Холодно. Все время холодно. Седой неопрятный старик с трудом нагибается в кресле и подбрасывает в камин сразу десяток полен из скудного штабеля. Вслед за ними швыряет сегодняшние письма — не глядя, от кого. Что в них может быть, кроме чуши? Плотнее запахивается в халат. Оглядывается на дверь и долго смотрит — будто ждет кого-то. Отворачивается.
— Никому не нужен. Никому, никому, — горестный шепот гаснет в вязкой тишине. Старик покачивается вперед-назад, обхватив себя и слепо глядя в огонь.
— Неправда, Аластор, — тень за камином вытягивает размытый отросток. Стоит моргнуть — и он прорастает черным рукавом, из которого высовываются затянутые в кожаную перчатку пальцы. Пальцы нащупывают угол каменной кладки и стискиваются, как якорь.
На этот случай у Грюма в нагрудном кармане всегда покоится фляжка с зельем. Но сегодня ему слишком одиноко — и морщинистая рука застывает на полпути. Тень выступает из угла. В прорезях серебристой маски светятся две пурпурные точки.
— Неправда. Ты нужен нам.
Сегодня маска говорит голосом Розье. Что ж, пусть будет Розье. Старик молчит и выжидающе смотрит на гостя. Гости. Так он их называет. Первый появился, когда Аластору было 19. Кто же это был... Нет. Не помнит. Какой-то мальчишка, примкнувший к Волдеморту по глупости, наверное. Поначалу визиты мучили. Но шла война; лиц позади маски становилось все больше; а мук — с каждым новым меньше.
Тень опирается плечом на камин. Угольки глаз коротко вспыхивают:
— А больше — никому, да. Ты всю жизнь сражался, спасал всех. Жертвовал собой. А каков итог? Даже твоя дочь бросила тебя. Один Аврорат присылает официозный мусор, написанный под копирку, да?
— Нет! Молчи! Она скоро приедет! Она приедет. Я знаю, — его руки гневно сжимаются в кулаки. Смешно... Кого он может напугать теперь?
— Ни письма, ни вшивой открытки за целый год, Аластор. Не обманывай себя!
Старик приподнимается, выхватывает из рукава палочку и выпаливает в тень заклинание. И еще одно, и еще. По комнате разлетается каменная крошка и щепки. Страницы книг невесомо кружатся и падают, как листва за окном одинокого дома. Тень укоризненно покачивает головой:
— Ты же знаешь: не поможет.
Грюм обессиленно падает обратно в кресло и закашливается — надсадно, держась за грудь, едва успевая хватать губами куски твердого воздуха. Переводит дыхание. Молчит и смотрит, как языки пламени пляшут и корчатся, заключенные в камень.
— Да, Аластор. Твоя дочь выбросила тебя из жизни, — тень наклоняется и заглядывает в глаза старику. — А твой сын даже не знает, кто ты.
Время останавливается, пойманное льдами шока. Сердцу в груди вдруг становится тесно; оно бьется сильно, неровно, будто бросаясь всем телом на засовы ребер в тщетной попытке прорваться наружу. Грудь спирает. Мир вокруг тает, и от него остается одно только слово:
— Сын?..
Грюм откидывается назад и злобно щурится:
— У меня нет никакого сына!
— Ошибаешься, Аластор, — тень усаживается на пол и приваливается спиной к углу камина. Лениво перебирает лежащие на полу обрывки пергамента и бумаги. — Помнишь ту девчонку? Рыжую?.. Эльза, кажется. Да, Эльза. Она обманула тебя, Аластор. Не стала пить зелье. И зачала ребенка. Твоего ребенка. А когда поняла, что ты просто сбежал, окрутила какого-то простака и уехала с ним в Англию.
Он чувствует, как губы жалко дрожат — и справиться с этой дрожью труднее, чем с десятком противников. Грюм так и не справляется.
— У меня... есть... сын?
— Да, Аластор. Хочешь, скажу тебе, как его найти?
Странно: разве можно увидеть глумливую улыбку на лице, которое скрыто маской? Но он почему-то видит. Старик смаргивает проступившую под веками влагу. Отводит взгляд. Челюсти упрямо сжимаются. Нельзя верить им. Нельзя. Нельзя...
— Скажи, — хрипло. — Если не лжешь — скажи.
— Они здесь, в Лондоне, — вкрадчиво отвечает Розье. — Эльза приехала вслед за тобой. Она любила тебя, Аластор. Не простила твоей трусости, но всегда продолжала любить. Нашла работу за прилавком магловского магазина через улицу от Министерства, чтобы только видеть тебя. Хотя бы так — издалека, со спины. Эльза Честертон, Аластор. Ищи.
* * *
Чтобы связаться со старыми коллегами, ему хватает одного дня. Выяснить адрес — часа. Осеннее скудное солнце слепит привыкшие к полумраку глаза. Выбритым щекам непривычно чувствовать воздух. Грюм добирается до места на такси — аппарировать уже не хватает смелости.
Долго сидит на неудобной скамейке в сотне метров от дома Честертонов. Смотрит на пронзительно-голубое небо, затянутое почти прозрачной дымкой. Аластору страшно, и он ничего не может с этим сделать. Когда-то он умел не бояться. Когда-то.
Дом надвигается на него, как огромный корабль, причаливающий к пирсу. Грюм стискивает дверной молоток так крепко, что белеют пальцы, в попытке унять предательский тремор. Утирает со лба липкий пот. Пару минут собирается с духом и наконец стучит.
Машинально отмечает, как присогнута правая кисть незнакомца. Палочка в рукаве. Постоянная бдительность. Постоянная бдительность...
— Меня зовут Аластор Грюм. Я... знаком с Эльзой. Скажите... у вас есть дети?
Честертон каменеет лицом и слегка отводит правую руку в сторону:
— Не знаю, кто вы и что вам нужно, но вам лучше уйти.
— Скажите, — Аластору противно слышать собственный голос — сиплый, старческий, дребезжащий. Жалкий. — Умоляю, скажите: у вас есть дети?
Мужчина выхватывает палочку и направляет на Грюма:
— Убирайтесь!
Старик отшатывается и, запнувшись о собственный костыль, падает на неубранную дорожку. Испуганно зажмуривается и выставляет перед собой ладонь. Честертон, помедлив, прячет палочку. Невыносимо долго молчит, глядя на Грюма, и плечи его мало-помалу опускаются — будто всем весом на них начали ложиться года, вспомнившие вдруг о собственной тяжести.
— Эльза умерла шестнадцать лет назад. Она была бесплодна. У нас не было детей, — глыбы слов падают глухо и обрекающе. Тихий стук затворенной двери обрушивается на Аластора страшнее самого громкого грохота, раскалывая день пополам.
* * *
Он стоит у пыльного окна, уперевшись в подоконник ладонями, и смотрит, смотрит — не моргая, не видя. Не чувствуя. В этот раз он улавливает появление тени даже раньше, чем та успевает хоть что-то произнести.
— Вы солгали мне, — шепчет горестно. Отворачивается от окна и пытается сделать шаг — но колени немощно подгибаются, и Грюм заваливается набок, опрокидывая низкий столик, заставленный грязными чашками. Осколок одной оставляет на щеке глубокий порез.
— Разумеется, мы солгали, — весело отвечает гость. Наклоняется и подбрасывает в камин дров. Руквуд. — Старый дурак... Как же ты купился, Аластор? Постоянная бдительность, э?!
Он вздрагивает, как от удара. Волна опаляющей ярости накрывает — но не топит, а подхватывает и увлекает за собой. Грюм неловко переворачивается на живот и ползет к креслу, с каждым движением роняя из перекошенного рта ненавидящий хрип. Он не чувствует, как битый фарфор полосует предплечья и бедра. Гость подходит ближе и останавливается над ним, задумчиво глядя сверху вниз.
— Как же ты мог забыть, Аластор? — печальный шепот. Голос Гойла. — Ты ведь был на ее похоронах... Впрочем, глупо спрашивать. Ты всегда помнил только врагов. И любил только врагов.
Грюм переводит дыхание и понемногу, делая короткие передышки, затаскивает свое тело в кресло. Такое грузное, такое слабое, такое старое.
— Мы были для тебя всем, Аластор. Разве нет? Ты жил борьбой с тем, что полагал злом. Друзья и женщины были фоном для твоей Великой Битвы. А когда стало некого убивать — ты потерял все. Я НЕ СТАНУ ГОНЯТЬСЯ ЗА МЕЛКИМИ ГРАБИТЕЛЯМИ И КОНТРАБАНДИСТАМИ! ДАЙТЕ МНЕ ДОСТОЙНОГО ВРАГА! — из-под маски тугой плетью хлещет голос самого Грюма — моложе нынешнего. Еще аврора. Еще — живого.
Старик наконец-то забирается в кресло. Дышит часто и громко, как в преддверии апоплексического удара. Тень подходит ближе и усаживается перед ним прямо на пол, подогнув под себя ноги. Пурпур призрачных глаз печально трепещет парой свечей на ветру.
— Ты так и не понял, Аластор?.. У тебя никогда не было врагов, — голос Малфоя. — Мы были всего лишь противниками. Настоящий враг каждый день смотрел на тебя из зеркал, — голос Долохова. — Это он разрушал твою жизнь, Аластор. Это в него ты швырял заклинания — а попадал всякий раз в нас, — голос мальчишки — того, первого... — Это он отнял у меня возможность иметь детей.
Нет, нет, нет!.. Этого не может быть. Этого не может... Но гость отбрасывает капюшон — и рыжие кудри мягко рассыпаются по плечам.
— Эльза, — сдавленно выдыхает Грюм. Скатывается, застревая в морщинах, непрошенная слеза. Он протягивает дрожащую руку к женщине перед ним, но пальцы боязливо замирают в дюйме от ее лица. — Эльза...
Она снимает маску, подается вперед и легко трется щекой о его ладонь. Кладет ладонь на протез, ласково, почти матерински поглаживает. Он чувствует это прикосновение. Эльза смотрит на него снизу вверх — так преданно, что грудь, кажется, взрывается кипятком горечи. Грюм стонет; щеки его уже мокры и лицо Эльзы то расплывается, то обретает невозможную четкость.
— Ты еще можешь все исправить, — шепчет она страстно. — Ты все еще можешь победить, любимый. Выиграть наконец свою Великую Битву!.. Твой последний враг здесь, Ал. Прямо перед тобой!..
Она достает откуда-то из глубин своего одеяния старинный кинжал с волнистым лезвием и протягивает, держа на составленных вместе ладонях — как дар, самый ценный, что только есть на свете.
— Не дай ему уйти безнаказанным.
Грюм смыкает на вытертой рукоятке пальцы. Они больше не дрожат. Дыхание ровное и глубокое. Сердце бьется, как билось в те дни — дни молодости, дни сражений... дни любви. Он находит глазами взгляд Эльзы:
— Не дам.
И приставляет лезвие к шее.
... Несколько долгих секунд гостья смотрит в гаснущие глаза, надвигает на них веки и поднимается на ноги. И вдруг — заливается визжащим разноголосым хохотом.
И хохочет, хохочет, пока ветер, ворвавшись в окно, не разметает ее серой пылью по углам.
* * *
Ранним утром тишину тесной маленькой улочки нарушает стук в рассохшуюся дверь. Нет ответа. Тихо скрипят петли. Осторожные шаги гулко разносятся по заставленному хламом коридору. А вслед за ними — звонкий девичий голос:
