Ты знаешь, мне тоже бывает больно. Так же, как тебе, а может, и не совсем так, а по-другому. Ты шипишь, отталкиваешь меня, выходишь курить на балкон, а я продолжаю кутаться в плед – в последнее время меня то и дело знобит. Я жду тебя, а ты всё куришь, и больше десяти минут я никогда не выдерживаю. Я выхожу к тебе на балкон – а там дождь, вечный монотонный дождь – и прощу прощения. Не знаю, за что, и ты, скорее всего, не знаешь тоже, но тебя это удовлетворяет. Ты считаешь, всё идёт так, как должно быть, и я всегда придерживаюсь твоего мнения. Ты возвращаешься в комнату, с твоих волос течёт вода, твоя рубашка прилипла к телу, но ты не снимаешь её, а так и падаешь на диван, вытягивая ноги. Я сажусь рядом, по привычке так собрав все конечности как можно ближе к телу, что со стороны, наверное, выгляжу живым морским узлом, и кладу голову тебе на плечо. Меня опять знобит – может быть, потому, что весь жар, положенный человеческому телу, скопился где-то в районе сердца, как нарыв, и болезненно ноет, мешая дышать. Нарывы положено вскрывать, но этот просто растёт и растёт, и я не хочу ничего с ним делать. Если убрать голову с твоего плеча, ты можешь запретить мне потом вернуться – ты часто срываешься без повода. Поэтому я с тобой. Я всегда с тобой.
Завтра я заболею гриппом. Или ангиной. Или ОРВИ. Неважно, чем именно – чем-то таким, от чего мутит в голове, плывёт перед глазами, шатает из стороны в сторону и снова знобит. Ты мокнешь, а болею я, выскочив за тобой на балкон ровно на полминуты. Я сварю тебе кофе и умело растреплю себе волосы посильней, чтобы они закрыли мои глаза – у меня сегодня слишком красные глаза, они слезятся от болезни. Ты уйдёшь на работу, а я выжду минут пятнадцать – вдруг ты вернёшься за чем-нибудь нужным с полдороги – и выскочу в очередной дождь, зайти в аптеку и купить что-нибудь от простуды. Почему-то брести под обжигающе-холодными струями воды до приветливо мигающей вывески с красным крестом – это самое тоскливое и обидное занятие, какое можно придумать, и мне опять больно.
Я вернусь домой – хотя называть домом место, где нет тебя, мне трудно – и разведу пахнущие химией с претензией на лимон порошки в большой пузатой чашке кипятком, а потом уроню эту чашку из рук, потому что мои пальцы слишком холодны сами, чтобы вытерпеть нагревшиеся керамические бока. Иногда я кажусь себе такой чашкой, которую тебе совсем не хочется держать в ладонях, и я задаюсь вопросом, скоро ли ты меня уронишь, и очень ли это будет больно.
Со второй порцией лекарства я буду осторожней, и она всё-таки попадёт в меня. Я выпью всё до дна, включая нерастворившуюся взвесь внизу, самое кислое во всём этом, и буду долго-долго сидеть за кухонным столом, уронив голову на руки. Сидеть так нельзя, но и встать невозможно, и мне больно так, что просто странно, как ещё столешница не вспыхнула от того жара, что свился у меня под рёбрами нервным колющим клубком. От кухонного стола всегда пахнет старыми тряпками, которыми я его вытираю – надо чаще менять их, что ли – и твоим кофе, который ты второпях проливаешь. Самым чёрным, самым жгучим кофе, который я варю для тебя, вкладывая в него всё то тепло, которого мне сейчас не хватает. И меня всё равно будет знобить.
Ты вернёшься вечером, торопливо прошагаешь в спальню – сорвать к чёрту надоевший за день деловой костюм, а я буду слушать твои шаги и голос, не поднимая головы. Ты скажешь: «Свари кофе! Чёртова работа, так устаю...». Я встану из-за стола, но ноги и зрение в очередной раз меня подведут, и нарыв прорвётся.
А это, оказывается, не больно. Это темно и уютно, и горло не болит. Одно плохо: я больше никогда тебя не увижу...
Ты не знаешь о завтрашнем дне. Ты рассеянно щёлкаешь кнопками пульта, переключая каналы, а потом так и засыпаешь, убаюканный чушью, несущейся с цветного широкого экрана, твоей гордости. Я не могу заснуть, когда мне больно, и лежу на твоём плече до рассвета. На рассвете я встаю и отправляюсь варить тебе кофе, который ты всегда пьёшь перед тем, как уйти на работу. Моя расчёска лежит у большого зеркала в прихожей, и я прихватываю её с собой по дороге, чтобы с её помощью скрыть покрасневшие глаза якобы разлохмаченными прядями.
