Истинная история того, как Хмури приобрел свой вид.
Доктор:
-Ваша болезнь очень сложна, и я даже не могу окончательно решить, что у вас...
Хмури:
-И что же делать, доктор?
Доктор:
-Hу, ничего, для начала я попробую отпилить вам одну ногу...
Вена жила свой жизнью, радовалась и печалилась. И наступил 1679 год, и пришла чума...
Комментарии:
Упоминается чума в Вене 1679 года и Москве 1771 года
При написании текста автор вдохновлялся песней https://www.youtube.com/watch?v=ETsu1yvE_X8 "Кукла колдуна" в исполнении Дмитрия Венгерова и австрийской народной песней https://www.youtube.com/watch?v=46gVgGVnOSQ "Ах, мой милый Августин"
– Подойдите ближе, добрые люди, и внимайте мне. Слушайте сами и рассказывайте своим детям. Я последний из тех, кто в точности может рассказать о том, что случилось тогда.
Музыкант огладил волынку, загадочно улыбнулся, намекая на некую тайну, с которой готов поделиться со слушателями, и подмигнул стоящей неподалеку аппетитно-пышной молодке. Та зарделась и потупилась, но тут же бросила на него заинтересованный взгляд из-под густых ресниц.
– Ибо я знаю, как все было на самом деле. Внимайте мне…
В облаке цветных одежд на площади Ам-Хоф в странном чуждом этому городу танце кружилась плясунья. Огромные черные глаза на бледном, почти прозрачном лице лихорадочно блестели. Темные, словно беззвездная ночь кудри взлетали и опадали, как крылья. Губы цвета спелой вишни улыбались. Она танцевала, и казалось, что вместе с ней танцует вся площадь, и рынок, и люди. Пели алуэты, вздыхали флуеры, погромыхивали барабаны, сплетая свою мелодию со звоном монист и позвякиванием браслетов и серег. Смуглые темноглазые лэутары старались вовсю, будто надеялись поспеть за вихрем юбок и лент, мечущихся вокруг плясуньи.
Прохожие, остановившись поглазеть и послушать, нет-нет, да и лезли в кошели, одаривали монетками и улыбками плясунью. Звонким смехом рассыпались пфенниги, рыбьей чешуей проблескивали крейцеры. И плясунья кружилась еще веселее, все громче звучала музыка, зазывая новых зевак.
Марк, протолкавшись как можно ближе к заезжим артистам, неотрывно глазел на плясунью. Даже когда музыка смолкла и девушка пошла собирать монеты, стоял и смотрел.
– Не найдется ли лишней монетки, добрый господин? – прошелестел совсем рядом с Марком ее тихий голос.
Плясунья остановилась напротив и с улыбкой протянула к нему раскрытую ладонь. Марк зашарил по поясу, где еще совсем недавно висел тощий кошель, потом, вспомнив судьбу кошеля и его сожительниц монет, полез за пазуху. Вдруг что да осталось…
– Рада, – окликнул плясунью лэутар, еще недавно так азартно выплетавший мелодию на флуере. – Пора, скоро совсем темно будет.
– Скоро пойду, – откликнулась та, едва заметно качнув головой и заставив звякнуть серьги. – Добрый господин хочет одарить нас монетами.
– Марк, – хрипловатым от долгого молчания и сухого, давно уже жаждущего пива горла голосом произнес Марк. – Меня зовут Марк Августин. – Он, наконец, нашарил чудом не пропитую монету, вложил ее в горячую ладонь девушки и зачем-то добавил: – Это мое имя.
– Щедрый господин Марк Августин, – послушно повторила плясунья. Потом быстро взглянула на монету, крепко зажала ее и восхищенно выдохнула: – Очень щедрый и очень добрый господин!
И, взвихрив пыль пестрыми юбками, поспешила вслед за уходящими лэутарами. Догнав их, обернулась и улыбнулась Марку.
Марк пришел на площадь на следующий день. И еще раз. И потом… Он просыпался с гудящей головой и пересохшим горлом, опохмелялся чем бог пошлет и шел на площадь. И до самого вечера смотрел на танцующую Раду, а в голове роились новые мелодии и слова. Когда лэутары уходили, собрав свои инструменты, Марк шел в таверну «Грихенбайсль» и щедро делился с собравшимися всем тем, что он чувствовал, стоя на площади. Волынка пела о площадях Вены, о вечном гомоне толпы на рынке, о часах на башне и о темноглазой плясунье со странным именем Рада. В кошеле у Марка все чаще звенели крейцеры, пару раз забредали и талеры. И каждое утро Марк собирал оставшиеся от ночного кутежа монеты и отдавал плясунье. А потом она исчезла.
Марк пришел на Ам-Хоф, дождался лэутаров. И все высматривал Раду – хотел порадовать ее новыми браслетами и горстью крейцеров.
– Где Рада? – спросил он настраивающего алуэту музыканта.
– Нету, – мрачно зыркнув на не в меру любопытного чужака недобрым взглядом, ответил тот. – Для тебя она умерла.
– Вена, мой прекрасный город! Люди до сих пор помнят, как мой прекрасный город погрузился в траур, как колокола вызванивали погребальные мелодии. – В голосе музыканта прозвучала такая тоска, что внимавшая его словам старушка покачала головой, а молодуха всхлипнула, схватившись за пышную грудь. – Уходила жизнь, утекала надежда. Смолк веселый смех, затихла музыка. И только музыкант Августин пел и играл, чтобы у людей достало сил бороться со смертельным недугом…
– Чума? – спросила старушка и подняла руку, чтобы перекреститься, но музыкант перехватил ее.
– Она самая, – эхом откликнулся он. – Великая чума пришла в Вену.
Марк брел по улице, держась за стену.
– И плевать на помои, – тихо ворчал он. – Что я, помоев этих не видел! В дерьме родился, в дерьме и помру. Слышите, - закричал он во всю глотку. – В дерьме вашем! Все сдохнем!
Вчера он напился в хлам. А кто бы не напился, услышав такие слова! Или это было не вчера, а вовсе третьего дня? Да плевать, когда это было! Рада умерла. Или нет? Что значит – умерла для него? А для кого нет?
Марк остановился, задрал голову к небу. В узкой щели между стремящимися сомкнуться крышами домов холодно и безразлично мерцала звезда. Марк задумался, погрозить ли кулаком этому безразличию, но от этого безусловно важного и полезного дела его отвлек шум приближающихся шагов и едва уловимый шелест одежды.
Если бы Марк не был так пьян, он бы задумался над тем, насколько тихо, на грани слышимости слуха музыканта звучит прикосновение ног к булыжникам мостовой. Он оглянулся и в первый миг замер, не в силах поверить увиденному. Рада стояла неподалеку, пристально глядя на Марка темными глазами, казавшимися огромными на бледном лице. Губы казались почти черными, а потому блеснувшие в улыбке зубы были видны отчетливо. Нет, не зубы. То, что показалось из-за разомкнутых губ, можно было назвать только клыками…
С Марка разом спал хмель, дыхание перехватило, а сердце, казалось, перестало биться. Он и раньше слышал о кровопийцах, несущих с собой не только смерть, но и чуму. Нахцерер – вот как они звались. Только вот не выходили они из своих могил, пожирали свой саван, свою плоть и пили жизнь своих родных. Но были и другие, и они были где-то далеко. Сердце глухо стукнуло о ребра раз, другой, а на лбу выступил холодный пот. Далеко – там, откуда приехали черноглазые и темноволосые лэутары, и называли их нелапси…
Рада шагнула к нему навстречу, и за спиной девушки из мрака соткалась еще одна фигура. Глаза, горящие красным злым огнем, словно угли камина, смотрели на Марка из впадин глазниц. Тонкогубый рот растянулся в довольной ухмылке, обнажив множество острых клыков. Когтистая рука в клочьях мрака указала на Марка, и Рада с тихим угрожающим смехом сделала еще один шаг.
Дикий звериный ужас ударил под дых и разом стряхнул оцепенение. Марк развернулся и помчался прочь, ощущая за спиной тихую поступь нагоняющей его смерти. Тонкая рука легла на его плечо, с неженской силой рванула, хриплый торжествующий смех прозвучал над самым ухом, а кожу обожгло ледяное дыхание. Марк закричал, рванулся из цепких пальцев и побежал прочь из последних сил.
– Город погрузился в траур, и еще живые готовились примерять сметные одежды, – голос музыканта стал едва слышен, и слушатели невольно придвинулись ближе. – Надежда почти покинула жителей города, но Агустин играл и пел, вселяя искру веры в лучшее.
Музыкант заиграл на волынке, и колокола на башне вторили его мелодии.
– Всё пропало, – выводил певец. – И даже богатая Вена пропала, как и Августин; плачьте со мною вместе, всё пропало!
Марк очнулся в темноте. Рядом кто-то лежал, но как Марк не прислушивался, не мог уловить ни звука. Он с трудом пошевелился, тяжело встал и огляделся. В тусклом свете ущербного месяца он разглядел множество тел. Молодые и старые, женщины и дети – они лежали вповалку и все были мертвы. Лица были искажены застывшей агонией, а тела покрыты язвами. Марк попятился, натолкнулся на стену и, подвывая от ужаса, стал карабкаться вверх. Задыхаясь и кривясь от боли в оцарапанных пальцах, он перевалился через край ямы и стал вдыхать холодный, пахнущий болью и пропитанный страданиями, но такой вкусный воздух. А потом встал на ноги и пошел прочь – как можно дальше от чумной ямы, от обезображенных болезнью тел. Пошатываясь, он добрел до церкви святого Ульриха, оперся о стену – и тут же отдернул руку. Ладонь горела, словно он схватился за раскаленный металл. Марк уставился на красное пятно, на глазах становящееся меньше. За спиной послышались шаги.
– Свет убьет тебя, – произнесла Рада. – Уходи.
– Позвольте, милая фройляйн, я помогу донести вашу корзину!
Молодуха вздрогнула и обернулась, но тут же успокоилась – к ней обращался давешний музыкант. Узнала его она по волынке и плотному плащу с глубоким капюшоном, в который музыкант кутался весь вечер.
– Спасибо, добрый господин, – произнесла она.
– Марк Августин, – усмехнулся он. – Это мое имя.
Сейчас капюшон был откинут, и женщина смогла разглядеть и светлые как солома волосы, и насмешливые глаза, и широкий рот. Вот только глаза были красного цвета. Женщина тихо ахнула, но больше ничего сделать не успела – в ее горло впились острые зубы.
