Инфо: прочитай!
PDA-версия
Новости
Колонка редактора
Сказочники
Сказки про Г.Поттера
Сказки обо всем
Сказочные рисунки
Сказочное видео
Сказочные пaры
Сказочный поиск
Бета-сервис
Одну простую Сказку
Сказочные рецензии
В гостях у "Сказок.."
ТОП 10
Стонарики/драбблы
Конкурсы/вызовы
Канон: факты
Все о фиках
В помощь автору
Анекдоты [RSS]
Перловка
Ссылки и Партнеры
События фэндома
"Зеленый форум"
"Сказочное Кафе"
"Mythomania"
"Лаборатория..."
Хочешь добавить новый фик?

Улыбнись!

Сириус Блэк настолько суров, что в честь него назван жанр в метал-музыке.

Список фандомов

Гарри Поттер[18589]
Оригинальные произведения[1254]
Шерлок Холмс[724]
Сверхъестественное[460]
Блич[260]
Звездный Путь[254]
Мерлин[226]
Доктор Кто?[221]
Робин Гуд[218]
Произведения Дж. Р. Р. Толкина[189]
Место преступления[186]
Учитель-мафиози Реборн![184]
Белый крест[177]
Место преступления: Майами[156]
Звездные войны[141]
Звездные врата: Атлантида[120]
Нелюбимый[119]
Темный дворецкий[115]
Произведения А. и Б. Стругацких[110]



Список вызовов и конкурсов

Фандомная Битва - 2019[1]
Фандомная Битва - 2018[4]
Британский флаг - 11[1]
Десять лет волшебства[0]
Winter Temporary Fandom Combat 2019[4]
Winter Temporary Fandom Combat 2018[0]
Фандомная Битва - 2017[8]
Winter Temporary Fandom Combat 2017[27]
Фандомная Битва - 2016[24]
Winter Temporary Fandom Combat 2016[42]
Фандомный Гамак - 2015[4]



Немного статистики

На сайте:
- 12863 авторов
- 26125 фиков
- 8780 анекдотов
- 17723 перлов
- 705 драбблов

с 1.01.2004




Сказки...


Данный материал может содержать сцены насилия, описание однополых связей и других НЕДЕТСКИХ отношений.
Я предупрежден(-а) и осознаю, что делаю, читая нижеизложенный текст/просматривая видео.

Дорогой друг

Автор/-ы, переводчик/-и: Miauka77
Бета:Xenya-m
Рейтинг:R
Размер:миди
Пейринг:Джон Ватсон/Шерлок Холмс
Жанр:Angst, Romance
Отказ:
Вызов:Фандомная Битва - 2017
Цикл:Дорогой друг [1]
Фандом:Шерлок Холмс
Аннотация:"Вы, Ватсон, типичный правоверный англичанин..."
Комментарии:АКД + "Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона". Юст всю дорогу, рейтинг не за счет отношений между главными героями; AU к советской экранизации, начиная с сокровищ "Агры", а также везде, где советская экранизация противоречит сама себе; леди Форрестер моложе, чем в фильме, на двадцать лет.

У фика есть сиквел "Отличие верескового меда".
Каталог:нет
Предупреждения:UST
Статус:Закончен
Выложен:2017.11.17
 открыть весь фик для сохранения в отдельном окне
 просмотреть/оставить комментарии [0]
 фик был просмотрен 3487 раз(-a)



Началось все это после той ночи, когда мы «навестили» Чарльза Милвертона. За весь следующий день ни Холмс, ни я так и не сомкнули глаз: сначала перепугавший нас визит инспектора, потом поездка к леди Хаксли, однако странная лихорадка, охватившая нас накануне, словно не желала отпускать свою добычу, и поздним вечером, вместо того чтобы пойти спать, мы снова сошлись у камина и оба (видимо, после всего пережитого) довольно быстро захмелели. По правде сказать, в настолько «веселом» состоянии я видел Холмса впервые. В какой-то момент, рассказывая эпизод из далекой юности, он сделал слишком широкий жест, а я как раз в этот момент подливал хересу, и он нечаянно задел своей рукой мою руку. Извинившись, Холмс пристально посмотрел на меня и, моргнув, вдруг поднес мою руку к своим губам.

— Не знаю, как выразить вам свою благодарность за то, что вы разделили со мной эту авантюру, мой друг, — воскликнул он.

Шокированный, я застыл. Холмс тоже смешался.

— Простите, мой дорогой Ватсон, я, кажется, смутил вас. Подобного больше не повторится, — едва не скороговоркой выпалил он и тут же встал, чтобы принести еще выпивки, хотя графин оставался полон на треть.

Меня действительно смутила та экспрессия, с которой Холмс выражал дружескую признательность. Возможно, потому, что я не считал себя такой уж большой помощью. Иной раз мне казалось, что я скорее мешаю, нежели помогаю, тем более что большинство улик, оставленных в доме Милвертона, были на моей совести. Тем не менее я не придал случившемуся особого значения, а вскоре и вовсе бы забыл об этом эпизоде, если бы не два обстоятельства, которые не позволили мне этого сделать.

Первым из них было то, что сам Холмс сделался чуточку более сдержанным и даже, кажется, несколько дней избегал меня. Дел у него, кроме расшифровки списка с литерой М, не было, а он все стремился куда-то уйти. Нам удалось пообедать вместе только через два дня, после чего он опять исчез.

Вторым обстоятельством стала заметка в «Таймс», вычитанная мной на третий день.

В ней говорилось о суде над неким джентльменом, который имел противоестественные склонности.

Тут мне вспомнилась медицинская брошюра «Как опознать содомита», читанная несколько месяцев назад, и такие пункты, как «изящные руки и пальцы», «тонкий почерк», «актерский талант», «любовь к переодеваниям» и «стремление находиться близко к объекту страсти и излишне навязчиво прикасаться к нему». И хотя Холмсу нельзя было приписать ни «излишнюю женственность, разговорчивость и чувствительность к боли», ни «неумение плеваться и свистеть», моя мысль с ужасающей скоростью понеслась в том самом направлении.

Я покрылся холодным потом. В медицинской среде на счет гомосексуализма существовало множество предрассудков, и, может быть, эта почва была тем более благодатной, что именно в медицинских кругах эту тему, которую общество стремилось замалчивать как один из самых страшных пороков, обсуждали совершенно открыто. Я же, разделяя точку зрения некоторых моих коллег, что это психическое заболевание, одновременно относился к влечению к своему полу с большой брезгливостью. На войне видишь многое, и волею судьбы я столкнулся однажды с двумя офицерами, чье поведение было чрезвычайно далеко от подобающего. Признаться, та история уже много лет никак не желала изглаживаться в моей памяти.

Это случилось как раз перед моим переводом в Беркширский полк. Мы тогда были расквартированы в городке П* и, зализав раны и оплакав потери после ужасных, кровопролитных боев, проводили время в томительном ожидании и скуке. Лазарет был пуст: инвалиды отбыли на родину, легкораненые выздоровели, тяжелые, увы, отошли в мир иной. Самой важной моей обязанностью тех недель стала игра в карты и бильярд у полковника. В один из вечеров обстановка была довольно удручающая — мы только что получили известие, что один из наших офицеров, выдающийся молодой человек, всеобщий любимец и весельчак, отбывший в Англию после ранения, скончался в дороге. В боях смерть становится привычным, обыкновенным делом, в рутине военной кампании она лишь повод для строго определенных действий. Но в мирное время, когда беда отступила, а на смену ей пришла расслабленность, смерть здорового красивого юноши, доброго друга, поразила всех. Неудивительно, что спиртное в тот вечер было востребовано вдвое против обычного, и в конце концов мне пришлось покинуть наше сборище, чтобы увести майора Клейтона — в трезвом виде он был человеком незлым, но, к сожалению, вино действовало на него не лучшим образом. Мне удалось перехватить его до того, как он вступил бы с кем-нибудь в ссору.

Как и офицеры, я жил на квартире при казармах, и путь наш лежал мимо лазарета. Майор с трудом держался на ногах, и в конце концов я решил, что мне проще завести его в лазарет на первый этаж, чем тащить в квартиры на второй. Я усадил его на крыльцо и вынул ключ. Однако когда принялся открывать дверь, она неожиданно подалась под моей ладонью. Я вначале не придал этому значения — подумал, что забыл закрыть, когда приходил проверять лазарет, как делал это дважды в день. Но когда я потянулся к шкафу, на котором стояла лампа, то услышал в своем кабинете шум. Переместив револьвер из заднего кармана в руку, я зажег лампу, сделал два шага через широкий коридор, толкнул дверь — и застыл от шока. Я был готов противостоять вору, забравшемуся в лазарет в поисках морфия, но никак не наблюдать ту непристойнейшую сцену, которая разворачивалась перед моими глазами. Человек со спущенными штанами, стоявший спиной ко мне, совершал нечто противоестественное с человеком, который опирался на подоконник.

Оба они судорожно дергались и громко, хрипло дышали, затем я услышал протяжный стон и сразу после — ругательство: тот, кто был сзади, наконец заметил меня. Он отлепился от своего товарища и отступил вглубь кабинета, и не думая прикрыться. С его органа капало, а я не мог отвести взгляда от точки, из которой он его только что вынул. От красного пульсирующего отверстия между широко расставленных полноватых ног, из которого толчками выходила и стекала на пол кабинета белесая жидкость.

— Вот как, — сказал тот, что смотрел на меня, с наглой ухмылкой, и я узнал в нем одного из старших офицеров, Р*, смутьяна и паршивую овцу в стаде, но, к сожалению, с влиятельными родственниками, — мы с тобой напугали доктора.

Он обтер свой орган подолом рубахи, потом, не отрывая от меня взгляда, нашарил на полу брюки.

Второй обернулся и посмотрел на меня с нескрываемым ужасом. Это был Д*, младший офицер, положительный, тихий, без связей и совсем не привлекательный.

Р* успокаивающим жестом положил руку на его плечо.

— Доктор нас извинит, — слегка угрожающе сказал он. И снова ухмыльнулся: — Любовь, доктор, знаете ли, не выбирает ни времени, ни средств.

— Выметайтесь, — велел я.

— С превеликим удовольствием, — ответил Р* и отвесил мне шутовской поклон. Я едва удержался от того, чтобы треснуть его по голове револьвером, однако это было бы ниже моего достоинства. Кроме того, я мог повредить себе — Р* был старше меня по званию.

Пришлось, однако, еще ждать, пока они одевались. Р* делал это нарочито медленно, а Д* пялился все так же испуганно. Наконец они ушли. Вздрагивая от омерзения, я вымыл пол, продезинфицировал стол, подоконник и даже дверцы шкафов. По-видимому, они занимались этим здесь не впервые. Теперь я понял, почему стул и ширма несколько раз казались мне чуть-чуть сдвинутыми: раньше я списывал это на свое воображение, ведь замки на дверцах оставались нетронутыми. Только закончив прибираться, я вспомнил про Клейтона, но он мирно храпел, растянувшись на ступеньках, и, по-видимому, вся эта история прошла мимо него.

Р* был прав. Я не донес на них: возможно, из-за его связей или страха повредить репутации «старого и храброго» полка; возможно, из-за опасений, что здесь выйдет мое слово против слова Р*; а возможно, мне просто было жаль Д*, который был наказан уже тем, что стал марионеткой в руках негодяя. Однако мне стоило большого труда скрывать свои чувства, и товарищи удивлялись пренебрежению, с которым я относился к этим двум. Д* при встречах смотрел все с тем же страхом, а Р* ухмылялся все с той же неподражаемой наглостью. Не буду удивлен, если обнаружится, что это он приложил руку к моему внезапному переводу в Беркширский полк…

Так что стоит ли задаваться вопросом, почему теперь, заподозрив неладное, я несколько дней провел в полном смятении — неужели Холмс, благороднейший человек, лучший из всех людей, кого я знаю, подвержен столь ужасной страсти? Да может ли быть такое? Но если нет, отчего же он сам так явно считал себя виноватым?

В ту неделю я едва мог заставить себя быть внимательным к пациентам, занятый бесконечным мыслительным процессом. Одна часть меня испытывала к Холмсу чуть ли не отвращение, стремилась найти доказательства своим догадкам и осудить его, вторая с не меньшей горячностью оправдывала, вспоминая все случаи его безупречности, благородства и тактичности, с которыми я столкнулся за тот год, что мы жили вместе — то есть вспоминая почти каждую минуту, проведенную с ним. Не забыл я и того, как он старался щадить мои чувства, как был деликатен в самом начале нашего знакомства — в случае с часами. Как поначалу утаил свои догадки о пьянстве моего брата, опасаясь ранить меня, и как огорчился и оправдывался потом, когда я обвинил его в жестоком розыгрыше. И как сильно он щадил мое самолюбие, находя повод для похвалы после каждого моего промаха. Но было ли это только дружеским расположением? Или он стремился завоевать мое доверие, чтобы?..

На этой мысли я стал противен самому себе. Если Холмсу и выпало в жизни подобное несчастье, я не имел никакого права обвинять его в гнусностях. И, боже мой, неужели я снова делал ту же самую ошибку, что и в начале нашего знакомства, ставя минус вместо плюса?! А ведь возможно, что с ним такое тоже произошло впервые, что он сам боится проявленных эмоций. И вкупе с ними — еще и моей реакции! И уж конечно, он не похож на искусного соблазнителя невинных докторов.

После таких рассуждений мне стало легче. Я взялся за перо и написал Холмсу записку, приглашая его назавтра в оперу. На следующий день он остался завтракать, и мы, кажется, оба вздохнули с облегчением, закрывая эту страницу.

Два месяца прошли в заботах, а потом… Потом я волею судьбы оказался один в квартире на Бейкер-стрит, в полной уверенности, что Холмс сгинул на дне Рейхенбахского водопада. Нужно ли говорить, в каком леденящем душу отчаянии я находился весь год его отсутствия, как бесконечна была моя боль и какие только странные, порой даже абсурдные, мысли не забредали в мою голову. В том числе и что было бы, если бы я позволил безумному порыву моего друга продлиться чуть дольше. Возможно, тогда его гений проявился бы не только в том, чтобы избавить мир от Мориарти, но и сохранить себя живым, размышлял я.

Стараясь отгонять от себя подобные мысли, я тем не менее не мог не чувствовать вины. Умом я понимал, что подобный выбор заставил бы меня пойти против себя самого и навсегда потерять достоинство, и что удовлетворение низменных страстей редко приводило к чему-либо хорошему, однако вина медленно уничтожала меня, и если поначалу я даже радовался ей, как элементу разнообразия, то к моменту возвращения Холмса я был на грани потери рассудка.

Признаюсь, когда я вернулся из дома сэра Рональда Адэра, когда я осознал, что провалил то единственное задание, в котором полагался на меня Холмс, мне в голову пришла мысль, недостойная христианина, — покончить со своим жалким существованием. Миссис Хадсон, видя мое состояние, хотя и не догадываясь, насколько оно губительно, предложила мне почитать письмо моего друга. В течение года мы читали его так часто, упиваясь своей скорбью, находя в этом своеобразное утешение, что впору было сравнить его с опием, но в этот момент я был настолько раздавлен, что чувствовал себя даже не вправе прикасаться к памяти Холмса. Строчки письма, которые я не мог не запомнить, начали всплывать в моей голове, но я решительно отогнал их.

— Тогда пойду сварю вам кофе, — сказала миссис Хадсон.

Она вышла, а мне пришло в голову, что мое самоубийство подкосило бы ее еще больше, к тому же это было бы слишком легким выходом. Нет, я должен был жить со своей виной. Без Холмса.

Мысль провести всю оставшуюся жизнь без моего дорогого друга привела меня в такое отчаяние, что я не смог сдержать слез. И в этот самый момент и появился старик-книготорговец.

Холмс вернул мне надежду, радость существования, саму жизнь.

Впрочем, я потом еще несколько дней не был уверен, что мой рассудок действительно не потерян. Я то испытывал безудержную радость, то почти цепенел от ужаса, и тогда не мог удержать себя и то и дело дотрагивался до Холмса, стремясь убедиться в том, что он реален. Иногда в такие моменты он обнимал меня. Вероятно, поэтому я ничего не заподозрил, когда после очередного такого моего жеста Холмс внезапно накрыл мою руку своей теплой, сухой ладонью и положил другую руку мне на спину. Я ожидал объятия, но вместо этого Холмс чуть привстал и вдруг коснулся своими губами сначала моих губ, а потом лба.

Я отшатнулся и, наткнувшись спиной на бюро, замер. Холмс отстранился и смотрел на меня, явно ожидая моей реакции, а я от шока не мог выговорить ни слова.

Наконец он покачал головой. Потом сделал несколько шагов в сторону и повернулся ко мне спиной, опершись обеими руками о стол.

— Я совершил ошибку, приняв желаемое за действительное, — глухо сказал он. — Полагаю, никакие мои слова теперь не загладят произошедшего.

— Да. Вы приняли желаемое за действительное, — это все, что я смог из себя выдавить.

Холмс кивнул и вышел в коридор. Когда внизу хлопнула дверь, я выдвинул ближайший стул и, рухнув на него, застонал.

Первое, что пришло мне в голову — что я снова потерял его и на этот раз куда более ужасным, куда более непоправимым образом. Вначале я был зол и обвинял его несдержанность, затем, как и прежде, наступила очередь оправданий, которые казались теперь почти привычными. Потом я выпил снотворного и пошел к себе, но вместо обычного эффекта — крепкого сна — меня настигла тяжелая и одновременно неглубокая дрема, и в ней мне привиделось лицо Холмса, трогательное и беззащитное, какое было у него, когда я рассматривал его в пустом доме, пытаясь понять, что за шутки играет мое воображение и Холмс ли передо мной. Я встряхнулся и сел на постели, вспоминая, как после своего вопиющего поступка он повернулся ко мне спиной. Он выглядел таким хрупким, что, казалось, нажми ему на поясницу — он просто сломается пополам, словно старая, треснувшая, никому не нужная фарфоровая кукла.

А я ведь был близок к тому, чтобы поспособствовать этому. Если бы не случилось прошлого раза, после которого я, оказывается, подспудно ожидал повторения чего-либо подобного, я бы, вероятно, ударил его и тем самым положил конец нашей дружбе. Но, в конечном итоге, может статься, я был виноват не меньше Холмса — я столько раз касался его за эти дни, что в его выводах не было ничего удивительного. Я вел себя так, что мое поведение едва ли можно было назвать приличным.

Больше я в ту ночь заснуть так и не смог. Накинув халат, я вернулся в гостиную и до утра просидел в кресле у остывшего камина, большую часть времени разглядывая свое отражение в стоящем на столике кофейнике.

Холмс вернулся домой, едва рассвело. Он явно не ожидал меня встретить и замер на пороге. Потом отвел глаза в сторону и тихим, но четким голосом произнес:

— Простите, я надеялся, что мне больше не придется доставлять вам… неудобства своим присутствием. Я собирался оставить вам письмо, но раз вы здесь, то сочту это знаком судьбы и самым подходящим временем для того, чтобы объясниться. Я уезжаю на континент и вернулся только за некоторыми необходимыми мне вещами. Если… если вы захотите сообщить обо мне, я только прошу вас об одном… сделайте это после суда над полковником Мораном. Этот человек не должен ускользнуть от правосудия. Он не признался в содеянном, а если станет известно о… моих наклонностях, он наверняка воспользуется этим, чтобы оспорить обвинение. Я не стану скрываться, и если вы будете настаивать на моем аресте, полиция всегда сможет найти меня.

Его слова, его покорный, обреченный вид разбили мне сердце.

— Холмс, — вскричал я, — как вы только могли подумать, что я отправлюсь в полицию?! Как вы могли быть такого низкого мнения обо мне?! Неужели я не сполна доказал вам свою преданность? И неужели вы думаете, что я буду обвинять вас в вашем несчастье?! К тому же, вероятно, я сам дал повод для вашего заблуждения. Давайте же позавтракаем, выпьем кофе и забудем об этом ужасном недоразумении. Я уверен, что вы никогда не повторите больше подобного поступка, а значит, не стоит нам об этом и говорить.

Холмс выглядел изумленным, как будто он до конца не мог поверить, что я говорил это всерьез. Я встал и подошел к нему, чувствуя желание обнять его в знак утешения, но замер, сбитый с толку противоречием ситуации и собственных порывов.

— Черт знает что, — пробормотал он, все еще отводя взгляд.

— Черт знает что, — согласился я.

— Вы слишком великодушны, Ватсон, — сказал Холмс, снимая пальто. — Я не смел и надеяться, что вы сохраните свое расположение ко мне.

В этот момент до меня впервые по-настоящему дошло, в каком же ужасном положении находятся люди, которым не повезло испытывать подобные чувства. Как живут они, годами страшась разоблачения и не надеясь на понимание и доброту. Я увидел теперь, что, может быть, и вся безмерная наглость Р* была только от страха наказания и отвержения.

— Позволите ли вы мне обнять вас в знак нашей дружбы? — спросил я.

Холмс порывисто кивнул, и, заключив его в объятие, я снова, как и тогда, когда он обнимал меня в день возвращения, увидел слезы в его глазах.

Итак, мы объяснились, но, несмотря на это, в следующие несколько недель Холмс словно жил вполовину жизни. Ходил еле слышно и так же еле слышно разговаривал, попросил миссис Хадсон и меня сообщать посетителям, что он в отъезде, и целыми днями запирался у себя в комнате и читал. У него постоянно не было аппетита, и я только и слышал, приглашая его к столу: «Благодарю, но я не голоден». Разумеется, это привело к тому, что он исхудал и казался лишь бледной тенью прежнего Холмса.

Я ничуть не сомневался, что такое его состояние было напрямую связано со случившимся между нами. У Холмса и раньше бывали периоды, когда он на недели погружался в чтение и постоянно забывал поесть, вот только он никогда не выглядел при этом так, будто хотел исчезнуть. Кроме того, он перестал называть меня «друг мой», а когда все-таки назвал, выглядел почти испуганным — будто не чувствовал на это права.

В конце концов я не выдержал и, постучавшись к нему после очередного пропущенного обеда, стал настаивать на медицинском осмотре. Я не представлял, как деликатно заговорить с ним на тему его склонностей, осмотр же казался мне подходящим предлогом.

— У вас нет аппетита, Холмс, и вы худеете. Это может быть признаком серьезного заболевания, — сказал я.

Он закрыл книгу, снял очки и несколько раз моргнул, напоминая случайно оказавшуюся на дневном свете сову. Потом осторожно заговорил:

— Я думаю, вы и сами понимаете, Ватсон, что в осмотре нет необходимости…

— Я-то это понимаю, — ответил я довольно сердито. Только сейчас я осознал, насколько был зол на него в последние дни. — Но я не понимаю, как вы, умнейший и благороднейший человек, можете позволять какой-то дурной привычке победить себя!

При словах «дурной привычке» он вздрогнул, и я осознал слишком поздно, что мне не следовало так говорить, но я не мог отступить от своей цели и не все аргументы еще были исчерпаны.

— Дорогой мой Холмс, в мире столько преступников, которых следовало бы посадить за решетку… столько невинных жертв, которым вы единственный можете дать защиту. Неужели их страдания, их слезы, их, в конце концов, жизни станут платой за ваше созерцание стены?

На этот раз Холмс не отводил глаз, но молчал так долго, что я уже перестал надеяться на ответ.

— Возможно, вы правы, Ватсон, — наконец признал он. — Мне не следовало столь надолго бросать расследования. И вы правы, никакие дурные привычки, — его голос дрогнул, — не стоят того, чтобы страдали те, кто ищет защиты на Бейкер-стрит. И, — он взглянул на меня со странным выражением лица, — возможно, для меня еще не поздно составить вам компанию за кофе?

С этого момента наша жизнь потекла в привычном русле. Изредка мы расследовали крупные дела, но большей частью попадалось что-то менее загадочное. Помимо того Холмс читал, сочинял, ставил опыты, вел переписку, а в перерывах между всем этим маялся скукой. Иногда мы ездили в оперу, ходили в турецкие бани, обедали в нашем любимом ресторанчике на Стрэнде.

Как-то после довольно плотного обеда (и изрядного количества вина), когда мы уже переместились на Бейкер-стрит к нашему другу-камину, я спросил Холмса, не мешает ли мое присутствие удовлетворению его потребностей.

Холмс несколько мгновений с недоумением смотрел на меня, а когда я уже успел почувствовать себя в очередной раз полнейшим идиотом и понять, что же именно я сказал, он ответил с неожиданной горечью:

— Вы так и не поняли ничего, мой дорогой друг. Так ничего и не поняли.

Потом, когда я стал бормотать слова извинения, добавил:

— Вам стоит проспаться, Ватсон.

Я был уже на лестнице у своей комнаты, когда до меня донеслось, сказанное с большой горячностью:

— Нет, ну что же вы подумали?! Что я буду водить сюда кого-то?! Так вот — этого не случится! Слышите?! Не случится!

Наутро я предсказуемо проснулся с больной головой. Холмса не было дома.

— Инспектор Грегсон пришел за ним. Какое-то происшествие в доках, — сказала миссис Хадсон, подавая мне кофе.

При ее словах я почувствовал значительное облегчение. По крайней мере, отсутствие Холмса не было последствием моего непростительного поступка. Почему же я с ним так часто попадал впросак? Холмс говорил, что люди ненаблюдательны по природе, но мне дедукция давалась еще хуже, чем, кажется, той же миссис Хадсон. Возможно, мне страшно было, что Холмс, этот выдающийся ум, сочтет меня человеком недалеким, а так всегда бывает: если очень стараешься произвести впечатление, все выходит ровно наоборот.

С другой стороны, то, что меня смущало и заставляло теряться еще больше, лежало в области, в которой у меня опыт отсутствовал вовсе. Не считать же, в самом деле, за опыт единственный поцелуй с моей кузиной Элси. Нам тогда было по тринадцать лет, и мы собирали падалицу в саду и относили ее в сарай позади матушкиного дома. Мы шли обратно к деревьям и весело болтали, когда платье Элси неожиданно зацепилось за мою корзинку. Мы оба упали на дорожку и на яблоки, в процессе пребольно стукнувшись лбами. Я помогал Элси выпутывать листья из волос, когда она вдруг отвела мою руку и коснулась губами моих губ. От неожиданности (я никогда не задумывался о том, нравится ли мне она), а может быть, повинуясь инстинкту, я ответил ей. Элси тут же оттолкнула меня и, должно быть смутившись своего порыва, ушла, подхватив корзинку, к другому дереву, а потом не разговаривала со мной целую неделю до самого отъезда.

Больше мне ни с кем целоваться не довелось. В перерыве между военными кампаниями мне приходилось порой участвовать в офицерских вечеринках с некими дамами, и, признаться, под воздействием алкоголя и настойчивости приятелей искушение поддаться чарам было велико, но тут меня выручили мои знания и природная брезгливость. Подобные связи могли иметь слишком долговременные последствия, а я не мог так поступить со своей будущей женой.

Впрочем, даже имей я опыт в сердечных делах или делах близости, возможно, в ситуации с Холмсом это не помогло бы. Пролистав «Таймс» и не найдя там ничего интересного, я вновь задумался о вчерашнем. Что имел в виду Холмс, когда сказал: «Вы так ничего и не поняли»? Что я должен был понять?

Я вновь принялся перебирать в памяти все, что читал о влечении к своему полу. Многие исследователи выдавали сущий бред, но и они, и те, кто высказывал дельные предположения, сходились в одном: влечение к людям своего пола становилось определенной потребностью, в том числе навязчивой. Потребностью, которая вызывала привыкание и все большее желание, если ее удовлетворять, но которая также приносила множество страданий, оставаясь неудовлетворенной. Холмс, конечно, не походил сейчас на человека страдающего. Может быть, он был оскорблен тем, что я не понимаю простой вещи: он не уступит пагубной страсти и будет бороться с ней с помощью силы воли столько, сколько сможет? А когда не сможет? Что тогда?

Больше всего меня страшила вероятная огласка. А что, если он будет неосторожен, и его примутся шантажировать?! Додумать до конца эту удручающую мысль мне не удалось — за мной прислали от моего постоянного пациента.

Увидел я Холмса только на следующее утро. Он был в хорошем настроении, которое передалось и мне. Мы обсуждали забытую в нашей гостиной трость доктора Мортимера, и, хотя я опять сел в лужу, мне было радостно видеть Холмса таким… прежним. Словно это были дни самых первых наших совместных расследований. Я чувствовал безмятежность, и даже мрачная история, рассказанная доктором Мортимером, не сразу смогла ее поколебать.

Несмотря на всю мою любовь к детективным загадкам, идея ехать с сэром Генри в Баскервиль-холл без Холмса в первые минуты не вызвала у меня энтузиазма. Однако, поразмыслив, я решил, что в сложившейся ситуации разлука пойдет нам на пользу, даст время мне и Холмсу (насколько для него это вообще возможно) прийти в себя.

Как же я ошибся! Если когда-то идея сельской практики и увлекала меня, теперь я на собственной шкуре убедился, насколько нелепыми были эти мечты. Я скучал по жизни в Лондоне, грохоту экипажей по мостовой, опере, бильярду и карточным клубам, по пациентам, и даже по самым занудливым из них, но более всего — по Холмсу, по его уму, по его язвительности, по его мягкой улыбке по утрам, по звукам скрипки по ночам, по нашим посиделкам у камина и просто по его присутствию. Я больше не обманывал себя, понимая, насколько плотно Холмс стал частью моего ежедневного существования, насколько обогатил его, и мысль об отсутствии дорогого друга навевала на меня тоску, сравнимую, вероятно, с той, которую испытывает инвалид, лишенный руки, ноги или зрения. Он может жить и в таком состоянии, но никогда уже жизнь его не будет полноценной.

Некоторым утешением были письма. Холмс не отвечал мне, и я не совсем понимал почему, и, каждый день надеясь на письмо или хотя бы на телеграмму, я в то же время радовался тому, что хотя бы мог писать сам. Мои отчеты имели не только прямое назначение, они были своеобразным способом рассказать ему, как много он сам и наша дружба значат для меня.

К тому же лучше было заполнять свои дни расследованием и написанием писем, чем пьянством. В то же время я не мог винить сэра Генри в его невоздержанности — я и сам чувствовал, будто тучи над Баскервилем становились все мрачнее. И даже весеннее солнце не могло скрасить нашего настроения.

Да еще этот скоропостижно развившийся роман сэра Генри с Берил Степлтон. Меня мучили нехорошие предчувствия (ее братец явно что-то скрывал, да и зачем было ждать именно три месяца?), мне все казалось каким-то ненастоящим, несерьезным, как порой и сам сэр Генри, но в то же время я не давал себе воли, так как не был уверен, что это не зависть.

Вероятно, именно она погнала меня выслеживать неизвестного. Конечно, сэра Генри следовало держать подальше от болот, да и не Бэрримора же было брать с собой, и все же я понимал, что Холмс, например, меня за это по голове бы не погладил. Как будто мало было мне приключения в доме на Брикстон-роуд…

И тем не менее я шел на болота с такой скоростью, будто меня кто-то подстегивал кнутом, а в голове крутилась фраза сэра Генри: «Я люблю ее, Ватсон, и я без нее никуда отсюда не уеду. Эта женщина создана для меня».

Я завидовал тому, у кого все было так просто и ясно, завидовал человеку, который мог так сказать. И, может быть, даже впервые в жизни завидовал богатству — ведь сэр Генри мог выбрать жизнь в любой стране.

А потом, притаившись в хижине, напряженный, ожидающий схватки с врагом, я услышал голос Холмса…

— Пожалуйста, поосторожнее с револьвером, дорогой друг!..

По мере того как Холмс говорил, мое сердце билось все сильнее. Он не бросил меня здесь, в этой дартмурской глуши! Я только потом, много позднее, сообразил, что в эти мгновения, должно быть тоже от волнения, он нес полнейшую чушь — то он ожидал, что я его отыщу, то не ожидал. Но даже и тогда не сообразил еще главного, что дошло до меня только много месяцев спустя.

Я вышел из хижины, и мы обнялись. Теперь, через несколько лет, когда я вспоминаю моменты, проведенные с Холмсом, этот — один из самых счастливых. Мы вернулись в хижину, уселись у очага и принялись обсуждать сложившуюся ситуацию. Конечно, я был расстроен: сэру Генри ничего не светило, и его обманывали самым подлым образом.

— А любовь, Ватсон… — сказал Холмс, выражая жестами все свое отношение к этому предмету.

В другое время я, возможно, поспорил бы, но сейчас мне было не до дискуссий. Через несколько минут же мы и вовсе оказались вовлечены в череду событий, которая привела к столь несчастливому финалу.

История Баскервилей, словно отголосок проклятия, поразила нас обоих. Вернувшись на Бейкер-стрит, мы еще несколько недель приходили в себя. Холмс, несомненно, хоть и не показывал этого, винил себя в том, что подверг такой опасности сэра Генри. А я… я просто был удручен тем, как обернулись дела. Мне жаль было и сэра Генри, и двух несчастных женщин, ставших орудием в руках страшного человека.

Вскоре, однако, пришло письмо от доктора Мортимера, и мы повеселели. Сэр Генри совершенно оправился и собирался навестить нас перед кругосветным путешествием. Доктор Мортимер намекал, что, вероятно, отправится он в него не один, а также рассказывал, что Лоре Лайонс была оказана вся необходимая поддержка для успешного бракоразводного процесса.

— А вы говорите «любовь, Ватсон», — поддел я Холмса тем же вечером, когда мы после хорошего обеда в нашем любимом ресторанчике на Стрэнде уселись у камина. — Все-таки вы ошиблись, и чувства были не только у сэра Генри. Иногда любовь можно обрести и в самых неожиданных обстоятельствах и самых мрачных местах!

На тот момент во мне была еще жива глупая надежда, что, встреть Холмс соответствующую женщину, все бы изменилось. «Наша» проблема казалась улаженной, но время от времени я задумывался о том, каково ему сражаться со своей страстью.

— Нет уж, — фыркнул Холмс. — Вы романтик, мой дорогой друг, но для меня это чувство всегда будет противопоставляться холодному чистому разуму.

Я напомнил ему об этом через несколько месяцев, когда случилась история с Ирэн Адлер. И странное дело — появление женщины в его жизни должно было меня обрадовать, но я почему-то злился. И оттого, что не мог понять эту злость, еще больше набрасывался на Холмса. Я почти распекал его за то, что он посмел влюбиться. Ирэн Адлер казалась мне захватчицей, разрушившей атмосферу идеальной дружбы, доселе царившую на Бейкер-стрит.

Холмс же не отвечал на мои выпады вовсе или отвечал мягко, и выглядел при этом таким виноватым, что это еще больше убеждало меня в его «вине», заставляя нападать еще сильнее.

Я словно с цепи сорвался. Возвращаясь в свою комнату, я ругал себя за вспышки, за то, что перехожу границы и мое поведение уже перестает быть поведением джентльмена, но на следующий день начинал все сначала. Холмс… дошло до того, что он даже ее фотографию стал приносить из своей спальни и ставить на бюро в гостиной.

Не знаю, как надолго бы еще хватило у него терпения. Все могло бы окончиться ужасной ссорой, но в один прекрасный день, когда я вновь отчитывал его, словно какого-нибудь мальчика-посыльного, не справившегося с поручением, в нашей гостиной на Бейкер-стрит появилась Мэри Морстен.

Мэри, моя дорогая Мэри… Приключения вокруг сокровищ сблизили нас. Мужество и достоинство, с которыми держалась столь хрупкая на вид девушка, поразили меня. Я был очарован, взволнован, почти потрясен. Ни к одной женщине я не испытывал такого восхищения и трепета, превратности ее судьбы вызывали желание защитить ее, ее твердость — прислониться к ее плечу. Ее внимание ко мне кружило голову. Едва представилась такая возможность, я незамедлительно сделал предложение и так же незамедлительно получил согласие.

Оставалось сообщить новость Холмсу. Правда, на Бейкер-стрит я попал, скованный наручниками и под полицейским конвоем. По счастью, быстро выяснилось, что отсутствие сокровищ в ларце — это проделки Смолла. Полицейские убрались вместе с преступником, меня освободили, миссис Хадсон пошла делать кофе, а я…

— Мисс Морстен оказала мне честь стать моей женой, — сказал я, все еще стоя в дверях гостиной.

Только сейчас я понял, что реакция Холмса последует отнюдь не радостная, но когда я увидел, как закаменело его лицо, у меня внутри словно что-то оборвалось. Несколько мгновений он не мог вымолвить ни слова. Потом наконец произнес:

— Я ждал и боялся этого.

Я хотел спросить его, потому ли это, что ему не нравится мой выбор, но Холмс перебил меня.

— Невозможно бесконечно красть чужое счастье так, как крал его я. Живя рядом с вами, я сам стал преступником.

Он поднялся и, сунув трубку мимо пепельницы, ушел к себе. Хлопнула дверь. Озадаченный, я поправил трубку и пошел сообщать известие миссис Хадсон. Она, разумеется, приняла его с куда большей благосклонностью.

Отправившись обратно к Мэри рассказать о последних событиях и обговорить то, что нам предстояло, я весь день пытался забыть странную реакцию Холмса. Я почти боялся идти к ужину, но Холмс казался вполне обычным, хотя и задумчивым.

— Прошу прощения, если я наговорил вам лишнего, дорогой друг, — сказал он, откладывая в сторону вечернюю «Таймс». — Мисс Морстен — прекрасная девушка, и она будет вам хорошей спутницей.

— Откровенно говоря, я вообще не понял того, что вы сказали мне, Холмс, — ответил я.

— Вот и прекрасно, — отозвался он и заговорил совершенно о другом, очевидно, желая переменить тему.

Счастье эгоистично, и я обрадовался возможности провести наши последние дни с Холмсом почти так, как в старые времена. Если Холмс не хотел чем-то делиться со мной, это было его дело и его право, говорил себе я. Ведь и у меня, в конце концов, теперь была своя жизнь.

С Мэри мы договорились пожениться через полтора месяца. Помимо различных приготовлений, я подсчитал свои сбережения и нашел, что их вполне хватит для того, чтобы перекупить практику у пожилого коллеги, уходящего на покой. Такие перемены означали, что у меня не будет времени для литературного труда, и я засел за написание последней повести о наших с Холмсом приключениях. Когда я писал первые главы, мне вдруг пришло в голову сделать Холмсу некий прощальный подарок. Я и раньше, бывало, менял в рассказах детали или имена, но сейчас решил пойти дальше. Я как можно подробнее расписал обстоятельства знакомства Холмса и Ирэн Адлер и его чувства к ней. Теперь любой, кто заподозрил бы Холмса в чем-либо дурном и рискнул бы озвучить свои мысли, выглядел бы полным дураком.

Однако, хотя с одной стороны мне казалось, что я поступаю правильно, с другой я не был уверен, что это понравится ему. До свадьбы оставалось два дня, когда я с замиранием сердца отнес рукопись Холмсу. Наутро он вернул мне ее, выйдя к завтраку. По покрасневшим глазам было видно, что он читал всю ночь.

— Как всегда, написано превосходно, — сказал Холмс, наливая себе кофе. — Я вижу, вы по-прежнему боитесь, что я покачусь по наклонной, дорогой друг. Переезжайте спокойно — вам нечего опасаться. — Он поднес чашку ко рту, и тут взгляд его переместился на сверток, лежащий на краю стола: это были перчатки, которые я приготовил ему, как шаферу. Внезапно его рука дрогнула, и кофе пролился на скатерть. Холмс посмотрел на пятно, на испачканный манжет и вдруг со звуком, похожим на рычание, бросил салфетку, встал и ушел к себе.

Конечно, он мог всего лишь менять рубашку, но необъяснимая тревога охватила меня. Я взлетел по лестнице и сделал то, чего не позволял себе никогда — без стука толкнул дверь в его комнату. Холмс сидел на кровати, и лицо его было закрыто руками.

— Уйдите, — сказал он, отняв руки от лица и увидев меня. — Ради всего святого, уйдите.

— Ради бога, Холмс, что с вами?! — воскликнул я, игнорируя его просьбу и подходя к нему. — Может быть, я могу чем-то помочь?

— Вы, Ватсон, — внезапно он почти затрясся от смеха, — вы, Ватсон, мне ничем помочь не можете. Вы можете только усугубить.

— Холмс, я не понимаю вас, — сказал я, совершенно сбитый с толку. — Это как-то связано с моей свадьбой? С тем, что я оставляю вас? Я полагал, что ваша дружеская ревность давно…

— Дружеская? — переспросил Холмс и расхохотался еще громче. — Дружеская? — Он оборвал смех. — Ватсон, прошу вас, уйдите сейчас, если в вас осталась хоть капля того самого дружеского чувства ко мне.

Я вышел. Спустился вниз. Открыл дверь, дошел до середины улицы и только тогда осознал, что иду под дождем без пальто и зонта. Сходил за пальто, дошел до того же самого места и обнаружил, что все еще держу пальто на локте и что опять забыл зонт.

Вся чудовищность моей слепоты разом обрушилась на меня. Дело было не в наклонностях Холмса. Не в том, что его влекло к каким-то там мужчинам. Холмса влекло ко мне и только ко мне! Но как же я мог столько лет этого не замечать?! В несколько мгновений все встало на свои места. Все его загадочные реплики, все странности в поведении объяснялись только одним. Теперь вдруг я с полной ясностью увидел, что и к Ирэн Адлер у него не было никаких чувств. Он заметил мою ревность и принялся провоцировать меня. Вот отчего у него был такой виноватый вид. Стоп. Что он заметил?

Я чуть не сел посреди улицы, когда понял, что именно это и случилось со мной — я ревновал. Мысль, что я точно так же не готов был отдать Холмса другой женщине, как он меня Мэри, поразила меня словно громом небесным. Прислонившись к стене, я вытер пот со лба и только тогда осознал, что весь промок. По счастью, рядом оказался кэб. Я машинально назвал адрес Мэри. Вероятно, мне не следовало ехать туда, но тем не менее Бейкер-стрит казалась мне последним местом, куда я мог отправиться сейчас. Однако тут мне не повезло. Мэри пришла в ужас, увидев меня в таком состоянии, и вызвала кэб, чтобы отправить обратно домой. Никакие уговоры не помогли. Мне ничего не оставалось, как подчиниться ей — не рассказывать же, в самом деле, о том, что произошло.

Я вернулся на Бейкер-стрит, узнал у миссис Хадсон, что Холмс ушел, и отправился к себе. Его отсутствие было некоторым облегчением, если мне действительно сейчас могло принести облегчение хоть что-нибудь. Я сел на свою постель и, только когда услышал шаги Холмса на лестнице за моей дверью, понял, что уже стемнело, а я так не переоделся и не поел. Происходящее казалось мне безумием, и не менее безумным казался себе я сам.

«Запутанное дело», — так сказал я про историю Баскервиля. Но по-настоящему запутанное дело было именно сейчас. Столько лет не признавая очевидного, я запутался сам и запутал всех. Втянул в это ни в чем не повинную Мэри. Чудовищно. Непоправимо. И даже сейчас я будто не мог до конца посмотреть правде в глаза. Что же я наделал?! А Холмс… А я… И ведь мы больше никогда…

Я вскочил, толкнул дверь и поднялся к нему. Постучал — дверь подалась под моей рукой — и вошел. Холмс сидел на постели и сравнивал что-то в двух книгах.

— Ватсон? Друг мой? — с удивлением спросил он. — Что вы здесь делаете?

Я сел на стул, стоящий на моем пути. Холмс всматривался в мое лицо с откровенной тревогой.

Я молчал. Не мог же я ему объяснить всего того, что я еще не понимал сам. Не понимал, что двигало мной в этот ужасный момент. Я знал одно — это был единственный шанс…

— Ватсон? — на лице Холмса вдруг проступило понимание. Я опустил взгляд, не в силах смотреть ему в глаза. — Ватсон. — В его голосе было потрясение, радость, благодарность, что-то такое, чего я не слышал никогда — будто приговоренному только что дали надежду.

Он схватил меня за руку, потом сжал мое плечо, но тут же отпустил, отталкивая.

— Нет, нет, — сказал он, и теперь в его словах отчетливо прозвучал ужас. — Мой дорогой друг, вы не представляете, какому искушению подвергаете меня! И не представляете, как сильно будете жалеть потом! Я не посмею воспользоваться вашей щедростью, не позволю упасть вам в эту бездну.

Он бросился вон из комнаты. Мной овладело отчаяние. Я попытался встать, словно надеялся еще догнать его, но тут же упал обратно. Ноги не слушались меня, и я только сейчас понял, что все это время меня трясло.

По моим щекам потекли бессильные слезы.

Дверь распахнулась, и Холмс оказался возле меня с бокалом в руке. Запахло валерианой.

— Выпейте, — сказал он тоном, полным искренней заботы. — Выпейте, и мы забудем все это как страшный сон. Вас ждет новая жизнь, полная тех радостей, которые я вам никогда дать не смогу. Поверьте, это лучше, гораздо лучше того позора и несчастий, которые ждали бы вас со мной.

Я не мог пить — рука слишком дрожала, и он принялся поить меня сам. Повинуясь его взгляду, жестам, ласковому голосу, я вытер слезы, завернулся в плед, который Холмс предложил мне, и вскоре действительно успокоился. Холмс довел меня до моей комнаты, помог лечь на постель, и я мгновенно уснул.

Он был прав — я не просто бы пожалел, я мог бы, пожалуй, дойти до самоубийства. Наутро я посмотрел на все трезвым взглядом и не находил ни единого оправдания своему вчерашнему поступку. Чем я только думал?! Это было бы самое настоящее предательство по отношению к Мэри. И разве я смог бы после подобного смотреть ей в глаза?

По счастью, свадебные хлопоты не дали утонуть мне в самобичевании.
Холмс ничем не выдал произошедшего, шаферские свои обязанности исполнял безупречно, на церемонии держался с неизменным спокойствием и только на праздничном ужине был молчалив, но поскольку наша свадьба была весьма скромной и немногочисленные присутствующие не знали его настолько, насколько я, то никто ничего и не заметил.

Последующая ночь и близость с Мэри — хоть я и не чувствовал себя достойным такого подарка — почти заставила меня забыть о том, что было накануне. В конце концов мне удалось списать запредельную степень своего идиотизма на потрясение, минутное помешательство и высокую температуру. Я поклялся Мэри быть для нее хорошим мужем и собирался выполнить свое обещание во что бы то ни стало.

И я действительно старался. После свадьбы мы уехали на побережье и какое-то время провели вдали от всех, потом я занялся новыми пациентами, мы обустраивали дом, в хорошую погоду гуляли в парке, несколько раз были в театре, но… я так и не смог пригласить Мэри в ресторанчик на Стрэнд и ни разу не сводил ее в оперу, даже не мог заставить себя спросить, нравится ли она ей.

Холмс почти сразу же после моей свадьбы уехал в Европу. Иногда я получал от него скупые открытки с видами и двумя-тремя фразами на обороте, писал в ответ такие же ничего не значащие письма. А что было делать? Не мог же я, в конце концов, ему написать, что разрываюсь между Мэри и воспоминаниями о нем, и что, несмотря на то, что Мэри действительно стала мне хорошей женой, она побеждает далеко не всегда. Точнее — почти никогда.

В моих мыслях господствовал Холмс, и никакое твердое желание забыть его не помогало. Дошло до того, что он стал уже сниться мне во снах, и сны эти не всегда бывали платоническими. Я начал принимать снотворное, так как теперь подолгу не мог заснуть — вероятно, потому, что и хотел этого, и одновременно боялся. Как и в год его мнимой гибели, Шерлок Холмс медленно, но верно разрушал мою жизнь.

Первой это озвучила Мэри. Она носила под сердцем наше дитя, носила тяжело, и чем ближе было к родам, тем большую тревогу я чувствовал. До беременности она отличалась отменным здоровьем, но хрупкость ее телосложения нельзя было отметать. В то утро, однако, она чувствовала себя хорошо. Позавтракав, мы принялись в очередной раз обсуждать подходящие имена. Я не хотел этого делать, но Мэри находила в этом большое успокоение. Я зачитывал ей вслух описания из справочника, когда она внезапно, положив свою маленькую ручку мне на запястье, прервала меня.

— Вы, кажется, несчастливы со мной, Джон, — сказала она.

Я ахнул и попытался было запротестовать.

— Нет, нет, не перебивайте меня, — упрямо вздернув нос, продолжила Мэри. — Вы несчастливы, и я вижу это настолько ясно, насколько вижу, что это не моя вина.

Я с нервным смешком принялся уговаривать ее, что это все чушь, что ей просто почудилось, что она моя милая, дорогая жена, я люблю ее и дороже ее у меня никого нет. Кажется, мне удалось убедить ее в ее неправоте, однако после обеда, когда она прилегла, я пошел к себе в кабинет, вынул записную книжку, в которую я за два года написал только половину рассказа, и в этот миг почувствовал, как слезы катятся из моих глаз. Это было началом конца, и я не мог его остановить. Я медленно шагал к пропасти — выбору оставить Мэри или всю жизнь изворачиваться и лгать, и я не мог представить себе, как я его совершу.

Кое-как мне удалось успокоиться. Я принялся убеждать себя, что в том, чтобы жить в нелюбви, нет ничего нового, что я испытываю к Мэри множество прекрасных чувств, что восхищение, доверие и благодарность никуда не денутся, и что, в конце концов, вскоре в нашей семье появится ребенок, который еще больше нас соединит. В том, что Мэри будет прекрасной матерью, я был уверен. А моя ложь… что ж, видимо, это мое наказание за мое собственное преступление против бога и людей. И я сделаю все, чтобы Мэри не страдала из-за него.

Два месяца до родов я старался проводить с ней каждую свободную минуту. Мы еще больше сблизились, и я как никогда злился на Холмса: я действительно мог бы быть счастлив с Мэри, если бы не он. С другой стороны, по злой иронии судьбы я и познакомился-то с ней только благодаря ему. Ведь Мэри была компаньонкой миссис Форрестер, которой он когда-то помог.

Я был так зол на него, что, когда в начале ноября от него пришла очередная открытка, я порвал ее, не читая. Мэри принесла мне ее обрывки после обеда.

— Я нашла это в корзине, Джон, — сказала она. — Дорогой мой, ваша рассеянность начинает меня пугать.

Пришлось, скрипя зубами, прочитать, что на Холмса производит неприятное впечатление осенняя Венеция и что, если бы не дело, из-за которого он вынужден оставаться там, он бы давно уже отбыл в Париж.

Стоило Мэри отойти, как я порвал каждый обрывок на множество мелких кусочков и выбросил в камин. Потом вывалил в огонь весь ящик. За два года открыток накопилось двадцать семь штук. Вывалил и мстительно смотрел, как пламя их уничтожает. Потом привалился к стене, вытирая пот со лба, и думал, какой же я невыносимый идиот. И что-то, словно какая-то нить внутри меня, рвалось, рвалось…

Не выдержав, я шагнул к камину, надеясь спасти хоть пару открыток, но в этот момент вбежала наша служанка с криками, что миссис Ватсон плохо. Я помчался на второй этаж. Мэри лежала поперек кушетки, прижимая руки к животу. В глазах ее был испуг.

— Кажется, начинается, — пролепетала она.

С этого момента начались три недели моего маленького личного ада. Мэри ужасно мучилась, но не родила и к вечеру. Было очевидно, что придется делать кесарево сечение. Операцию делал мой коллега доктор Бертон, меня выгнали из комнаты, и миссис Форрестер удерживала меня в гостиной, пресекая все попытки подняться наверх. Наконец принесли ребенка, мальчика. Одного взгляда на него мне хватило, чтобы понять, что он не проживет и нескольких часов. Вместо плача из маленького горла вырывался только хрип. Бертон что-то говорил, кажется, про пуповину, которая задушила его.

Я бросился в спальню. Мэри лежала в забытьи. Я просидел всю ночь, сжимая ее руку. К утру она ненадолго пришла в себя и принялась звать меня.

— Джон, ну как же так? — спрашивала она.

Около полудня я заснул, меня сменила служанка, потом я обнаружил себя в гостиной, Бертон говорил, что ничего нельзя было поделать, а я не понимал, про кого он говорит — про Мэри или ребенка. Ребенка мы похоронили на следующее утро. Не знаю, кто распоряжался всем, наверное, миссис Форрестер.

Вернувшись, я снова поднялся в спальню. Мэри вертелась так, будто ее жарили на раскаленной сковороде, и кричала. О кожу на ее лбу можно было обжечься. Я смотрел на нее и думал, что это мое наказание за любовь. Так я впервые выговорил это слово по отношению к нему. Это мое наказание за любовь, за желание близости с тем, кого я любил. Я твердил себе это в каком-то исступлении, правда, не совсем понимая, при чем тут Мэри. Почему, если наказанным должен был быть я, бог наказывал моего маленького сына и мою ни в чем не повинную жену? Усталость туманила мой разум, и я силился что-то понять — и не мог.

Часы превращались в дни, а дни в недели, Мэри боролась с лихорадкой, угасая на глазах. За день до смерти, когда я клевал носом у ее постели, она внезапно села и заговорила, глядя в потолок.

— Передайте Джону, что он ни в чем не виноват, — своим ясным, чистым, звонким голосом сказала она. И добавила почти сердито: — Передайте, что он должен найти себе жену.

Потом легла и, все так же глядя в потолок, натянула одеяло до подбородка. Я затрясся, не в силах даже плакать. В этом была вся моя Мэри.

Выбежав из комнаты, я наткнулся на миссис Форрестер.

— Вам телеграмма, — сказала она, подавая мне бланк.

Телеграмма была от Холмса. Строчки разбегались перед глазами. Я скомкал телеграмму, не совсем понимая, что происходит. Я не мог дышать. Миссис Форрестер подвела меня к окну.

— Вам нужно держаться, Джон, — вздохнула она, поглаживая меня по спине. — Сейчас кажется, что жизнь кончена, но постепенно заботы возьмут свое.

— Вы не понимаете, — ответил я.

— Вы правы, я всего лишь друг вашей жене и переживаю по-своему, а вы по-своему. Но не забывайте, что я похоронила двух мужей и знаю, о чем говорю. И вы всегда можете прийти ко мне спросить совета, — сказала миссис Форрестер.

Она похлопала меня по плечу и ушла звать служанку.

Мэри умерла на следующий день к вечеру. Миссис Форрестер взяла все хлопоты на себя и только время от времени велела мне делать то или другое. В нашем маленьком доме вдруг сделалось слишком тесно. Все те люди, которых моя жена привечала — я знал про эту ее особенность, но не знал, что их было так много, — заполнили его сверху донизу. И каждый норовил высказать слова утешения.

Спрятавшись от очередных посетителей в кабинете, я обратил внимание на камин — похоже, его не разжигали и не чистили с тех пор, как Мэри слегла. Остатки открыток по-прежнему лежали в нем. Я бережно собрал их в коробку из-под сигар. Потом вспомнил, что миссис Форрестер приносила мне телеграмму. Я принялся искать ее, даже перерыл все корзины, но поток мусора был слишком большим в эти дни, так что я, конечно, ничего не нашел. Не было никакой надежды узнать ни содержание, ни адрес.

Впрочем, я совершенно не знал, что писать ему. Мне пришлось бы просить его не приезжать, но, с одной стороны, может быть, он и не собирался, а с другой стороны, я чувствовал себя не вправе общаться с ним даже посредством письма.

Умом я понимал, что Холмс был ни в чем не виноват, что, не будь Холмса, Мэри умерла бы точно так же — в конце концов, от этого никого из нас нельзя было уберечь; но он был причиной, по которой она умерла нелюбимой, он был причиной, по которой она чувствовала мою нелюбовь, возможно, причиной, по которой я не сделал большего для нее, и из всех людей он был тем, кого я просто не мог видеть сейчас.

Я не знаю, что бы я сделал, если бы он появился. Но он не появился, и я напрасно выходил из кабинета каждый раз, когда слышал шум на лестнице или шаги у входной двери.

Насколько было тесно у нас в день похорон, настолько же после них стало одиноко и пусто.

«Только не берите отпуск от практики, Джон, — сказала, прощаясь, миссис Форрестер. — Максимум один-два дня. Вы должны чем-то заполнять свой день, иначе легко потерять себя».

Но я был не в состоянии работать ни через день, ни через два. Вначале я просто слонялся по пустому дому, забывая о времени, и мне то и дело казалось, что Мэри вот-вот войдет в комнату, позовет меня на обед. Потом стал выходить гулять, ходил кругами возле дома, по близлежащим улицам, и точно так же ловил себя на ощущении, что пора идти домой.

Я знал, что это будет длиться и длиться. И что миссис Форрестер была неправа — когда я считал мертвым Холмса, я и через год все так же ждал, что однажды он поднимется по нашей лестнице на Бейкер-стрит и скажет: «Здравствуйте, Ватсон, здравствуйте, друг мой». Я прошел войну, я видел, как гибли люди, каждый день, я похоронил родителей и брата, но правда состояла в том, что я так и не научился терять. Смерть представлялась мне неестественной, безобразнейшей вещью, которую только можно было вообразить.

Примерно через два месяца меня навестил Бертон.

— Я больше не могу вести вашу практику, Джон, — сказал он. — Это слишком большая нагрузка. Я почти не вижу семью. Вы должны вернуться к работе.

— Я не хочу возвращаться.

— Так продайте ее и губите себя дальше, — разозлился он.

Я промолчал.

— Послушайте, Джон, — снова заговорил Бертон, — я знаю вас уже шестой год, и я, пусть немного, но знал вашу жену, я был на вашей свадьбе, в конце концов, и я знаю, что Мэри не хотела бы для вас такой судьбы.

— Вы не понимаете, Сэмюэл… — Я замолчал.

Самая большая правда была в том, что я сам не мог понять себя. Я с ума сходил по Холмсу, с ума сходил оттого, что я сам загнал себя в брак, в котором чувствовал себя как в ловушке, а теперь, когда я стал свободен, я снова сходил с ума.

— Две недели, Джон, — сказал Бертон. — Две недели — и я начинаю отказывать вашим пациентам в приеме.

Послонявшись по дому после его ухода, я отправился к миссис Форрестер. Она жила все там же, куда я ездил, когда Мэри была ее компаньонкой, и, входя на крыльцо, я ощутил ужасную тоску. Как окрылен, как счастлив тогда я был.

Миссис Форрестер, видимо, понимая мое состояние, не стала задавать никаких вопросов. Просто молча заказала чаю и так же молча потом налила мне его.

— Как вы пережили?.. — Я не мог сказать «своих мужей», сама постановка вопроса казалась мне кощунственной.

— Знаете, Джон, — с большим участием отвечала миссис Форрестер, — у меня была сестра Агата, младше меня на полтора года. Когда мне исполнилось восемь, наша мама умерла, и мы остались на попечении отца. Той весной, когда Агате исполнилось двадцать, отец понял, что мы не найдем женихов в своей глуши, и вывез нас в Лондон. За Агатой тут же принялся ухаживать привлекательный и умный мистер Маккол, подающий надежды адвокат. Сейчас он, кстати, служит в министерстве. Мы все ждали со дня на день объявления о помолвке, но Агата внезапно отказала ему и сказала, что выходит замуж за нашего соседа, немолодого, некрасивого мрачного молчуна мистера Норвуда.

Миссис Форрестер помолчала.

— «Как же так? — спросила я вечером, когда первые волнения улеглись. — Что случилось? Ведь тебе так нравился мистер Маккол!» «Ну что ты, — отвечала Агата. — Ты же знаешь, что мама не любила шотландцев. Разве не ранило бы ее, если бы я была счастлива с одним из них?»

Я обдумал ее слова.

— Но ведь прошло совсем немного со времени смерти моей жены, — возразил я.

Миссис Форрестер похлопала меня по руке:

— Так-то оно так, но задумайтесь вы о том, чего бы вы хотели для Мэри, будь оно в обратную сторону. Как бы вы хотели, чтобы она жила без вас?

Я вышел от нее едва ли не в большем смятении, чем был. Миссис Форрестер была права: может быть, мне было бы обидно, забудь меня Мэри слишком быстро, но я никогда бы не хотел для нее подобной тоски. Я был бы рад, если бы она получила любовь, заботу, поддержку как можно скорее. Она была достойна лучшего. Но моя ситуация была иной. Я чувствовал, что, возможно, появись здесь Холмс в эту минуту, у меня не было бы уже сил сопротивляться ему. Даже если бы он сам сопротивлялся мне. Каково было бы на это Мэри смотреть с небес?

И не было ни одного человека в целом мире, с которым я мог бы поделиться тем, что было у меня на душе. Я дошел до набережной и, стоя у парапета, несколько минут смотрел в стылую серую воду.

Потом зашагал обратно к миссис Форрестер. Она ничуть не удивилась моему повторному визиту, как будто ждала его.

— А что, если я ее не любил? — почти выкрикнул я с порога, не проходя в комнаты. — Что, если я жалел ее, чувствовал благодарность, хотел заботиться о ней, но не любил ее? Что, если я любил кого-то другого?

Миссис Форрестер неожиданно рассмеялась.

— Джон, да ведь сердцу не прикажешь, — отвечала она. — Вы так говорите об этом, будто совершили преступление. Любовь не может быть преступлением, — убежденно добавила миссис Форрестер.

— Но…

Миссис Форрестер не дала мне и слова вставить.

— Любить другого человека заложено в самой нашей природе, Джон! Вы старались сделать ее счастливой — это дорогого стоит. Идите с миром, и не мучайте себя. Ведь бог забрал ее, а не вас. Может быть, бог дал вас ей, чтобы она прожила счастливой эти два года, а теперь кто-то другой нуждается в вас. — Миссис Форрестер вдруг ласково усмехнулась. — Мой дорогой Сессил непременно бы сейчас встрял в нашу беседу и сказал, что люди слишком часто приписывают высшим силам предрассудки и ограниченные суждения собственного недалекого ума. Мистер Форрестер был удивительным человеком, жаль, что вы не знали его, Джон…

Впрочем, она не стала больше предаваться воспоминаниям и под предлогом, что ей надо собираться в оперу, выпроводила меня. Я не возражал. Мне и самому хотелось на воздух. Мне хотелось света. Я вышел от нее, впервые за долгое время чувствуя под ногами твердый камень мостовой.

Слова мистера Форрестера потрясли меня. И в первую очередь потому, что я словно слышал, как их произносит совершенно другой человек. Они звучали так по-холмсовски!

Внезапно я ощутил желание увидеть нашу старую квартирную хозяйку. Я отправился на Бейкер-стрит. Миссис Хадсон не было на похоронах, и я вспомнил, что, должно быть, в своем состоянии даже забыл отправить ей телеграмму. Хотя, конечно, она могла прочитать сообщения в газетах. С другой стороны, зрение ее подводило уже давно.

Оказалось, она получила известие о смерти моей жены всего две недели назад, когда вернулась от сестры, живущей в Ковентри, и даже отправляла мне телеграмму с соболезнованиями, но почта вернула ее назад.

— Я отпустил горничную, ей нелегко пришлось, когда Мэри… — пояснил я.

Миссис Хадсон только покивала головой и пошла за кофе.

В нашей старой гостиной было все по-прежнему, и я был удивлен, что миссис Хадсон не сдала квартиру.

— Так мистер Холмс продолжает платить и за вашу комнату, — сказала она.

— Как продолжает платить?! — изумился я.

Миссис Хадсон только вздохнула.

— Он был так огорчен вашей женитьбой, доктор Ватсон. Бедный мистер Холмс остался совсем один. Ходил несколько дней, как раненый зверь, из комнаты в комнату, потом успокоился, но это было еще хуже. Он закрывался на целый день то в своей комнате, то в вашей и совсем ничего не ел. В конце концов пришлось послать к мистеру Майкрофту, и он забрал его к себе. После мистер Холмс прислал письмо, что с ним все в порядке, он уехал в Европу, просил заботиться о квартире и… Да вот же оно!

Строчки письма прыгали у меня перед глазами. Да, все было так, Холмс писал, что он переезжает из страны в страну в Европе, писал, что прилагает чеки и будет аккуратно высылать оплату, и…

— А где же обратный адрес, миссис Хадсон? Где же конверт? — я принялся перерывать корреспонденцию, которая лежала нетронутой на бюро и каминной полке.

Добрая старушка могла только пожать плечами.

— Должно быть, его не было, доктор Ватсон. Ведь если он переезжает с места на место, то, наверное, затруднительно давать адрес для обратного письма? Но, может быть, мистер Майкрофт знает, где он?

— Конечно же. Майкрофт Холмс!

Не попрощавшись толком, я бросился в дом Майкрофта и, только добежав до конца улицы, сообразил, что можно взять кэб. История повторялась, но сейчас был новый ее виток. Сейчас… миссис Форрестер была права… кто-то другой мог нуждаться во мне. Кто-то другой всегда нуждался во мне. И я точно так же нуждался в нем. Но… всегда слишком много людского приписывал высшим силам. И, может быть, слишком недостойным считал себя.

Майкрофт, по счастью, оказался дома. Я, кажется, забыл сегодня все правила приличия, так как задал вопрос о его брате, едва поздоровавшись, но он жестом пригласил меня пройти в роскошную гостиную.

— О Шерлоке не стоит говорить на лестнице, доктор Ватсон, — сказал он.

Я вздрогнул, но пошел за ним. Дверь за нами закрылась. Мы остановились посреди комнаты, и Майкрофт указал жестом на кресло, но я помотал головой. Почему-то мне было неловко смотреть ему в глаза. Слова не шли.

— Так получилось, что все письма, посланные мне вашим братом, пропали, — почти пролепетал я. — Прошу вас, сообщите, как мне отыскать его.

— Вам не нужно его искать, доктор Ватсон, — ответил он.

Я отшатнулся. Неужели Майкрофт Холмс был в курсе особой привязанности своего брата? Хотя… при его наблюдательности как она могла укрыться от него? А может быть, он как раз и сплавил его за границу подальше от греха?

Что ж, если и так, Холмс был сейчас там, где законы на счет отношений между мужчинами не были столь суровы, и осуждение старшего брата вряд ли могло ему повредить. Я вдруг подумал, что мне плевать на то, что Майкрофт подумает обо мне. Плевать на то, что даже будут думать обо мне миссис Форрестер или миссис Хадсон. Что я перенесу, даже если о моей порочности с завтрашнего утра начнут кричать все английские газеты. А если Майкрофт скроет от меня адрес Шерлока, я поеду на его поиски сам, пусть мне придется колесить по всей Европе и потратить на это все мои сбережения, и даже совершить такое кощунство, как продать жемчуг Мэри.

— Нет, — с вызовом сказал я. — Вы не понимаете. — Я ощутил внезапную твердость в голосе. — Я. Хочу. Его. Найти. — И, поскольку Майкрофт не отвечал, добавил: — И я найду его, даже если вы с вашими возможностями сделаете все, чтобы мне помешать.

Майкрофт неожиданно улыбнулся.

— Вам не нужно его искать, доктор Ватсон, — повторил он, — потому что он в Сассексе.

— В Сассексе? — вначале решив, что ослышался, переспросил я.

— В Сассексе. Мой младший брат не выезжал за пределы Англии уже несколько лет. Он купил себе домик на побережье и разводит пчел.

На несколько минут воцарилось молчание. По настоянию Майкрофта я все-таки сел. Он открыл дверь в прихожую и велел принести сигары и кофе. Я смотрел на него и никак не мог понять.

— Но как же все те открытки, которые он посылал мне из-за границы?! — воскликнул я, так и не решив свою задачу. — Почему?!

Майкрофт несколько мгновений пристально смотрел на меня, как будто раздумывал, стоит ли сообщать мне информацию, и только потом ответил.

— Мне сложно судить о том, что было на уме у моего брата, доктор Ватсон, — сказал он. И добавил с глубокой печалью: — Но, зная его особое отношение к вам, можно предположить, что это был его своеобразный способ забыть о том, что происходило в реальности… его способ побывать с вами в этих местах…

Тремя часами позже я стоял в прихожей собственного дома. Я побывал на могиле Мэри и нашего сына, дал объявление о продаже практики, дал объявление о сдаче дома, рассчитал служанку и собрал самые необходимые мне вещи в маленький саквояж. Возможно, я совершал сейчас нечто такое, за что мне придется потом не раз расплачиваться. Нечто такое, что обрекало мое имя на вечный позор, а душу — на неизвестные смертному муки. Но я знал одно: я больше никогда не позволю сказать Холмсу «я вам не позволю». Это было мое право — решать, что делать с собственной жизнью.

И я решил.
...на главную...


февраль 2025  

январь 2025  

...календарь 2004-2025...
...события фэндома...
...дни рождения...

Запретная секция
Ник:
Пароль:



...регистрация...
...напомнить пароль...

Продолжения
2025.02.11 17:01:44
Предзнаменования добрые (и не очень) [2] (Благие знамения)


2025.02.08 19:46:32
Не все так просто [0] (Оригинальные произведения)


2025.02.07 13:32:27
Nos Célébrations [0] (Благие знамения)


2025.02.02 19:44:03
Вторая жизнь (продолжение перевода) [123] (Гарри Поттер)


2025.01.30 11:43:32
О кофе и о любви [0] (Неуловимые мстители)


2025.01.28 19:06:29
Наперегонки [21] (Гарри Поттер)


2025.01.15 20:40:08
У семи нянек, или Чем бы дитя ни тешилось! [2] (Гарри Поттер)


2025.01.14 21:35:44
Как карта ляжет [5] (Гарри Поттер)


2025.01.07 20:49:53
Someone, somewhere [1] (Мстители, Шерлок Холмс)


2024.12.29 17:49:19
Часть III. Другая жизнь [49] (Гарри Поттер)


2024.12.28 23:46:36
Гарри Снейп и Алекс Поттер: решающая битва. [0] (Гарри Поттер)


2024.12.03 18:51:45
Смерть придёт, у неё будут твои глаза [1] (Гарри Поттер)


2024.11.19 01:56:10
Ноль Овна: Дела семейные [0] (Оригинальные произведения)


2024.11.12 17:41:20
Прощай, Северус. Здравствуй, Северус. [3] (Гарри Поттер)


2024.10.18 21:36:00
Какая странная судьба… [13] (Гарри Поттер)


2024.09.30 18:22:32
Отвергнутый рай [45] (Произведения Дж. Р. Р. Толкина)


2024.09.20 17:50:51
Стихи по моему любимому пейрингу Снейп-Лили [59] (Гарри Поттер)


2024.08.26 20:28:58
Глюки. Возвращение [243] (Оригинальные произведения)


2024.07.08 17:42:03
Цепи Гименея [3] (Оригинальные произведения, Фэнтези)


2024.06.04 15:48:07
Иногда они возвращаются [3] ()


2024.05.20 14:27:46
Наследники Гекаты [19] (Гарри Поттер, Обитаемый остров, Произведения А. и Б. Стругацких)


2024.05.18 23:30:34
Семейный паноптикум Малфоев [21] (Гарри Поттер)


2024.05.14 00:05:29
Veritalogia [0] (Оригинальные произведения)


2024.04.29 13:32:17
Шахматный порядок [6] (Гарри Поттер)


2024.03.14 10:19:13
Однострочники? О боже..... [1] (Доктор Кто?, Торчвуд)


HARRY POTTER, characters, names, and all related indicia are trademarks of Warner Bros. © 2001 and J.K.Rowling.
SNAPETALES © v 9.0 2004-2025, by KAGERO ©.