Приходит шестилетняя Рози к Гермионе и спрашивает:
- Мама, что такое мумия?
- Мумия, доченька, - это определённым образом обработанное тело умершего египетского фараона. После обработки их помещали в гробницу, вокруг которой выстраивали пирамиду. Это ценнейшее историческое наследие, богатое поле для исследований...
Рози хлопает глазами, явно не понимая. Гермиона вздыхает:
- Иди к папе, спроси у него. Он знает лучше.
Хихикает про себя - всё, вынос мозга Рону обеспечен!
И слышит из комнаты диалог:
- Пап, что такое мумия?
- Мумия? Это мужик сушёный.
- А-а, теперь понятно, спасибо, пап!
Данный материал может содержать сцены насилия, описание однополых связей и других НЕДЕТСКИХ отношений.
Я предупрежден(-а) и осознаю, что делаю, читая нижеизложенный текст/просматривая видео.
Зубная щетка. Несколько рубах.
Кроссовки, куртка, что давно носилась…
Всё, что словами стыло на губах,
в одной спортивной сумке уместилось.
Как помнится в ночной пустыне дрожь!
И то, что после – помню… помню тоже…
Но он сказал "Теперь ты здесь живешь" –
и не хватило воздуха до дрожи.
Любую боль готов стерпеть живьём!
Пусть будет снова холодно, пусть жарко!
Ведь он сказал "Теперь мы здесь живем" –
и мне за это ничего не жалко.
(с)
В общем-то, по большому счету, в жизни ничего не изменилось. Я имею в виду – внешне.
Тапочки мои как стояли здесь в прихожей – так и стоят. Помню-помню, как Гил в самом начале устроил мне скандал (хотя что это за скандал, так, поворчал полчаса) на предмет того, что "ходить босиком опасно, вдруг у меня здесь стекло на полу…"
- Ага, или на тарантула наступлю случайно, - подначил его я. И спросил, откуда у него на полу стекло: он что, ставит химические опыты?
Он сказал мне, что я балбес. И что у него просто редко подметают пол. О да, это я понимаю: клининговая служба дерет бешеные деньги, а Гил хоть и знаменитый ученый, но все-таки на государственной зарплате. А тут еще и я – стажер новоявленный. Который со стажерством этим в деньгах в четыре раза потерял. Вот и приходится Гилу еще и меня подкармливать, хотя я гордо пытался отбиваться, что у меня, мол, свои деньги есть! В общем, я этим так его достал, что он на меня просто наехал однажды: "Да бестолковая твоя башка, не твоё-моё, а наше…"
Я так офигел тогда, - стою, рот раскрыл… а потом опомнился и спрашиваю: "Так значит, твоего тарантула я тоже могу считать нашим?" Но и Гил не лыком шит оказался: "Конечно! Иди, почисти ему по этому поводу клетку".
В общем, весело мы с ним живём. А началось все с того, что он заставлял меня тапочки носить. Кстати, сам частенько сейчас, как я, босиком по дому ходит. И смеется, что с моим окончательным появлением в этом доме стало намного чище.
Или вот еще мой банный халат – который сам Гил, ехидно улыбаясь, называет "полотенце с рукавами". Ему смешно! Но я ему расскажу как-нибудь, как здорово дома после душа заворачиваться в этот халат… когда ты один сидишь и согреть тебя некому. И на кой я этот халат сюда привез? Все равно он мне нужен был только во время болезни, да и то ненадолго. Так и используется теперь как полотенце с рукавами. Причем нами обоими.
Моя кружка давно здесь, едва ли не с самого первого дня. Хотя нет, не с первого: с четвертого. Или с третьего? В общем, первые наши общие выходные. Тогда-то, когда я в первый раз тут оказался, нам совсем не до кружек было, и из чего мы наутро пили кофе – я уже не помню. Кажется, из каких-то Гиловых стаканов. А потом я уже свою кружку принес. Это, значит, первая моя вещь, которая в этом доме постоянно прописалась. Я тогда и думать не мог, что сам через год тут "постоянно пропишусь". Так и полагал, что мы будем просто по выходным встречаться, пока у Гила есть настроение.
Мне ведь тогда в какой-то степени все равно было, что эти встречи скоро кончиться могут. Я думал – ну и пусть кончатся когда-нибудь. Главное – что были в принципе! Хоть несколько раз. Хоть немножечко. А дальше – да хоть потоп! Конечно, внутренний голос мне шептал нечто вроде "…вот втянешься, а потом рвать как будешь? Не выдержишь, не сможешь…" Но я отмахивался от этого голоса и говорил себе, что поздно пить боржоми. Почки уже отвалились. В смысле – крыша поехала.
А как год этот прошел – я и сам не заметил. Намучился, честное слово, на первых порах. Вы представляете, что такое совесть криминалиста, причем твоего собственного босса? Это ужас. Мне иногда даже казалось, что нас в постели трое: я, Гил и его совесть. Вот он смотрит на меня, и всем своим видом говорит "да", а потом вдруг резко отталкивает и говорит "нет". И какую-нибудь фигню несет: типа "мы не можем". Почему это не можем, прекрасно можем, и видно это невооруженным глазом… Но он на такие мои шуточки не велся. Хмурился и говорил, что это безобразие, что так делать нельзя… Я ему – ну так все равно уже сделали, причем не один раз; а он опять бровью дернет – и мне: "Но не надо усугублять". Я тут обычно губу закусывал, чтобы от боли всё упало, и из постели вылезаю: "Ну, я тогда пошел?..."
И вот тут совесть посылалась вдаль, и в ответ обычно звучало: "Куда?..." Причем не столько грозно, сколько растерянно. Тоже мне ученый. Словно он не знал, что никуда я уже от него не денусь, если сам он меня не прогонит.
А он не прогнал. Он совесть свою окончательно послал однажды. Вслух. Сказал: "Да пошли они все!" И в меня вцепился, аж руки дрожат; а потом мы с ним прямо где стояли, на полу… Черт, даже сейчас вспоминать волнительно. Хотя уже полгода прошло, а то и больше.
Так что я вру, конечно, что ничего не изменилось. Многое изменилось, и я это еще тогда понял, когда в больнице очнулся. Когда Гил пришел и заявил, что после выписки меня к себе заберет. Совсем. И что я должен ему сообщить, что из моего дома привезти самого нужного, пока я тут лежу.
А что нужного? Самое нужное у меня уже давно в его доме было. Кружка. Зубная щетка. Гель для волос, шампунь, рубашки, бельё…Уже целая полка была в шкафу для моих вещей, и еще полка на стеллажах – для дисков. У Гила классная стереосистема: он мне как-то на ней Бетховена включил. Ой, вот это меня вынесло… Жёсткая музыка. Я начинаю понимать, почему она ему нравится.
Да, о музыке кстати: когда я более-менее после всего очухался, мы поехали мой договор аренды закрывать и вещи забирать окончательно. Там много осталось, мы полтора дня все это в коробки упаковывали, а потом перевозили на двух машинах: впереди его Юкон, а сзади моя Джетта. В нее тоже пара коробок на заднее сиденье уместилась, и сумка с тряпками. В общем, умотались мы страшно, домой приехали, в душ и спать. Утром я просыпаюсь – Гила нет. Иду по комнатам (даже тапочки надел, чтобы он не ворчал), захожу ради смеха в кабинет… а там Гил – босиком, кстати! – в раздумьях таких у стола сидит. У него над столом два портрета: Шекспир и Бетховен. Вот он – Гил, конечно, а не Бетховен и не Шекспир! – сидит и держит в руках… моего Мэнсона. У меня ведь тоже был любимый портрет: постер такой красочный под стеклом, небольшой, но прикольный. Мы его в самый последний заход увезли, чтобы не разбить. Так вот, Гил смотрит так глубокомысленно на этот постер, потом оборачивается на звук, видит меня и серьезно так спрашивает:
- Вот, ушастый, как ты думаешь, - сей достопочтенный муж не оскорбится соседством великих классиков?
А глаза опять смеются: черт, так и расцеловал бы его.
Но единственное, что я тогда из этой фразы понял – то, что Гил намеревается Мэнсона рядом с Шекспиром и Бетховеном над столом своим повесить! Когда я в это врубился, то спросил, нет ли у Гила температуры. А он на меня удивленно так смотрит:
- А что тут странного? Ты ведь теперь тоже тут живешь?
И я опять вспомнил, что да, я теперь тут не на птичьих правах. И что пусть по этому поводу Мэрилин наш Мэнсон висит вместе с Вильямом нашим Шекспиром и с Людвигом… черт, как там его? – Бетховеном. Им втроем веселее будет.
А сам я, не сказав ни слова, просто подошел к Гилу, аккуратно взял постер у него из рук и отставил в сторону, а его самого обхватил что есть силы, лицом уткнулся, и молча, молча ему рассказываю, как я его люблю. Это он меня приучил меньше слов тратить по этому поводу. О таком – только в тишине: дыханием, шепотом, прикосновениями…
И наверное, так смешно было со стороны, как мы тогда целовались в кабинете, и он мне что-то шептал всё, а я и не слышал даже. У меня голова кружилась сильно: наверное, после травмы. Или от возбуждения.
А еще он ключи мне дал. От своего дома. Надо знать Гила, чтобы оценить – что это такое для него. Это круче похода в мэрию: тем более хороши бы мы были в мэрии! А тем более в церкви. Но мне куда как достаточно ключей. Потому что это больше. Это сильнее. Надежнее. Кстати о ключах: Гил еще год назад, когда мы только-только встречаться начали, замки сменил. Примерно через месяц после нашего начала. Потому что от старого замка запасные ключи были у Кэтрин, и однажды она как-то пришла без предупреждения: проведать, почему Гил в выходной к мобильному не подходит… Ох, мы тогда перепугались. Это сейчас смешно, а тогда мне было не до смеха, когда я, как в старых анекдотах, в шкафу прятался! При этом Кэтрин чуть в шкаф не полезла – посмотреть, всё ли у Гила в порядке!
Да всё, всё у него теперь в порядке. А замки мы после этого случая сменили. От греха подальше, так сказать.
В общем, на самом-то деле много чего в жизни теперь изменилось. В том числе и в нас самих. Мы оба уже как-то меньше трясемся, что нас застукают. Во всяком случае, стали об этом думать расчетливей, причем оба: что будем делать, если что, и всё такое подобное. К тому же у нас много других общих забот появилось: в том числе бытовых. Это приходится тоже вдвоем обдумывать, как-никак теперь вместе живем.
А совесть нас в постели больше не мучает. Больно надо! Нам в этой самой постели и без нее хорошо.
