрессия, бытовая магия, почтовые заклинания. Единственное существенное заклятие – легилименции, которое ты накладывала на этого самоубийцу. И всё.
– Привидения не используют волшебных палочек.
– Я вот думаю, Кадмина… Давай-ка проведем обряд призыва духа и побеседуем с графом, если он существует.
– А монахи?
– Пускай нас брат Гавриил проведет. Меня же он прикрывал, пока я шпионил. Я, правда, тихо шпионил – но, в крайнем случае, сотрем память свидетелям. А то так мы с тобой и впрямь дождемся, пока всю деревню вырежут. Подготовишь обряд?
– Ага. Только завтра. Я по тебе соскучилась, и вообще мне надо побольше валяться в кровати.
– Ты хотела сказать: отдыхать? – насмешливо прищурился ее супруг.
– О нет. Я не устала…
* * *
Они уснули под утро, когда Гермиона всё же наконец утомилась. Возможно, от избытка эмоций этого дня ей приснился очень живописный сон. О недавних событиях. Гермионе снился точный до мельчайших подробностей их первый день пребывания в Васильковке. Когда, дослушав отчеты следователей и участкового, они с Генри пошли допрашивать Петра Марина в комнате, отведенной под палату заключенному…
…Комната была маленькой, стены выкрашены голубой краской, потолок давно небелен, пол истоптанный, грязный. На простой железной кровати под тонкой простыней лежит и смотрит прямо перед собой арестованный – сильно постаревший, осунувшийся мужчина, потрепанный жизнью. Многодневная щетина, безумное лицо; пустые блеклые глаза устремлены в пространство. Если верить местным следователям, вчера этот человек возвратился домой поздно, грязный, будто долго бродил пешком, но абсолютно трезвый. В порыве немотивированной ярости он избил супругу, изнасиловал семнадцатилетнюю дочь. Просто так, без поводов и практически даже без слов. Связанный прибежавшими на шум соседями, задержанный лишился чувств – а придя в себя, заявил, что ничего не помнит. Потрясенный злодейством участковый вывалил на него все обвинения – Марин не сознается, продолжает говорить об амнезии, впал в меланхолию, стал апатичен и тих.
Гермиона и Генри вошли в комнату вместе с участковым Дмитрием Сергеевичем (петрозаводские следователи сразу невзлюбили «высокое начальство» и сопровождать их не стали). Участковый окликнул Марина, но тот не повернул головы.
– Если можно, мы поговорим с ним наедине, – попросила Гермиона. – Это не запрещено?
– Ой, что вы, Ева Бенедиктовна. Может, у вас там, в Ленинграде, и запрещено. А у нас – говорите, сколько душе угодно. Только он не отвечает ничего, думаю, он и правда умом тронулся. Совершить такое... Ох, горе…
– Вы нас оставите, Дмитрий Сергеевич? – вежливо уточнил Генри. – Если можно.
– Да-да, конечно, Герман Федорович! – Добродушный участковый засеменил к двери. – Я пока самовар поставлю, да чаю заварю. Потолкуем с вами о местных бедах. Спиртного не предлагаю, – понимающе оглянулся он на беременную Гермиону, – разве что нам с вами, за знакомство.
– С удовольствием, только чуть позже, – кивнул Генри. – Мы к вам спустимся. Я его запру, не переживайте.
– А его и запирать-то необязательно. Совсем мужик пропал, – вздохнул Дмитрий Сергеевич и вышел, протянув всё же Генри связку ключей. – Я внизу, во второй комнате, – добавил он из коридора. – Белая дверь, слева.
Краем уха слушая их разговор, Гермиона осторожно подошла к кровати. Мужчина поднял на нее взгляд тусклых глаз и вновь безучастно уставился в пространство.
– Мистер Марин, – осторожно позвала Гермиона. – Вы меня слышите? Меня зовут Ева Измайлова, я следователь, хочу вам помочь. Поговорите со мной.
– Я ничего не помню, – проговорил Марин, не поднимая глаз. – Ничего не помню. Я пытаюсь вспомнить. Они говорят… Говорят, что я… Мою Ангелину… Я ничего не помню, ничего не помню… Они говорят ужасные вещи!..
– Расскажите мне всё, мистер Марин.
Он неуверенно сел на постели, подтянув худые, накрытые простыней ноги к подбородку и обхватив их руками. Марин всё еще не смотрел на посетителей, его глаза были устремлены вперед.
– Я чинил проводку, весь день провозился в этом монастыре. Там ужас что с проводкой, – он начал слегка раскачиваться. – Ничего не помню. Как пятно. Красное пятно. Пустота. Я не помню… Чинил… В храмине… Потом – вдруг я тут. Тело ломит… Синяки… а они… они говорят, говорят…
– Мистер Марин, я хочу вам помочь, – ласково повторила Гермиона. – Постарайтесь вспомнить. Я сориентирую вас. Посмотрите на меня, пожалуйста, – попросила она, доставая палочку. – Повернитесь сюда. Вот так. Смотрите мне в глаза, мистер Марин. И попытайтесь вспомнить вчерашний день. Вы приехали в монастырь, стали заниматься проводкой… Смотрите на меня. Вот так. Легилименс!
На секунду Гермиону ослепил яркий свет, и вот она уже видит перед собой что-то странное. Какие-то узлы, разноцветные связки… Провода! Гермиона злится. Нет, это злится не Гермиона. Злится Пётр Марин, электрик. Он разбирается с полетевшей проводкой старой церквушки. Немного пахнет паленой пластмассой. Чёрт-те что с этой проводкой, тут всё менять к бесу нужно! Погорят монахи.
Пётр слезает с церковной скамьи, которую подтянул к щитку, и сплевывает на пол. Он в храмине, его вызвали сегодня утром – уже два часа дня. Петя задумчиво смотрит на щиток, потом вздыхает, стыдливо размазывает свой плевок подошвой ботинка по каменным плитам, поворачивается к ближайшей иконе, крестится.
– Господи, прости, – говорит он.
Нагибается к своему чемоданчику с инструментами, берет сигареты, выходит через боковую дверь в монастырский сад. Садится на деревянную ступеньку, закуривает.
Перед ним – монастырское кладбище. Большое, ухоженное. Очень жарко, жара стоит, как в августе – а ведь только конец весны, и погода была прохладная. Пётр думает о том, как заменить проводку – ведь нужно долбить стены церквушки, и чёрт его знает, где там проходят узлы…
В спину дует холодный ветер. Быстрым порывом. Ледяной порыв, как из склепа. Еще и запах сырой земли неожиданно ударяет в нос электрика. Он замирает от внезапно накатившего ужаса и медленно поворачивается.
На секунду – ужасный миг – перед ним мелькает смутный образ. Человек в сюртуке старинного покроя, высокий, бледный. Лицо вытянутое, с острым подбородком, небольшие жесткие усики-щеточки, заостренный нос, высокий лоб. Волосы до плеч, редкие, черные. И глаза. Темные и свирепые. Образ мелькает, как привидение – то ли было, то ли померещилось… Петя не успевает подумать над этим – его захлестывает волна дикой ярости. Гермиона чувствует ее страшную силу. Кругом всё подергивается пурпурной пеленой, багряно-оранжевые круги взрываются перед глазами. Ярость, ненависть, дикая злоба – эти страшные чувства накатывают на Марина, он захлебывается в них.
…Лес, он долго скорым шагом идет по лесу, почти бежит. Несколько часов – но ярость ни на секунду не отпускает его. Он бешено зол. Он кого-то ненавидит. Кого?
Вот деревня, он живет здесь. Всё кругом наполнено красным, перед глазами Петра пунцовые круги – они взрываются, налетают один на другой, переливаются и расползаются всюду... Он бешено зол. Уже темно – сколько же он шел по лесу? Плевать, нужно найти ее.
Мразь. Тварь. Он найдет ее и выплеснет на нее всю свою ярость!
Не разбирая дороги, путаясь в красных разводах, Марин вваливается в свой двор, вышибает ногой дверь дома. Жена что-то кричит, машет руками. Он не понимает слов – он с трудом видит женщину за этими яркими пурпурными бликами.
– Где она? – орет Марин. – Где эта тварь? Говори! Найду, всё равно найду! Суку! ГДЕ?!
Жена что-то вопит. Он размахивается и бьет ее кулаком. Женщина падает на пол, воет. Он бьет ее ногами. Раз, другой, третий.
– Папа! Папа, перестань! – кричит откуда-то тонкий девичий голосок, наполненный ужасом. Кто это кричит?
Вот она, вот! Возле стола. Мразь! Проклятая тварь! Змея! Вот кого он ненавидит.
Перепуганная девушка замолкает и пятится. Но он уже увидел ее – даже багровые круги отступили и поблекли.
Марин кидается к своей дочери. Это невысокая, не очень красивая девочка-подросток, рыжая, веснушчатая. Ее волосы заплетены в тонкие косички, одета она в засаленный домашний халат.
Голова взрывается болью. Мразь! Марин хватает дочь за волосы. Он что-то орет ей. Он ненавидит ее. Как же люто он ее ненавидит!
Марин бьет девушку в живот и швыряет на стол. Она кричит, плачет. Зовет на помощь. Всё вокруг опять подернулось красной поволокой. Багряные круги сверкают и вибрируют перед глазами.
Как же он ненавидит эту девку. Эту дрянь. Эту подколодную гадюку. Сейчас он покажет ей. Марин рывком раздирает тщедушный халатик и бьет девушку в грудь. Она стонет, она что-то кричит. Он не слышит. Он стаскивает старые спортивные штаны, прижимает дочку к столу. Одной рукой держит за горло, другой срывает трусики, оставляя на коже глубокие растертые полосы, на которых выступает кровь. Девочка продолжает кричать.
– Нет, нет! Папа! Папа! Не надо! Перестань! Не надо! Мама! Помогите! Пожалуйста, папа! Папочка, нет! ПОМОГИТЕ! МАМА!
Проклятая тварь! Марин раздвигает ее ноги и с силой входит в молодое, бьющееся в конвульсиях тело. Девушка хрипло стонет, ее глаза лезут из орбит. Он видит кровь. Проклятая шваль.
Девушка орет. Злоба. Пунцовые круги. И бешеная ярость, переходящая в лютую ненависть.
Толчок. Кто эта девушка? Это его дочь, Ангелина. Или нет?
Еще толчок. Она что-то хрипит, она о чем-то молит. На ее лице ужас, боль, страх, стыд. Или нет? Толчок. Ее глаза, они почернели. Толчок. В них ненависть и угроза. Губы плотно сжаты, она не стонет. Она лежит на столе, ее ноги обхватывают его бедра. Его руки упираются в стол, он нависает над ней. Массивный дубовый стол. Ее пальцы – изящные, тонкие, белые – как вся ее кожа, – впиваются длинными ногтями в его мускулистые руки чуть повыше локтей. Она сжимает пальцы с такой силой, что у него останутся синяки. Она ненавидит его. Толчок. Но она не кричит. Она смотрит в его глаза, вздрагивая от каждого сильного, глубокого проникновения. Ее высокая белая грудь с красным следом удара вздымается и опускается от неровного дыхания. Губы плотно сжаты. Это его дочь. Толчок. Она смотрит на него с ужасной, всепоглощающей ненавистью. Толчок. Ненавистью и… превосходством? Толчок. Ее взгляд надменный, она смотрит снизу вверх – но свысока. И молчит. Толчок. У нее черные глаза. Толчок. Тварь.
– ДРЯНЬ! – орет он, сжимая ее горло, потом опять отпускает – на шее остаются следы. Толчок. Еще толчок. Еще толчок: всё сильнее и сильнее.
– Вы, – голос девушки ровный, властный, угрожающий. Она делает паузы после каждого слова, чтобы выговаривать их четко. – Вы. – Толчок. – Пожалеете. – Толчок. – Об этом. – Толчок. – Папенька.
Ее холодные пальцы с новой силой сжимают его мускулистые руки. Она ни на миг не закрывает глаз. Как же она его ненавидит. Дрянь. Как ненавидит ее он.
– Папа! Папа, папочка, перестань, – плачет Ангелина. Это его дочь, Ангелина. – А-а-а-а, папа, не надо. Отпусти, пусти, папочка! Мне больно! Пожалуйста!
У Ангелины красное лицо, опухшие глаза. Она сорвала от криков голос, она стонет и хрипит, она всё время извивается и пытается вырваться. Весь кухонный стол испачкан кровью, скатерть пропиталась ею, чашки полетели на пол. Толчок.
– Пусти-и-и-и!
Толчок.
– Папочка, папа... Не надо, пожалуйста, не надо, мне больно, папочка! Мне так больно, перестань, па-а-ап-па-а-а-а!..
Толчок.
– Тебе же нравится, нравится, дрянь! Тебе нравится! НРАВИТСЯ!
– Вы. Пожалеете. Об этом. Папенька.
– НЕ НА-А-А-А-АДО-О-О-О, ПАПА-А-А-А!!!
Чьи-то руки обхватывают его и тащат в сторону. Это его жена. Он бьет ее коленом, и она падает на пол. Ангелина пытается убежать, он хватает ее за волосы. Припирает к столу, прижимает к столешнице животом и грудью, не выпуская распустившихся, спутанных волос. Он снова проникает в ее тело. Еще и еще. Сильнее и сильнее. Она умоляет, она хрипит. Или нет? На ее худой тщедушной спинке выступают острые лопатки, покрытые веснушками. Или… Или у нее гладкая, белая спина? Густые темно-каштановые волосы, такого же цвета, как поверхность дорогого, дубового стола. Он держит ее за волосы. Она уперлась обнаженными бедрами в стол, чуть наклонившись вперед, опершись на руки. Он одной рукой держит ее за волосы, другой впился в столешницу. Это его дочь. Она не стонет, она молчит и равномерно делает резкие, быстрые вдохи. Толчок. Тварь. Толчок. Мразь. Толчок. Шлюха!
– Вы. Пожалеете. Об этом. Папенька.
Кто-то хватает его сзади. Много сильных рук. Кругом кровь, небольшой столик покосился, истерически плачет Ангелина, всюду какие-то люди. Он знает их, это его соседи. Красные круги угасают, меркнут. Всё кругом окутывает мрак…
…Гермиона опустила палочку и отступила на шаг. Пётр Марин сидел на своей койке с широко распахнутыми, полными ужаса глазами, с полуоткрытым ртом, из которого нитями капала слюна. Не замечая этого, он судорожно сжимал простыню и чуть подвывал, слегка покачиваясь взад-вперед.
– Какой кошмар! – пролепетала Гермиона, отступая к мужу. Ее мутило. Генри придержал женщину за плечи, она повернулась к нему…
В этот момент Пётр взвыл диким криком загнанного зверя. Ему хватило секунды, чтобы вскочить с кровати – и он с ревом бросился прямо в стекло окна. Гермиона вскрикнула, и они с Генри метнулись вперед. Комната находилась всего-то на втором этаже – но это не имело значения. Женщина отшатнулась – тело самоубийцы, изрезанное стеклами, конвульсивно дергалось на окровавленных деревянных кольях заборчика, окружающего клумбу. Смятые белые ромашки намокли от багровой жижи.
Гермиона подняла палочку, но Генри остановил ее – из здания быстро выбежали участковый и его помощник, с улицы мчались люди. Кто-то дико кричал. Гермиона спрятала лицо на груди своего супруга…
