Данный материал может содержать сцены насилия, описание однополых связей и других НЕДЕТСКИХ отношений.
Я предупрежден(-а) и осознаю, что делаю, читая нижеизложенный текст/просматривая видео.
Дом выстывает к утру. Он не плохо построен, просто это закон для сурового и морозного "здесь".
Художник обожает каждое утро. Когда-то изнеженный мягким французским климатом парижанин, он уже давно забыл бояться холода, но в поисках тепла, совсем иного, чем печное, все равно прижимается к другу.
Рыжий дышит размеренно, ровно, спокойно. Также бьется теперь его сердце, заполночь заходившееся под настойчивыми губами.
В окно проникает первый свет. С трудом, протискивается через инеистое плетение, превращает стекло в соборный витраж с ангелами и волхвами.
А его ангел уткнулся в плечо и не кажется таким сильным, таким... способным поднять и вынести любую тяжесть. Рыжий мальчишка... каким ты был когда-то? Художник умеет уйти в прошлое и увидеть ребенка во взрослых чертах лица. Кажется, ты был веснушчатым и курносым и часто смеялся... Сейчас твои губы привыкли к поцелуям, но улыбаешься ты все равно настороженно – не доверяешь? боишься? Что же такого стряслось между вами – тем рыжим мальчишкой и молчаливым Охотником, чье сердце мне отогревать не только зимними, но и летними днями и ночами?..
Художник любит каждое такое утро. Можно смотреть в любимое лицо, которое вдруг освещает нечастая, такая беззащитная улыбка, и гадать...
И угадывать только одно: "Видишь меня во сне?.."
Охотник просыпается смешно, особенно если дунуть ему в нос. Мгновенная настороженность в еще не проснувшихся глазах и – теплеет весь, привлекает к себе, здоровается... У самых губ:
-Доброе утро...
-Доброе и снежное...
Снег идет пока целуются, и пока, закутавшись в одеяла, Охотник – сонный, белый сугроб с рыжей верхушкой – ждет на постели, а Художник, напевая, двигается по комнате танцующим шагом. Он раздет, но ему не холодно. Его кожа белая и снег тоже белый. Каждая снежинка удивленно заглядывает в слегка оттаявшее окно. Нуар лениво фыркает на любознательных. Она к людям хвостом, а мордочкой к белому-белому молочку в деревянной плошке. Нуар все равно, что опять там выдумали эти двуногие. Нуар не знает ничего о другом, далеко не праздничном Париже и о том, каких денег бы стоило это белое тело на его черном рынке.
Заварить чаю и потыкать тесто – художнику нравится приготовить что-нибудь вкусное. Французские названия блюд звучат в этой северной глуши как волшебные заклинания. Тссс... мы не знаем французского...
И прохладным, легким – обратно, в жаркие и такие надежные объятия. Париж? А где это?
Завтракают вчетвером. Собака, пущенная в дом, жмется к дверям, ей неуютно, да и Нуар сверлит изумрудным взглядом, недовольна: пустили тут, начудили. Лайка просительно высовывет язык и постукивает хвостом. Хозяин, а хозяин, ты бы это, приструнил черную бестию? У собаки чудный окрас, в снегу и не увидишь, и нрав снееежный. Она знает, чья Нуар и не смеет клацнуть на нее. А хооочется!..
Художник объясняет эти переглядывания и Охотник громко смеется. Он может прочитать след зверя спустя много дней, но вырядить животных в людей...
"Ты и меня так во мне увидел... в тот, первый раз?"
Художник нежно улыбается, протягивает руку через стол и молчит.
Тот, первый раз... когда они встретились...
Франта с выдранной откуда-то дверцей – вот кого однажды увидел Охотник на вокзале будущего Биг-биг-тауна (жители мучались над названием уже который год, а строительство худо бедно шло и так). Причем у дверцы были еще какие-то ножки. Странно, ну да ему какое дело?
Нечесанный медведь, вряд ли знающий, что такое носовой платок, маникюр и утренний кофе в постель. Скользнул по нему, только что сошедшему с поезда с мольбертом и долларом в кармане, ленивым взглядом и отвернулся, зашел в бар. Пфе! Больно-то надо!
А потом оказалось, что больно и надо. До того, что без него не выжить, не вздохнуть, не ударить сердцу. Но сначала просто: не выжить. В Биг-биг-тауне не любили чужаков. Точнее наоборот: в Биг-биг-тауне очень любили таких вот беззащитных лопухов в модной одежде (одна куртка чего стоит! позолоченные пряжки... и серьга – настоящее серебро!!) и с оленьими глазами.
-Красавчик, ты к нам надолго?
Надолго... Третий год пошел, а вспомнить, как вцепились в волосы, удерживая голову, чтобы без помех забрать драгоценность – единственную память о сестре... как потрошили сумку, разочарованно выкидывая тюбики с краской – золотой, серебряной... как никто не вмешивался... даже не отводили взглядов – смотрели!!
...как потом – с кружкой в руках – вышел довольный "медведь" и просто взревел. Кружка стала снарядом, внезапно освободились волосы... происходило еще что-то... что не отложилось в оглушенном уме... Затем сильная рука подняла за ворот и встряхнула как следует.
-Ну, разве можно быть таким идиотом? - рыжий ругал и смотрел беспокойно, как "франт" ощупывает ухо... капелька крови на белой коже. Не вырвали, только потянули...
-Извини... - улыбка жалкая... как будто лично перед "медведем" виноват, обещался ему осторожно по улицам ходить и подвел...
А рыжий не смотрит, вскидывает на плечо художникову сумку, трогает носком сапога брошенный мольберт.
-Это – с нами?
-Куда – с нами? - да, это было бы разумно спросить, вы не находите? Но разумные люди в северную глушь не приезжают с мольбертом и серебряной серьгой в ухе. Максимум – с карабином и киркой.
-Если возьмем, нарисую тебя...
-Какие вы, городские, неженки, - ворчит "медведь", его лицо хмурится, но руки – руки бережны и почти нежны прикосновения губки, пропитанной уксусом к белом, горячему, горящему телу. - Кто так одевается? Ясно, что весна, но ведь наша, северная!
На бледных щеках темноволосого жаркие лихорадочные пятна, ну точно девушка, которую смутили какой-нибудь пошлой шуткой, заставили заалеться.
Третью ночь Охотник у постели неожиданного гостя, сошедшего с поезда в Биг-биг-сити – и прямо в его жизнь. Третьи сутки треплет легкомысленного парижанина лихорадка. И он закусывает губу, чтобы не стонать, он мечется на деревянной кровати, сминая небеленую простыню и волосы его, слипшиеся от пота, как ручейки смолы на подушке. А сердце колотится часто-часто, как у синицы.
Третьи сутки Охотник не спит, боится проспать эту чужую, черно-белую птицу. Ему это не пустяки, но бывало и хуже. Рыжий варит настои и сбивает жар, обтирая кожу – такую белую, такую тонкую, что кажется, можно увидеть сквозь нее, как вскипает от жара кровь.
А темноволосый болтает на разных языках, умоляет о чем-то – Охотник не слушает. Ему не нужно этого слышать. Совсем не нужно.
-Ут...ро? - губы пересохли, слова не выговариваются, а по лицо, напротив, все соскальзывают назойливые капельки пота.
-Ночь, поспи, - терпеливо, как не всякая сиделка "медведь" промокает лицо влажным полотенцем, дает напиться. Художник слаб, ему не удержать кружки, поднять голову и то напряжение, которое болезненной пульсацией отдается во всем теле.
Обмякает.
-Поспи, - повторяет рыжий.
В глазах парижанина неуют. Будто он хочет о чем-то попросить, но заранее знает, что не имеет на это права.
-Что такое?
-Лица... я их вижу... едва закрою глаза... кошмарные... - признаться в этом, пожалуй, ничуть не легче, чем позволить чужим рукам касаться себя.
"Медведь" насмешливо фыркает и кладет свою загорелую руку на его белое предплечье.
-Кошмарнее меня? Ну да ты брось. И раз уж я тут, остальные могут шагать лесом. Спи давай.
Художник засыпает – легко, почти мгновенно, будто рыжий пообещал ему защиту ото всего на свете, а не только от тех, с вокзала.
Охотник смотрит на него, не отнимая руки. Нет, не смотрит – любуется.
Форма носа, узкие бедра, тонкие запястья, удлиненная голень, мраморная, идеально чистая, шелковистая кожа... порода, дворянская кровь. Рыжий не знает, как это называется, но лежащий в его постели похож на молодого, полного сил, напрягшегося для прыжка волка, или нет, на рысь.
Отводит глаза.
...прекрасное вызывает желание обладать, желание смять, заставить понять, кто выше, кто хозяин. Но не того, кто любовался полетом ястреба в синей вышине, не того, кто опускал карабин, встретившись с гордыми глазами лесной кошки. Прекрасное прекрасно – пока свободно.
Он просыпается и вначале осторожно смотрит сквозь ресницы. Бледный свет лампы совсем выцвел в лужице утреннего солнца, плеснувшего в окно. Рыжий дремлет у постели. Какие бессонные полукружья под глазами…
...а он как шелковая лента, которую любила заплетать в волосы его сестра. И двинуть рукой – уже великий труд. Но он пытается его совершить и Охотник просыпается. Мгновенный острый взгляд, опасность ведь не будет ждать, пока очухаешься, потянешься. придешь в себя...
-Жар спал? - первым делом спрашивает рыжий, тянется пощупать лоб, а Художник послушно его подставляет.
Вот теперь можно и вздохнуть, и потянуться всем телом, и размять затекшую шею.
-Ты голодный?
Художник смущенно кивает и получает деревянную плошку с бульоном, ничего тяжелее желудок не примет. Он пьет, и пальцы дрожат все сильнее, под конец "медведь" уже поит его, с бережностью матери.
Потом Художник отдыхает, чувствуя себя прохладным, невесомым... потолок уплывает... Охотник, удерживая его на весу, практически одной правой рукой, скидывает мокрую от пота и уксуса простыню, кое-как постилает новую.
Замирает, от шепота в волосы: "Спасибо".
Утро… Солнце высоко.
Художник приподнимает голову, волосы, его черные шелковые волосы по новой рассыпаются по груди давно проснувшегося "медведя" – это уже не кличка, не первое впечатление, а признание силы и доброй, неспешной мощи... А еще Охотник – сладкоежка, совсем, как...
Глаза-в-глаза, и нужно что-нибудь сказать, верно? Хотя бы это глупое "привет" или слишком нейтральное "спасибо"... Но лучше улыбнуться, встретиться губами... Упустить сознанием несколько долгих минут... но потом же все равно говорить?..
-Покажешь мне все тут? - в этом все: и "мне интересен твой мир", "знаешь, я решил тут подзадержаться...", и "все так хорошо, что я и говорить не могу", а если уж оценить тон, каким это было произнесено, то... мурлычущее "я тебя люблю". Так просто, так быстро... так правильно.
-Покажу. - а вот это "да, да, да!" на всё – переплетая пальцы, мысли.
...Охотник заставил его надеть волчью доху, вывел на крыльцо, поддерживая, еще слабого, и просто не желая отпускать, отодвигаться... впрочем, сделал бы это, если бы парижанин отстранился первым, но Художнику хорошо, тепло и надежно...
Серая лайка – кося на хозяина вопросительным взглядом – подходит и обнюхивает ноги и безвольно опущенную руку темноволосого. Коротко и дружелюбно гавкает. Художник чешет за ухом, трогает холодный нос.
-И тебе "здравствуй", охотница.
У медведя вырывается смешок. Но когда парижанин поворачивает к нему голову, только целует.
-Пойдем?
Художник переводит взгляд вперед, за низенький заборчик... и тихо спрашивает, глаза мечтательные.
-Что это?
-Ближний Лес, Дальний Луг.
-Звучит, как будто я попал в сказки братьев Гримм...
-Не знаю таких...
-Рассказать тебе?
Ах, как рыжий умеет улыбаться!..
-Расскажи.
...они идут – медленно, неприметной почти тропинкой – по весеннему, прозрачному и такому светлому лесу, черные стволы стоят смирно, ни одна тоненькая веточка не шелохнется, и все равно – шепоты, пересвисты, звук шагов тонет в прошлогодней листве. И Художник говорит про Ганса, говорит про Греттель, говорит про хлебные крошки... Он оглядывается и улыбается, будто узнавая, будто видел это все уже... А для Охотника, напротив, лес становится, и не скажешь, что чужим, но... Точно в первый раз все, и отец ведет его в лес за руку – знакомиться. И страшно, и чудно, и хорошо. Искоса, недоверчиво, Охотник смотрит на яркие губы на бледном лице, которые, как ему кажется, выговаривают не слова истории, затверженной, видно, давно, а выпевают заклинания, меняющие все вокруг, его меняющие...
А потом они увидели пряничный домик.
На самом деле - колодец с деревянным срубом, крышу неизвестный резчик украсил узорами...
-Давай посидим, - предлагает Охотник и постилает на землю шкуру с плеч. - Отдохнешь. И напьемся, это непростая, целебная вода. Есть легенда... - нерешительно произносит рыжий и Художник загорается.
-Какая? Какая?
Ну... - прикрывает глаза, вспоминая... а веки у него тонкие... - Когда белые пришли на земли детей Маниту, Небесный Отец сначала все также курил свою трубку и спокойный дым поднимался над горами. Но все изменилось, скоро... - голос уже звучит по-другому, сколько поколений рассказывало эту легенду вот так? Чтобы повторить не только слово в слово, но и с той же интонацией...
-...омрачился лик Маниту, и грозы пронеслись над землей, что белые называли Америкой. Молнии рушили вековые деревья и крыши домов, но вигвамы стояли нетронутые и не было угрозы племенам краснокожих. А белые мужчины, еще недавно похвалявшиеся скальпами, роптали, и плакали от страха белые женщины и дети и молились они своему богу. Но тот, как видно, тоже был недоволен своими жадными детьми и замкнул свой слух для их просьб. И пришли индейцы к Маниту – просить за детей своих врагов, ибо по-настоящему сильные и мудрые добры. Опечалился и обрадовался небесный Отец. Опечалился, ибо ведал коварство белых, особенно тех, что, называя себя "мужчины", носили черные платья, но не мог отказать любимым чадам в просьбе. А обрадовался, ибо не желал бы он править вероломными и жестокосердными племенами. Утишил он стихию. А Черные Платья тотчас извратили правду, объявив, что это милость их Белого Бога. Не ревнив к делам рук своих был Маниту, но было также объявлено, что это знак и надлежит им продолжать... и очистить земли от тех, кто не поклонится Белому Богу... Сделанного не перерешивают. Удалился Маниту за облака, оплакивать своих мягкосердных, своих замечательных детей... и слезы его образовали источник. Дает он исцеление усталым и потерявшим надежду, но и отрезвление пьяным. Ибо горько было Небесному Отцу, но удерживала его доброта его чад... Выпей, если веришь в эту легенду... - подает ковшик из коры.
-Я верю тебе,- Художник сделал большой глоток. - Я верю тебе, - повторил в темные глаза. - Я верю тебе - я тоже, - слова... о вере ли он уже говорил? Что какая-то легенда...
"Ты веришь, что не сделаю больно?"
-Я верю тебе.
"Ты веришь, что ты – радость для меня и чудо, о котором молятся, бывает, целую жизнь?"
-Я верю тебе.
"Я люблю тебя".
-Я верю тебе. Я тоже.
Дважды в неделю выполнялся своеобразный ритуал. К тому времени, как Охотник возвращался домой, Художник приносил воды, грел ее и в небольшой деревянной лохани заваривал разнотравный веник. Череда, полынь, ромашка… коктейль запахов и полезных свойств. Садился на крыльце, расплетая длинные, тяжелые волосы… За такими трудно ухаживать и многие скорее отхватили бы по затылок ножом, чем терпели бы это "сто раз расчесать с левой стороны, сто раз с правой…" Но парижанин привык, и рыжему нравится, а это – причина.
- Похож на грустную русалку, - бросает Медведь вместо приветствия – значит, устал, значит, трудный был день, но предвкушает любимое удовольствие и улыбается глазами.
Художник рассказывает много сказок, их образами начинает мыслить воспитанный индейцами Охотник.
…тогда, у колодца со слезами Маниту…
- Ты полностью на стороне краснокожих…
- Они меня воспитали.
- Сожгли твой поселок…
- Они вправе, это их земля. Я жил в детском приюте, о котором не скажу хорошего. И о городе, который вырос на месте пепелища – тоже. Помнишь, как тебя встречали на вокзале? Вот оно, воспитание белых.
-Я тоже белый…
-Ты чудо чудесное, ты другой…
Поднимает лицо для поцелуя:
- Рыбой еще не пахну?
- Пойдем завтра на рыбалку? – невпопад предлагает рыжий, отрываясь от губ и поднимая парижанина за собой.
- Пойдем, - соглашается Художник. – Я вспомнил, как делается рыбный пирог.
- Как мясной, только с рыбой? – предполагает медведь, низко смеется, обнимая за талию и увлекая в дом.
- Почти…
Внутри темновато после солнечного вечера, Пока Охотник переодевается и умывается, на столе появляется вчерашние лепешки и горячий "змеиный" супчик, а в то время как рыжий ест, парижанин процеживает отвар и слегка остужает его, выставляет рядышком с нехитрым ужином. Потом опускается на высокий стул и запрокидывает голову. Широкая ладонь забирает черную, шелковую волну всю целиком и на затылок льется струйка теплой, напоенной запахами вода… Волосок к волоску бережно разделить и смешать снова, свернуть в тугой узел и распустить по воде в лохани, запутаться пальцами, помассировать кожу головы, слыша такое явственное муррмуррлыканье… Одно дело выкупаться в речке и ай, само высохнет! Другое дело растереть каждую прядку полотенцем, нагретым у печи. А белокожий сидит тихо, как эльф, пойманный на своем имени, которое дает власть знающему его. Послушный в руках, мягкий, шелковый, томный… Можно за подбородок повернуть голову и попробовать губы, отдающие ромашковой и полынной горечью. Не раз и не два Охотник сделает это. Высушит и заплетет новую тугую косу. Вынесет и выплеснет за низенький заборчик остывшую воду…
А когда вернется, Художник потянет к разостланной постели, улыбаясь в фиолетовых сумерках:
- На рыбалку встают рано, это я запомнил!
Двое перепутались в постели, и потому рассказ ведется куда-то в подмышку – понемногу начинающим заплетаться языком.
-…и как-то раз зазвал Балу великолепную Багиру к себе в гости – за чашечкой меда побеседовать о воспитании человеческого детеныша, который совсем отбился от рук. Был знойный полдень, даже цветы устали от своего душного запаха, а в берлоге должно было быть прохладно, и пантера согласилась. Только из педагогической беседы ничего не вышло: Багира захмелела от меда и раззева-аа-алась во всю пасть с розовым языко-оо-ом…
-…но поскольку Балу от нее не отставал, стали они петь песни на все джунгли, и перебудили всех, а когда Свободный Народ и все, кто по пути подвернулся, пришли пИвцов би.. вразумлять, наша па-рочка уже благополучно храпела в глубине берлоги друг на друге.
-Все было са-фсем не так! Ты не-непрально рассказ…шь!
-Спи, мое счастье… И как эти русские пьют свой сбитень?
-Они нау.. наущилисссссь! У Баааалу. Я найду Ба-ЫК!-алу и скажу ему спааасибо – от имени фсех! Фсех руссссск-ЫХ!
Охотник подальше отодвинул кувшин с их медовым экспериментом.
-Любовь моя, ты совсем не умеешь пить, спи уже давай… Завтра ты не "спасибо", ты шкуру потребуешь этого…Баааалу.
Дальний Луг – травяное раздолье. Если упасть в него, раскинув руки, то покажется, что тонешь. А гул волн с успехом заменяют кузнечики и шмели. Они здесь большие, как откормленные специально. И те, и другие. Церковные колокола заглушают. И паровозный гудок.
Художник лежит и жует травинку. Рядом сидит собака и преданно на него смотрит. Розовый язык вывалился, жарко ей. Сегодня Охотник ее с собой не взял, оставил дома, велел охранять. Он знал, что парижанин собрался рисовать на природе, и ладно бы в двух шагах от их избушки, нет, ему подавай луга…
- Я же тебя знаю, замечтаешься! И хоть гуртом мимо топай, не заметишь.
- Я возьму карабин, ты видел, я уже хорошо стреляю, - темноволосый терпелив, его и забавляет, и трогает эта неуклюжая, грубоватая забота.
Охотник фыркает.
-Да уж, видел, если подойти к тебе поближе и сидеть, не двигаясь… тогда попадешь.
Художник склоняет голову, прядь падает на бледное лицо и не видно выражения.
- А? Кто я такой, чтобы тебе запрещать? Хочу, чтобы ты был повнима… - ласковый – добился своего! – виснет на шее и не дает договорить.
-А что тебе нарисовать?
Рыжий переводит дыхание после поцелуя – смущен, растерян, счастлив – как всегда, когда Художник ласкается первым, вопрос не сразу доходит…
-Ну, бабочку…какая там еще живность, на лугу-то…
-Будет тебе бабочка!
…Художник лежит в траве, улыбается, вспоминая утро. Вокруг летает множество бабочек, стрекоз, божьих коровок и прочей крылатой мелюзги. Но рыжий определенно заслуживает лучшего. Художник в засаде, караулит. Уже на холсте и роскошный цветок, и за ним второй, и каждый листок готовь принять чешуекрылую красавицу… Но чтобы узор – как будто храмовая роспись, и яркая, как витраж… И большая – королева настояааа…щаяааа… - зевает и засыпает на солнышке, сладко и безмятежно, как ребенок. Собака неодобрительно ворчит, поскуливает, но повысить голос не осмеливается. Умной лайке памятна та бережность, с которой Хозяин обращается с этим новым членом их стаи…
Вот спит, и наверное, видит приятные сны, раз так улыбается… А над ним тучи собираются. Чудо ты мое непутевое… Охотник устало опускает добычу в траву, откровенно любуясь на эту картину. Кстати, о картинах…
Осторожными пальцами снимает холст с мольберта, который это чудо тащило через весь лес. Сворачивает в трубочку. Стягивает рубашку, аккуратно обертывает и дает край рубашки в зубы собаке.
-Домой! Неси! – и погромче. – Посыпайся, любовь моя, промокнешь.
Нееет, его надо обняааать, пощекотать шею бережными губами, еще и на ушко позвать…
Вскинулся в объятиях, глаза такие беспокойные – прямо на лоб упала первая капля.
-Дождь! Дождь!
-Успокойся, цела твоя картина… А вот мы, если сейчас не побежим…
Темноволосый мазнул взглядом по пустому мольберту, понял, что Медведь придумал что-то, и успокоено ткнулся в плечо.
-Я не успел бабочку нарисовать…
-Значит, не прилетела еще та самая…
Смешно под дождем целоваться – задыхаешься вдвойне.
А потом бежали не бежали, но скоро маршировали через лес. И Охотник тащил все, и освежеванных зайцев, и сложенный мольберт, и еще выговаривал за "заснул, как тетеря".
Дома встретила сухая и гордая собака. Холст в рубашке лежал на полу, также упасенный от дождя. Художник развернул его на всякий случай, проверить. И застыл.
Любопытный Охотник заглянул через плечо.
-Ух ты, - прокомментировал он. – Прилетела!
Художник оторвался от пейзажа. "Карандашный" этап был завершен, теперь в цвет его, но придется отложить: у крыльца негромко, предупреждающе залаяла собака, которую Охотник все чаще оставлял дома. Он не говорил, но добывать зверя сразу же стало труднее, однако так ему было спокойнее. Рыжий уже раздумывал прикупить лайке пару, на ближайшей ярмарке…
Парижанин выглянул в окно и нахмурился: к калитке подходил гость нежданный и нежеланный, но, тем не менее знакомый, бывавший, по всей видимости, в доме, так как собака на него не рычала.
"Черное Платье", - вспомнил Художник рассказанную медведем притчу и пошел открывать дверь.
- Благословение этому дому, - дежурно произнес священник, разглядывая темноволосого и в свою очередь давая себя рассмотреть. Среднего роста, но с очень прямой спиной, про таких говорят – "аршин проглотил". За сорок. Некогда выбритая тонзура превратилась в красящую его лысину, слегка обрамленную седоватым пушком. Добрый и твердый взгляд по-молодому ярких карих глаз. Серебряный крест.
"И не боится он так ходить, один", - подумал Художник, и еще раз встретившись глазами, понял: "Этот – не боится".
-Я ожидал застать вас обоих, сын мой, но так даже лучше. Мы сможем спокойно поговорить.
Художник кивнул, улавливая лондонский акцент – "Черное Платье" не всегда жил в Новом Свете, и пошел ставить воду. Эти англичане… всюду привозят свою привычку: беседовать за чаем. А французы лучше всех понимают вежество и умеют улестить знанием чужих обычаев. И верно, священник заулыбался, извлек из объемного поясного кошеля завернутые в матерчатую салфетку кусочки яблочной пастилы.
- Сладкоежка я, грешен. Сестра Терезия знает это и всегда дает мне в дорогу… - цепкий глаз ухватил мольберт, холст. – О-о, да вы рисуете?
- Только пейзажи, - промолвил парижанин, заваривая "тысячу и одну травку", как называл он охот-никовы сборы.
Священник, представившийся отцом Альбером, рассмеялся, уловив намек:
- А пейзаж райского сада вас случайно не привлечет?
- Если это случится, то я буду знать, к кому обратиться за советом. Ведь я не был в Раю и не видел его.
Оба посмеялись – вежливо, одними губами, и отец Альбер вздохнул:
- Одно бы удовольствие поговорить с жителем метрополии подольше, местные прямолинейны как рельсы, которые они прокладывают. Но боюсь никто из нас Рая может и не увидеть, с нашими-то прегрешениями...
Художник – сама безмятежность, внутренне собрался еще больше. Положил пастилку на язык.
- В вашей пастве все так плохо? Школяры перестали учить псалмы? Или какая-то из заблудших овец пропускает воскресные проповеди?
- А с чего вы обозлены на святую церковь? – с четко дозированным удивлением, с усталостью спросил отец Альбер в упор. – Я могу понять несчастного ребенка, выросшего в приюте, согласен, это был не лучший приют, и воспитанного этими безбожниками, индейцами. Но вы? Или это болезнь, которая, говорят, разъедает наши столицы, Старый Свет, безверие?
- О нет, - серьезно сказал Художник, наклоняя голову. – Я верю в бога.
"Ведь он дал мне встречу с тобой, моя любовь. Это не могло быть случайностью, а только настоящим чудом того, кто держит в ладонях наши жизни… Ибо бог есть любовь…"
- Я поверю вам, - неожиданно кивнул священник. – У вас было такое лицо сейчас… Вспоминали, что есть бог для вас?
- Да.
- Так почему же?
- А вы много знаете о болезнях Старого Света? Там, откуда я уехал, разочаровались не в благой вести, а в тех, кто взялся ее разносить.
- Иными словами, "дайте нам верить самим, проклятые попы", так? – с понимающей и горькой улыбкой спросил отец Альбер. Повторил слова, брошенные ему когда-то? И оттого он уехал искать простой жизни и простой веры простых людей сюда, в Новый Свет? - Не гадайте обо мне.
Художник протянул белую руку и дотронулся тонкими пальцами до запястья с четками.
- Простите меня, я вас обидел.
Священник посмеялся.
- На ангелов не обижаются, а у вас лицо ангела.
Охотник сегодня возвращается без добычи, и такие дни бывают. Но не сказать, что расстроен - Художник уже научился читать по его лицу. Наверное, нашел свежие следы или ловушки устанавливал... Но собака ему нужна, это да. Когда там ярмарка? Парижанин еще не был на ней. Это как выход в свет. Смешно... Слегка волнуешься, хотя чье мнение может тебя там интересовать? Самый важный человек вот он уже, на крыльце...
-Были гости? - это уже после, после объятия - усталого и уютного такого, домашнего, после поцелуя, который повторяет эту мысль "дома... я дома..." - "ты дома... да... ", темноволосый "кивает" ресницами, щекоча Охотнику скулу.
-Священник, отец Альбер. Хороший человек...
На удивление рыжий не возражает. Интересуется:
-Предупреждать приходил?
-Да нет, знакомиться...
-Не стал говорить, значит.
-А что такое?
-За ведьмами охоту начали... Я с аптекарем говорил, по дороге попался.
Художник отстраняется, молча приносит ужин... заваривает свежий чай, брезгливо выплескивая в ведро старый. Пряди скрывают лицо, но видна закушенная губа – как всегда, когда ему не нравится что-то или думает о плохом... Сердечко ты мое... В комнате темнеет, когда думаешь о людском невежестве, а ведь еще не ночь.
-И в Новом свете костры решили распалить?!
Медведь внимательно смотрит на него через стол, потом ловит за руку и усаживает рядом.
-Не бойся...
-Я не боюсь, - зло. - Мне жаль, что я так обманулся! Альбер показался мне хорошим человеком.
-Он и есть хороший...
-Фанатик!
-Если бы да, мы бы тоже уже горели. Но в городе пропадают кошки.
-И что??
-Да истерия массовая, вот что.
Уже не первый раз Охотник удивляет учеными словечками. Что было в его жизни между этим лесным домом и воспитанием у индейцев... где так выучил язык? Почему знает только то... что надо? И ничего для удовольствия... сказки... стихи... Этого нет в его цепкой и живой памяти. Но это прошлое, а они оба не касаются того, что было "до".
...когда эти ладони смыкаются на талии, обещая тепло и защиту... имеет ли значение что-то еще?
-...узнает настроения. Ищет, на кого сможет положится в случае беспорядков и самосуда.
-А где Нуар? - непоследовательно спрашивает темноволосый и выскользнет из объятий. И так устал любимый, еще и его успокаивать...
Охотник расплывается в улыбке.
-Видел ее с рыжим котом. Игрались на ветках, как белки.
