Волдеморт видит темный тоннель.
Дамблдор - зеленый свет в конце тоннеля.
Поттер - человека с палочкой.
И только Снейп видит трех идиотов, подставляющихся под аваду.
Данный материал может содержать сцены насилия, описание однополых связей и других НЕДЕТСКИХ отношений.
Я предупрежден(-а) и осознаю, что делаю, читая нижеизложенный текст/просматривая видео.
Иногда они возвращаются, или «для тех, кому не подошел открытый финал основной истории». 1924-1926, Москва, Париж и еще один город, которому самое место в этом тексте.
Два варианта эпилога текста «Наши встречи» и его же возможные эпизоды.
Основная история: https://snapetales.com/index.php?fic_id=35580
Комментарии:
«Наши встречи» – роман оконченный в том виде, который в литературе называют «открытым финалом». А значит, последнюю страницу в нем невидимыми чернилами пишет далеко не автор. Читатель. И пишет по-разному.
Скептик, ворча, додумает, что штабс-капитан и поручик не смогли бы так претензиозно-нагло, и вместе с тем – единственно верно – беспрепятственно покинуть «Глорию», а потому нашли себе вместо свободы или пулю, или морскую пучину.
Романтик поднимет голову и горячо возразит, что в жизни все может кончиться как угодно, но у нас здесь литература и вообще вариация на тему, как еще должна завершиться эта история, если не сдержанно-счастливо?
Реалист лениво заметит, что чувство Мещерякова и Овечкина столь тревожно-нежно, что просто обязано пройти проверку на прочность некоторое время спустя, и неизвестно, каким результат этой проверки окажется вне наполненного событиями момента.
Как вы уже поняли, я реалист с легкой примесью романтика. И не хочу лишать остальные две группы читателей возможности поставить для себя точку в основной истории там, где она поставлена, если мое и их видение касательно судьбы героев в продолжении истории в конечном итоге разойдутся.
Тем же, кому хочется рискнуть или просто невозможно преодолеть любопытство – добро пожаловать в историю «Август – это ты».
В свои двадцать пять Валерий Мещеряков знал несколько простых истин, правоту которых сполна подтвердил собственный опыт.
Можно сколь угодно тщательно планировать свою жизнь, революция с тобой советоваться не будет – просто случится, спрашивать не станет. Хорошо, если еще даст время попытаться выжить, а не носом к стенке поставит без промедления.
Истина странная, для красного комиссара так и вовсе нелепая, но сколь бы ни отрицал, от себя самого отнюдь не кристально пролетарское происхождение было не спрятать. И Валера, вне бравады и попытки казаться дальновиднее, чем на самом деле, сполна осознавал, что повезло ему в нужное время и на правильной стороне оказаться. Повезти могло и иначе.
К счастью, жизнь его все же сложилась вполне удачно, и распорядиться ей теперь, после всех немыслимых подвигов и побед, стоило бы, наконец, с умом, однако... она же порой навевала вязкий ступор сродни тому, что случился с ним как-то на подземной речке целую вечность назад.
...Потому что скучная мирная жизнь во всем ее мерном великолепии Валерке была откровенно не нужна.
Впрочем, к этой истине он пока не готов.
Самое ценное, что может случиться в мороке дней, похожих друг на друга в нескончаемой погоне за чем-то, не тебе, важным – это наступившее утро.
Мещеряков видел много рассветов.
Над полем, еще дремлющем в своем шелестно травном сне, когда встаешь с первыми петухами и впотьмах сбегаешь босоного по росе к реке, чтобы первым встретить новое утро. Чтобы все в наступающем дне сложилось хорошо, примета такая, и плевать, что им лишь для себя изобретенная.
Из трюма фелюги, едва различая в щели меж настилом полоски света, борясь равно с тошнотой и решимостью.
Перед лавкой аптекаря, когда не до красоты августовского лета, и утреннее марево скорее отдает сырым порохом и кислым привкусом неизбежного, как перебродившее вино.
Позже, в общежитии, выбрасывая себя из удушающих кошмаров, когда цепляешься за солнечный диск, медленно взрезающий собой горизонт, как за единственное, хоть и незаслуженное настоящее.
Видел и в Париже, далёком и незнакомом, пока по скамейкам тренировался небо с землёй местами менять. И знал уже тогда, что опоздал, опоздал безнадежно.
Тем ярче был другой рассвет, оранжевый, всполохами подсвечивающий облака, утром после того дня, когда ничего не кончилось.
Насыщенность эпизода событиями, деленная на его продолжительность, равна интенсивности воспоминания, когда детали забудутся и краски поблекнут.
С последней истиной выходила, однако, загвоздка: те их от силы двадцать минут на «Глории», по истечении которых Петр Сергеевич отправился не на корм рыбам, а, как Валерка надеелся, всего лишь на берег, Мещеряков помнил покадрово, посекундно.
Забываться они тоже не хотели ни в какую, дразня хотя бы вот новым возможным газетным разворотом. И как же Валере сложно было не вчитываться в нужную полосу, чтобы, найдя, захлебнуться родным тоном в произвольном тексте.
Про полгода, обещанные Овечкиным на «Глории», однако же он не думал. Не заставлял себя не думать, что было бы привычным, а на самом деле не думал и уж точно не считал дни.
Причин тому было несколько, но главная среди них – рациональность, подсказывавшая, что обыденность будней вскоре возьмёт свое, и никакого «счастливо» в разрезе их дальнейшего со штабс-капитана общения там уж точно не предвидится.
Ведь еще тогда, прибыв в Москву с трофеем, который, не сговариваясь, доверили нести сияющей почище короны Ксанке, Валерка хладнокровно и честно спросил себя: «Ну какие обещания, в самом деле? И Перов, если тот выжил, и Петр Сергеевич теперь дважды преступники, въезд на родину им заказан. Предположить, что штабс-капитан вскорости сунется в Россию с немалым риском из нее потом не выбраться, лишь бы повидаться мельком, почти украдкой… Сюжет был бы хорош для проходного бульварного романа – да и то неверибелен».
Спускаясь тогда по гулким ступеням под вспышки фотографических аппаратов и неверящие шепотки, Валера разом повзрослел достаточно, чтобы понять: у них получилась такая своеобразная, но все же точка, которую в литературе назвали бы открытым финалом, отдав зрителю на откуп веру в то, во что тому привычнее будет поверить. Этакая кульминация на изломе и полный штиль в последнем абзаце сглаживающей нотой набегающего прибоя.
Жизнь же его, неостановимо протекающая далее, день за днем исправно демонстрировала, что она куда предсказуемее и проще, и тропинки у нее предполагаются самые что ни на есть прямые – или оборачивающиеся тупиком.
И Мещеряков жил так, как умел очень давно и очень хорошо. По наитию.
***
Сентябрь запомнился Валерке вереницей красок, слов и действий, на которые он смотрел будто со стороны. Хотя нет, не на все.
Как они, трое суровых борцов за правое дело, выйдя из здания управления и свернув в сквер, в шесть рук мастерили Ксанке кривой и слишком большой венок из кленовых листьев, он помнил.
И как потом она гордо вышагивала до общежития в форменной куртке, кожаной юбке до колена и с совершенно неуместным украшением на голове – помнил тоже. На недовольные же взгляды Даньки, в мастерстве не участвовавшего, зато вполголоса бухтящего, что не пристало чекистам народ смешить, так и все доверие к ним лопнет, Ксанка резонно заметила: «Чекист или не чекист, я все же человек. И иногда мне хочется об этом помнить».
А Валера едва не запнулся, когда подлая память выбросила на свет другой голос и другой эпизод, столь похожий и непохожий одновременно.
От гостиницы к бильярдной он несется, не разбирая дороги, с настойчивым, раздражающим предчувствием, что опоздал, совсем опоздал и Овечкина сегодня уже не увидит. Предчувствие не сбывается: они сталкиваются на лестнице в знакомый подвальчик, вот только такого штабс-капитана, непривычного и не упакованного в военное обмундирование, он отродясь не видел. Неудивительно, что, пока Петр Сергеевич мнет в пальцах так и не зажженную сигару, у Валерки вырывается это короткое слово, которое и за полноценный вопрос-то сойти не может:
– А форма?
И Овечкин, на тот момент прекрасно, как выяснилось, осведомленный о том, с кем на самом деле разговаривает, задумчиво и неспешно отвечает:
– Вы не поверите, но я чувствую себя настоящим человеком, когда на несколько часов снимаю ее.
И Валерка чувствует, заполошно пытаясь отдышаться, в этих словах вескую – и горькую правду, от которой уже не отмахнуться.
Поначалу такие отсылки вообще случались преступно часто, настолько, что Валера устал вести им счет. Он и представить себе не мог, что Овечкина, при полном фактическом отсутствии штабс-капитана рядом, в его жизни вопреки всякой логике окажется так много.
Треклятый архив в сейфе, остатки которого, не приглянувшиеся Петру Сергеевичу, товарищ Смирнов все же с Мещеряковым выборочно разобрал.
Выволочка Побелкину, которую Валера слышал краем уха: Григорий явно провинился в чем-то еще, но припоминили ему все, и побег штабс-капитана под самым носом раззявы-наблюдателя тоже.
Какой-то переиначенный из усадьбы офицерский клуб, где среди битой посуды и улегшегося пепла Валерка с Ксанкой сутки перетрясали уцелевшие книги, сверяя с описью, потому что и здесь ступала нога Овечкина, а полученные в ЧК задания не обсуждаются.
Газеты.
Газеты...
От того, чтобы взять в руки очередной выпуск «Последних новостей», Мещеряков не отказывался исключительно из соображений привычки. Все его в управлении год как видели с этой газетенкой, равнодушие к ней выглядело бы не в пример страннее и подозрительнее.
Поэтому Валерка, как и прежде, брал газету из стопки и внимательнейшим образом изучал… второй разворот, с политическими обзорами. Или первый, с горящими новостями. Дальше он если и заглядывал, то на секунду, не дольше: убедиться по первым строчкам, что публикации некоего Каверзника по-прежнему уходят в печать.
Значит, жив. И свободен.
Большего ему было не нужно.
***
Октябрь прошел быстро и запомнился такими же эпизодами.
Вот Ксанка с Яшей, вцепившись с двух сторон, утащили Валерку в парк. За ними следовал мрачный Данька, которому не отдали право определять вектор развлечений, но зато наделили правом голоса: «Выходной, Валер. Давай, проветрись, а то на тебя уже смотреть больно, зарылся в книжки свои по самую маковку и шуршишь там, там полевая мышь».
Вот Ксанка с Яшей, найдя раскидистый дуб, увлеченно зарылись в листву и устроили шуточный обстрел желудями. Досталось и зазевавшемуся Валерке, который, получив парой метких желудей в скулу, невольно втянулся в это непотребство – и поймал короткий обмен взглядами между друзьями, которые выглядели теперь действительно довольными.
Впрочем, октябрь был примечателен и по другой, куда более весомой причине.
Из всей их честной компании Яшка оказался первым и единственным, кто проявил положенную бдительность, недюжинное рвение и завидную наблюдательность. Совокупность этих факторов привела к тому, что Яшу кривая дорожка вывела-таки к во всех отношениях подозрительной встрече прямо в соседнем от общежития дворе.
– Ваше благородие, мать вашу, – мрачно вещал знакомым зычным голосом Яшка, и они, не сговариваясь, свернули за угол в полной боевой готовности. И опустили оружие разом, как один.
– Ну и что вы вылупились, будто первый раз таких субъектов видите? – ехидно спросил Цыганков, оценив идентичное недоумением на их лицах. Потом фыркнул. – Впрочем, таких надо бы и поискать. Ему все на блюдечке дают, а он морду, понимаешь ли, воротит... Слышь, благородие, нехорошо это.
– Ты чего его так зовешь-то? – первым отмер Даня. – Мы уж думали, тут задержание.
– А как его еще величать? Ты посмотри на это! Эй!
Посмотреть и вправду было на что. Яшка, терпеливо и, как он мог, ласково, протягивал в сторону бело-серого, хотя скорее просто грязно белого, кота половину бутерброда. Сыр на бутерброде, целый и ненадкусанный, на Валеркин взгляд, выглядел даже слишком многообещающе, в условиях-то продовольственного дефицита в стране.
Кот же к дарам небес был индифферентен, а на безликое «эй» – глух на оба уха сразу. Он даже не повернул головы, продолжая гордо восседать ко всей группе филейной частью. Гордо и, зараза, молча.
– Может, неголодный, – робко предположила Ксанка.
– Третий день подряд? – усомнился Яша. – Не бывает так. Эта сволочь, хоть и залетный дворовой кот, просто знает, что и так жрать дадут, вот и корчит из себя монумент.
– Реверансов не хватает? – подхватил игру в поиски причины Валерка.
– Знаток, – Яшка махнул рукой с бутербродом в сторону кота то ли в шутливом поклоне, то ли в попытке привлечь внимание, но действо эффекта не возымело. – Нет, благородию реверансов не надобно, а вот что ему надо...
- И что теперь, «вашеблагородием» его звать? – включился, наконец, Даня. – Длинно, язык сломаешь. Или же тебя подстрелит кто, как мы чуть не.
Кот заинтересованно повернулся к сторону Даньки и дернул ухом. Тот от такого внимания озадаченно моргнул, но выданным кредитом доверия попытался воспользоваться по назначению.
– Поздравляю, ему не нравится. И хочет этот хвостатый, видимо, себе приличное имя, раз уж с судьбой не вышло.
– Как там котов обычно зовут? Васька? Барсик? – наскидку предложила Ксанка, нокак-то неуверенно. И не зря.
Кот фыркнул. Нет, наверное, все же чихнул, но становилось ясно: просторецким Васькой или не менее позорным Барсиком он быть не желал.
Кот, если бы мог, возвел очи горе, а так лишь хвост свирепо метнулся из стороны в сторону.
– Аристарх? – еще раз на удачу попытался Валерка и протянул руку: погладить. Кот маневр не оценил и зашипел так, будто от души ругался с сородичами. На своем, дворово-кошачьем.
Валера опасливо убрался восвояси: и с машинальной лаской, и с предложениями. Но кот развивать нападение не стал, вроде как предупредил. Вежливо.
– С характером, – уважительно протянул Яшка. – Замашки аристократические, ощеривается будь здоров, цвет ну чисто ангельский, если отмыть в трех чанах. И при этом на рожон не лезет, хоть нас и не уважает ничуть… Ему бы наган, ну чисто беляк будет.
Кот совершил странный маневр. Поднял голову, безошибочно найдя глазами Яшку и коротко мяукнул.
Яша опешил:
– Глядите-ка, он все-таки умеет в голос. И, по-моему, это своевольная скотина именно так и хочет величаться. Не скотиной, конечно, – подумал немного и снова протянул частично уничтоженный бутерброд коту. – Беляк, ну уж теперь-то соизволишь откушать?
Кот к подношению деловито принюхался... и безошибочно утащил весь сыр, оставив Яшу с надкусанным хлебом в руках.
– Вот скотина белобрысая, – протянул обескураженный Яшка негодующе, но вышло восхищенно.
– Страна не забудет ваших жертв на алтарь успешной миссии, – согласился Валерка, хотя все и так слышали, с каким утробным урчанием кот уминал утащенный сыр.
– А товарищ Цыганков собирается доложить в управление об установленном контакте и попросить себе в поддержку группу сопровождения? – с намеком так поинтересовалась Ксанка. – Готова проявить служебное рвение и пойти добровольцем в помощь, включая внеурочные часы.
– Цыганков, – Яша спешно дожевывал хлеб, не оцененный котом, будто опасался, что Беляк на его счёт передумает, – собирается вести контакт лично. И просит дорогих товарищей не мешать ему разрабатывать объект, чтобы тот окончательно от наблюдения не свинтил.
– Все, Ксан, – рассмеявшись так, как уже и не помнил, хмыкнул Валерка, – ты попыталась, молодец, но увы. Яша котом делиться не будет. Он его нашел – ему и мучиться, и радоваться, это уж как карта ляжет.
– Намучается, – авторитетно заметил Даня, котом вроде как не заинтересовавшийся. – Раз уж нормальных окрестных встречных ему мало и беляка себе завел – намучается.
Ксанка и Валерка переглянулись и единодушно промолчали, потому что им было предельно очевидно, что не одной Ксанке хотелось прибиться к Яше, дабы вести наблюдение за хвостатым.
Это была хорошая октябрьская находка в однообразной патоке дней. Жаль, что жить у Валеры получалось только так – от эпизода до эпизода. Внутренние же струны его большую часть времени молчали.
Наверное, так звучит взросление. И задавленные, не ко времени, надежды.
