Сколько я ни работаю здесь, все никак не привыкну к атмосфере, специфике работы. Сиделка на самом сложном этаже Святого Мунго, этаже, где проживают душевнобольные. Случаи, не поддающиеся лечению.
Часто думаю о том, что, возможно, зря я отказалась от работы в хосписе.
Зарплаты там выше.
Обреченность в глазах – такая же.
Никогда, никогда не думала, что это настолько жутко.
Как в страшном сне, когда идешь бело-желтыми коридорами, а за тобой крадется тишина. Ты смотришь в глаза людям, а там пустота звенящая. Хочется надавать несчастным оплеух, потрясти, схватив за плечи, чтобы они проснулись, очнулись… Но ведь спят не они…
Так и здесь. В замкнутом мирке, где здоровых – абсолютное меньшинство, начинаешь потихоньку сходить с ума. Верить, что они – вовсе не сумасшедшие, что это ты слегка тронулась. Мысли укладывается в стройную картину, и лишь одно мешает поверить в нее целиком и полностью. То, что ты знаешь, что сходишь с ума.
Душно.
В воздухе стоит густой аптечный запах, а еще почему-то пахнет ацетоном. И никто не знает почему.
Сквозь мутные стекла с трудом пробирается свет, и совершенно непонятно, почему солнце не освещает нормально палаты. Ведь окна моют каждый божий день…
Здесь всегда очень тихо. Посетители невольно начинают разговаривать вполголоса, больные никогда не кричат. Буйные живут в другом отделении. Живут? Проживают…
Только персонал разговаривает громко. Как правило, даже слишком громко, будто боятся, что, поддавшись тишине, они подчинятся и безумию. Мягкому, вязкому, обволакивающему безумию, царящему здесь.
Никогда не думала, что здесь будет так много молодых. Совсем еще юные девушки, сильные, здоровые парни дико смотрятся в своих блоках, на фоне желтых стен. Не знала я, что война покалечила жизни столь многим.
Но я предпочитаю не знать подробностей.
Я старательно не запоминаю имен.
Я хочу, уйдя отсюда, наконец, ничего здесь не забыть.
Ни частицы своей души.
Живет в одном из подведомственных мне блоков пара. Они молодые, очень. Они всегда молчат днем. А ночью кричат. Громко, страшно, невыносимо. А днем снова молчат. Они сидят друг против друга и смотрят. И, кажется, что давно уже они утонули в глазах друг друга. Растворились друг в друге, смешались и не оторвать их теперь, не разделить.
Девушка, с мелкими, острыми чертами лица, миниатюрная, хрупкая и увалень-парень, крепко сбитый и похожий на медведя. Надежный, как скала. Был надежным. Когда-то.
Я не хочу знать, кто они, и кем друг другу приходятся.
Я смотрю на них и вспоминаю давным-давно забытое...
У девушки тонкие запястья и острые коленки. Изящная, чуть нескладная фигура и не слишком густые волосы.
Она как тот бокал, что я смахнула в детстве. Он стоял в шкафу. Я полезла за печеньем. Знаете, такое рассыпчатое? Я была маленькой. Взгромоздилась на табуретку, рука не доставала. Залезла на тумбочку и уже почти дотянулась... одно неловкое движение, и бокал, дорогой, хрупкий, изящный бокал, стоящий в шкафу в числе других, полетел вниз. Разбился. И никогда он больше не наполнится вином, никто уже не будет бережно брать его в руки... Разбился. И больше не будет мама осторожно ставить его в сервант. Разбился.
У парня ровные зубы и могучие плечи. Сильный, неуклюжий, он напоминает мне сенбернара с той картинки. Широколапого, с большим лбом и умными глазами. У меня никогда не было собаки.
В любой момент я могу узнать, кто они. Спросить врача, посмотреть в картотеке... Но зачем? Воспоминаний, вынесенных отсюда, будет и так больше, чем хотелось бы. А я не хочу меняться. Я не отдам им ни частицы своей души.
Каждый месяц сюда, четко, как часы, приходит пожилая женщина с ребенком.
Суровая, могучего вида, она всегда что-то резко говорит сопровождающему ее внуку. А тот неизменно бледнеет, не в силах принять сказанное.
Я никогда не прислушиваюсь. К чему мне это? Ведь я не хочу знать подробностей.
Твердым шагом женщина идет к той самой палате, где живут двое.
И все меняется. Легкостью преисполняются шаги, выцветшие бледно-голубые глаза будто наливаются силой, кисти рук с по-стариковски узловатыми пальцами больше не дрожат.
Много раз видела я эту картину, но восхищение этой женщиной, сильной, мужественной женщиной, не ослабевает. Я видела, чего ей стоит эта игра, как горбятся плечи старухи, закрывающей двери в палату, как пальцы царапают стену в бессильном отчаянии, глаза стекленеют... Но все это будет после.
А пока…
Девушка первой оборачивается на скрип двери. Что-то мелькает в ее по-прежнему ярких глазах, она приветливо улыбается, и говорит что-то вроде: «О, это вы, мама».
Поколебавшись, мальчишка тоже просачивается в блок.
Дверь захлопывается, и я больше ничего не слышу. Но все равно вижу их. Во всех палатах стена, выходящая в коридор – прозрачная с одной стороны.
«Это сделано для того, чтобы медсестры могли в любой момент заметить неладное, а не затем, чтобы ты подглядывала за пациентами» - убеждаю я себя. Но все равно не могу отвести взгляд.
Девушка-пациентка встает, что-то спрашивает резко.
Мальчик резко бледнеет. Стоит так напряженно, что кажется, тронешь – зазвенит.
Парень, стоит, насупив брови, безотчетным жестом прикрывая девушку.
Женщина (бабушка?) продолжая хмуро, но ласково улыбаться, что-то терпеливо втолковывает.
Наконец, все заканчивается. Девушка протягивает мальчику руку, а тот берет ее и бережно-бережно пожимает. И страх, и трепет написаны на его лице.
Я отворачиваюсь. Собственных дел – невпроворот, да и вообще… Жутко смотреть на эту сцену. Просто жутко.
Через некоторое время слышу шаги за спиной. Одни – тяжелые, грузные, другие – торопливые, мелко семенящие.
Расцветаю приветливой улыбкой и, оборачиваясь, говорю тихо, доверительно: «Вы знаете, врач сказал, что ваши посещения на них очень благотворно влияют».
И надежда плещется в светлых глазах ребенка, и слышу, обмирая: «Бабушка, они когда-нибудь меня вспомнят? Почему тебя они помнят, а меня – нет?».
Та резко разворачивается и идет, четко цокая по мраморному полу каблуками. А внук замолкает и вприпрыжку бежит за ней, глотая слезы.
А я смотрю им вслед и думаю о том, что это все-таки оставит след в моей душе. Из больницы имени Святого Мунго не уходят, не изменившись.
