У него смешные черты лица: мягкие, будто сделанные из воска. Или, может, из чуть подтаявшего шоколада? У него смешные черты, но и сам он смешной. Забавная фамилия, длиннющие девичьи ресницы, редкие коричневые веснушки на переносице и любовь к шоколадному пудингу.
Когда-то давно, когда была осень, а о войне и слыхом не слыхивали, и мы были маленькие и трогательно-беззащитные, я шла по коридору и увидела его. Он стоял, растерянный, и, зажмурившись, подходил к портретам наугад и бормотал: "Чечевица! Или горох?.. А, может, фасоль?.." А мне горло перехватило от желания встать рядом и, указав на нужную картину, сказать: "Сим-сим! Скажи: сим-сим, откройся!» Но я не знала точно, за какой картиной вход в их гостиную, и пароля я тоже не знала. А потому поспешила мимо по своим делам, не оглядываясь и пытаясь не обращать внимания на настороженное молчание за спиной.
А время шло, и он взрывал котлы, и выращивал монстров на гербологии, и был очаровательно смешон, как маленький лобастый щенок, что был когда-то у Гойла. И я предпочитала не вспоминать широкогрудое чудовище, что выросло из того щенка. И все шло своим чередом, и я была влюблена в Драко, и терпеть не могла Блейза, и немножко боялась декана.
И еще мне ужасно хотелось сказать ему о веснушках на переносице, спросить о том, что произошло тогда в Министерстве, и узнать осторожно, исповдоль, действительно ли он влюблен в Джинни Уизли.
А по ночам мечталось, как мы с ним лежим на опушке Запретного Леса и болтаем обо всем на свете - от Лорда до малявки-Джинни, от нового сорта мандрагор до выставки картин Ван Гога в Париже. И чтобы трава щекотала спину, а солнце было белей снега.
И чтобы от всего этого (от солнца, веток над головой, от сухой, пышущей ровным жаром земли под нами, а вернее всего - от его присутствия, ненавязчивого, но не менее ощутимого, чем солнечное тепло) казалось, будто шоколад течет по венам. Мягкий и вязкий, словно патока, лениво смешивается с кровью.
И чтобы мы любили друг друга. Не безумно, не страстно, а так, совсем чуть-чуть, касанием пальцев, небрежно, прямым взглядом из-под длинных ресниц.
А время бежит, течет и ползет, а сны остаются снами.
И как-нибудь однажды, на исходе войны (может, тоже будет осень) меня арестуют за неподходящих родителей, неподходящих друзей, неподходящий факультет и неподходящее время, которое я выбрала, чтобы родиться.
И он будет сидеть напротив - памятник самому себе - и будет допрашивать меня холодным голосом, а я буду смотреть на него и гадать, скольких он убил ради великой цели (и сколько было среди тех убитых моих друзей). И ничего не будет в его чертах смешного, и я буду напрасно вглядываться в это лицо, пытаясь найти темно-коричневые веснушки на переносице.
И он больше не будет путать слова, не будет запугивать меня, суетливо бегая по камере, как иные. Он просто выпытает у меня все запрещенным "Круцио", сказанным ломким, звенящим от напряжения голосом.
И лежа на грязном полу, хрипя надсадно, я буду чувствовать, как сердце разгоняет по жилам шоколад ленивыми толчками.
