Данный материал может содержать сцены насилия, описание однополых связей и других НЕДЕТСКИХ отношений.
Я предупрежден(-а) и осознаю, что делаю, читая нижеизложенный текст/просматривая видео.
Еще один параллельный мир, начало войны с Бьякураном. Какую тайну хранит Гокудера Хаято, молодой наследник семьи Темпеста? Будущий Десятый Вонгола очень хочет разобраться…
Примечания: АУ в каноне, альтернативные техники использования пламени.
Предупреждения: графичные убийства, неаппетитные подробности; кинк — юст, first time, секс в гиперрежиме.
Некоторые заблуждения удивительно живучи. Мафиози носят строгие костюмы, темные очки и шляпы, припортовые ресторанчики все, как один, — гнусные притоны, а промышляющие в этих ресторанчиках музыканты — несчастные, забитые существа, готовые на все ради корки хлеба.
Савада Цунаёши не носил ни шляпы, ни темных очков, да и костюм надевал не слишком охотно, исключительно по необходимости. «Сердце шторма» принадлежало небольшой, но уважаемой семье Темпеста и считалось вполне респектабельным заведением: традиционное нейтральное место встреч, в котором мафия следит за порядком особенно тщательно. А музыкант из «Сердца шторма» был тем еще нахалом.
Савада Цунаёши пас этого музыканта третью неделю.
Интерес возник случайно: Цуна зашел сюда пропустить стаканчик после неприятного инцидента с киллером Джессо. Некоторые совпадения невероятны, но, к счастью, они все равно случаются: как раз в тот момент, когда убийца нацелился на Саваду, когда Савада понял, что не успевает даже уклониться, когда он проклял себя за идиотское желание пойти на опасные переговоры втайне от своих, — на человека Джессо нашелся свой киллер. Не слишком удивительно само по себе: молодая амбициозная семья многим перебежала дорогу. Но Саваде повезло.
В тот вечер он допоздна сидел за столиком у стены, вплотную к эстраде. Тянул ледяной мартини, ждал, пока уймется дрожь в пальцах, и думал о том, что у Вонголы появился долг. Оставлять такого рода долги неоплаченными не слишком красиво, рыть в поисках заказчика и исполнителя убийства, за которое мстить не тебе — не принято. Дилемма.
Тогда он и увидел впервые этого парня.
Не то чтобы Савада Цунаёши, будущий босс влиятельной мафиозной семьи, приглядывался к официантам, музыкантам и прочей ресторанной обслуге. Они были фоном, а отслеживать фон — работа телохранителей. Здесь же, в «Сердце шторма», телохранители не нужны: нейтральная территория, нарушитель мира рискует заполучить проблем от всего Альянса. И обслугу здесь тем более можно не замечать: вся она — люди семьи Темпеста.
Но на парня, легким шагом прошедшего по эстраде к белому концертному роялю, невозможно было не обратить внимания.
Начать с того, что он вопиюще не соответствовал ни респектабельному «Сердцу шторма», ни шикарному роялю. Узкие черные джинсы, футболка с «Веселым Роджером», напульсники с заклепками, куча всяческих цепочек, брелков, булавок — такому место где-нибудь на рок-фестивале, но уж никак не у белоснежного сверкающего рояля. Светлые, выгоревшие почти до белизны волосы собраны в короткий, совершенно дурацкий хвостик. Глаза прищурены, на губах шальная улыбка — не то «видал я вас всех», не то «не влезай, убью».
Парень по-хозяйски провел ладонью по сияющему боку рояля, сел, откинул крышку. И заиграл.
Савада Цунаёши не разбирался в музыке и никогда не стремился разбираться. Возможно, поэтому он сначала проникся не музыкой, а тем, как меняется улыбка парня. Становится то злой, почти оскалом, то радостной, то мягкой, нежной, мечтательной. Цунаёши смотрел на эту изменчивую, словно живущую собственной жизнью улыбку, и проваливался в музыку, и, кажется, начинал понимать…
Но как раз в тот миг, когда зыбкое понимание готово было родиться, музыкант замер. Отзвучала последняя нота — медленная, дрожащая. Парень устало опустил крышку, прикрыл глаза: как будто тоже вслушивался в затихающий, уже почти умерший звук.
А потом тряхнул головой, встал и ушел.
В любом другом месте Савада Цунаёши сунул бы сотенную менеджеру или официанту, спросил, кто этот парень, и ему вывалили бы всю подноготную. Но в «Сердце шторма» не приветствуется пустое любопытство.
Поддетый на крючок внезапной загадки Савада пришел сюда на следующий вечер. И еще. И снова. Через неделю он прослыл завсегдатаем, ему придерживали «его» столик, а официант, не дожидаясь заказа, приносил мартини, в котором было льда точно по вкусу постоянного клиента.
Он сидел, пил мартини, слушал музыку. У него даже получалось забыть на время о том, как трясло и лихорадило сейчас мир мафии. О респектабельных финансовых войнах и о кровавых стычках на узких улочках, о трупах, которые отлив уносит в море — строго по расписанию, дважды в сутки.
В «Сердце шторма» было спокойно.
Поразивший Саваду музыкант работал без видимого графика. Мог играть двадцать минут или полтора часа, мог вообще не прийти. Второго пианиста здесь не было. В обычные дни посетителей развлекало трио — два бородатых гитариста и тоненькая девочка с небольшим, нежно звучащим саксофоном. Они играли неплохо, но их музыка не трогала Цунаёши. Чудилась в ней какая-то неискренность, пошлый намек — потому, быть может, что и обоих парней, и девочку можно было купить на ночь.
Отыграв свое, пианист курил на улице у служебного входа. Едва он бросал сигарету, подъезжал алый ламборджини с девушкой за рулем, парень садился на переднее сиденье — и оставалось только ждать, когда он появится снова. Следить за машиной у Савады и мысли не возникло — довольно и того, что человек Вонголы ошивался у входа для Темпеста.
После двух недель молчаливого наблюдения Савада подошел к пианисту. Сигарета была выкурена наполовину, алый ламборджини ждал на служебной стоянке.
— Хорошо играешь, — сказал Савада.
— Отвали, — не повернув головы, отозвался музыкант.
— Я всего лишь хотел…
В подбородок Саваде уперлось дуло пистолета.
— Какая из букв слова «отвали» тебе непонятна, ублюдок? Свои сраные желания оставь при себе. Я не продаюсь. Еще слово, и стреляю.
Савада молча, очень мягко отвел руку с пистолетом. Разумно было бы уйти сразу, но он медлил, разглядывая парня вблизи. Чудилась в том какая-то неправильность, странность — то есть какая-то еще, кроме опасной манеры совать ствол в лицо известным и уважаемым мафиози.
Парень сделал последнюю затяжку, отшвырнул окурок и открыл дверцу подрулившего ламборджини. Сел на переднее сиденье, так и не взглянув на Саваду. А тот невольно отшагнул назад, вежливо склонив голову: за рулем сидела не просто какая-то там девушка, а Бьянки Ядовитый Скорпион.
И это снимало все вопросы. Гордая Бьянки возила вот так только одного человека.
Ламборджини рванул с места, обдав пылью из-под колес.
О Гокудере Хаято слухов ходило много, но что из них правда — не знал никто, кроме самого Гокудеры, его отца и сестры. Он был официальным наследником босса Темпеста, но злые языки болтали, будто Хаято — не законный сын старого синьора Гокудеры, а прижит от какой-то японской пианистки. Против этой версии говорила стопроцентно европейская внешность, за — увлечение музыкой и явный талант пианиста. Но талант — еще не доказательство, а хотя бы намеком поднимать скользкую тему дураков не было: за такое любой из Темпеста порвал бы на лоскутки. Молодого босса в семье любили.
Поэтому слухи оставались всего лишь слухами. О матери-японке. О том, что в восемь лет Хаято сбежал из дома, и дону Темпеста стоило невероятных усилий отыскать сына. О том, что сестра Хаято, Бьянки Ядовитый Скорпион, отравила собственного любовника, когда тот осмелился дурно сказать о ее брате. О том, что Хаято пытался убить кого-то из аркобалено, сильнейших младенцев… Хотя это уже было больше похоже на бред: кто в здравом уме пойдет против аркобалено?
А еще — о том, что именно Хаято высказался резко против, когда Джессо искали союза с Темпеста. И отец его послушал, хотя предложения Джессо звучали заманчиво, а открытый конфликт с ними сулил большие неприятности.
Точно знали одно: характер и темперамент у молодого Гокудеры были отцовские, то есть абсолютно невыносимые. Любопытства в свой адрес он не терпел ни от кого, с девушками был или груб, или равнодушен, с подчиненными — резок, с посторонними — агрессивен. Он вызывающе одевался, плевал на авторитеты и традиции, не боялся ни бога, ни черта, ни полиции, и стать у него на пути означало подписать себе приговор.
Все это слишком странно сочеталось с парнем, чья улыбка последние две недели звучала для Савады Цунаёши музыкой. Чего-то самого главного не хватало во «всем известной» информации.
Вернувшись в резиденцию Вонголы, Цуна первым делом нашел Футу. Спросил:
— В твоих рейтингах есть Гокудера Хаято?
— Наверное, — не слишком уверенно ответил Фута. — Он ведь был на церемонии наследования? Темпеста там были, но кто именно…
— Посмотри, — Цуна упал в кресло и потер лоб. Церемонию он помнил, Гокудеру — нет. Но это ничего не значило: он был тогда ошарашен и растерян, и слишком шумные люди с непривычными европейскими чертами сливались для него в одну безликую галдящую массу.
Фута медленно листал страницы. Просиял:
— Есть! Правда, рейтинг старый…
— Пять лет, — кивнул Цунаёши. Он не хуже Футы помнил, когда приехал в Италию и стал официальным преемником дона Вонголы. — Меня устроит.
И тут же понял, что обманывает сам себя. Пять лет — большой срок, иногда — слишком большой. Устаревшая информация лучше, чем никакой, но ему отчаянно хотелось свежей, точной и чем больше, тем лучше.
Мелькнула даже мысль послать Футу к служебному входу «Сердца шторма», но Цунаёши тут же ее отбросил: опасно. Особенно после сегодняшней встречи…
— Лучший пианист в мире мафии, — говорил Фута, листая страницы. — Одиннадцатый в рейтинге «самый мерзкий характер», девятый среди самых вспыльчивых мафиози, двенадцатый в списке самых привлекательных холостяков.
— Почему я не удивлен, — пробормотал Цунаёши.
— Как интересно, — Фута хихикнул. — Первый в списке наследников, которые не хотят становиться боссами. Ты второй.
— Даже сильней, чем я?..
— Я тоже не думал, что такое возможно, Цуна-ни, — улыбнулся Фута. — А вот это уже серьезно. Лучший киллер семьи Темпеста и восемнадцатый в общем рейтинге киллеров.
— Пять лет назад, — невпопад повторил Цунаёши. — Это действительно заслуживает внимания.
— Можно попробовать обновить рейтинг, — предложил Фута.
— Нет, — отрезал Цунаёши. — Я не буду тобой рисковать ради информации, которая нужна не Вонголе и не для дела, а лично мне ради любопытства. К тому же в таких вопросах рейтинг пятилетней давности тоже вполне показателен. Больше ничего?
Фута долистал книгу, покачал головой:
— Это все. Мне жаль, Цуна-ни. На церемонии было слишком много людей, я не сумел собрать достаточно полную информацию по всем гостям.
Подумал: возможно, этого даже слишком много. О том, что будущий Десятый Темпеста выполняет миссии киллера, не знал, кажется, никто. Интуиция говорила, что ради собственной безопасности эту страницу рейтинга лучше забыть. Но та же самая интуиция вопила, что Цуна узнал нечто, на самом деле важное. Может даже, ключевое.
И вот на следующий вечер Савада сидел на уже привычном месте в «Сердце шторма», тянул ледяной мартини, слушал тонкие переливы саксофона и ждал. Гокудеры не было, но это ничего не значило: он мог появиться в любое время.
Пока же Саваде было над чем поразмыслить. Ситуация становилась тревожней с каждым днем. Джессо наглели, они уже восстановили против себя почти весь Альянс, и, казалось бы, тем самым подписали себе приговор, но… Но на практике выходило нечто странное. Семьи, открыто выступавшие против Джессо, или погибали, или внезапно меняли сторону. В некоторых сменилась верхушка, у некоторых — сфера интересов. Все это было похоже на разбросанные по всему миру кусочки паззла — разрозненные, на первый взгляд никак друг с другом не связанные, но интуиция Вонголы на два голоса — Савады и Девятого — утверждала обратное.
Девятый говорил об этом с Цунаёши сегодня утром.
— Я не люблю иметь дела с Темпеста, — медленно, задумчиво сказал дон Тимотео. — Шторм всегда Шторм: грубы, непредсказуемы, категорически не способны идти на компромиссы. Но сейчас они наши самые вероятные союзники. Единственные, кто отказал Джессо в союзе и до сих пор цел. Они не могут не понимать всей серьезности ситуации. Очевидно, они предпринимают какие-то меры. Очевидно, что тайная война уже развязана и в любой миг может стать явной. Я договорился о встрече с доном Темпеста. Неофициально. Завтра вечером, в портовой резиденции ЦЕДЭФ.
— ЦЕДЭФ? — переспросил Цунаёши. — Отец там будет? Или они только предоставляют нам место?
— Внешнего советника Вонголы хотел видеть дон Темпеста.
— Интересно.
— Твой отец сказал то же самое, — дон Тимотео чуть заметно улыбнулся.
— Кто еще будет?
— Ты. И наследник Темпеста.
— Гокудера Хаято? — невольно вырвалось у Цунаёши.
— Хаято, — мелко покивал дон Тимотео. — Молодой синьор Гокудера. Я бы сказал, воплощение нынешнего Шторма.
— Почему? — Цунаёши вообще не понял, что хотел сказать дон Тимотео, но при одном упоминании Гокудеры Хаято мысли странно спутались.
— Старый Темпеста такая же развалина, как я, — невесело усмехнулся Девятый. — Отголосок прошлого века. Наступило ваше время, Цунаёши. Я знаю, ты не слишком этого хочешь, но…
— Но это долг, от которого не сбежать, — вздохнул Цуна. — Да, дон Тимотео, я помню. Понимаю.
И вот теперь Савада сидел, перекатывал во рту полурастаявший кубик льда и думал: завтра они встретятся. Интересно, каков молодой Гокудера на переговорах? Вряд ли похож на парня из рок-тусовки. И вряд ли улыбается. Разве что той самой улыбкой, которую Савада запомнил по самому первому впечатлению: не то «видал я вас всех», не то «не влезай, убью».
Вечер тянулся долго и томно. Пел саксофон, гитары рассыпали двойной струнный перезвон, грохотал о сваи причала прибой: море сегодня штормило. Цунаёши допил мартини и сидел теперь, вроде бы слушая музыку, а на деле — перебирая в памяти улыбки Гокудеры Хаято.
Дон Тимотео хочет союза с Темпеста. Интересно, чего хочет синьор Гокудера? Зачем ему Внешний советник Вонголы на этих переговорах?
Надо бы встретиться с отцом, спросить, что он обо всем этом думает. Но…
Мысль оборвалась: на эстраду вышел Гокудера. Прошел к роялю, не обращая внимания на играющее трио. Сел, уже привычным для Цунаёши жестом погладил сияющий бок, откинул крышку и заиграл.
Он подхватил мелодию саксофона, легко вплетя в нее голос рояля. Его улыбка обещала хулиганство, и, наверное, в какой-то степени это и было хулиганством: Савада видел, что девочка теперь напряжена, а оба гитариста польщены и взволнованы. Но саксофон пел по-прежнему нежно, отчаянно звенели струны, и рояль вел свою партию, то затихая, то взмывая штормовой волной, переплетаясь с мелодией, подхватывая гитарный звон.
Когда песня смолкла, Гокудера встал, подошел к саксофонистке и поклонился, поцеловав ей кончики пальцев. Девушка вспыхнула и рассмеялась. Потом он что-то сказал гитаристам, хлопнул одного по плечу, обменялся рукопожатием со вторым. И вернулся к роялю.
Теперь он играл один. И снова, вслушиваясь в мелодию, Савада смотрел на переменчивую музыку улыбок и думал: вот сейчас, еще немного, и я пойму. Что-то странное, тревожное, что не дает покоя и не уходит из головы, даже когда ты занят совсем другим. Гокудера Хаято, воплощение нынешнего Шторма.
Теперь — вдруг — Цунаёши понял, какую мысль хотел выразить Девятый этими словами. Неважно, насколько развалиной был дон Темпеста: немощь нынешних боссов обманчива, Савада хорошо это знал. Гокудера Хаято весь, до самой сути своей, был Штормом. Ураганом. «Груб, непредсказуем, не способен идти на компромиссы»? Может быть. Но ураган, идущий на уступки — это уже не ураган; штормовые волны не способны на нежность. Компромиссы, терпение, мягкость — право и привилегия Неба.
Савада медленно, торжествующе улыбнулся. Завтрашние переговоры пройдут удачно. Кто, как не Небо, сумеет выдержать напор Урагана, принять его и остаться прежним.
Отзвучал и стих последний аккорд. Гокудера закончил мелодию с серьезным, хмуро-сосредоточенным лицом. Несколько мгновений сидел неподвижно, потом уголки губ насмешливо дрогнули, а пальцы вновь потянулись к клавишам. Рассыпали быстрый фейерверк бессвязных звуков — не мелодия, а искры от взметнувшегося костра, брызги от разбившейся о камни штормовой волны, порыв ветра, несущий в лицо сорванные листья.
Чем-то эта музыка сродни иллюзиям Мукуро, подумал Савада. А Гокудера усмехнулся, встал — и, спрыгнув с эстрады в зал, шагнул к его столику. Остановился напротив, глаза в глаза.
А самому снова вспомнилось, как сказал о молодом Гокудере Девятый: «воплощение Шторма». Теперь, когда Гокудера Хаято стоял так близко, это ощущалось сильнее. Казалось, даже воздух между ними потрескивает грозовыми искрами, пахнет озоном, близким ливнем, ураганом. Это будоражило.
— Мне не нравится, как ты на меня пялишься.
— А мне нравится на тебя смотреть.
Гокудера оказался быстр. Мгновенным, почти неуловимым движением взял Саваду за ворот пиджака, дернул на себя:
— Лучше не нарывайся, урод.
— Итальянцы очень темпераментны, — Цунаёши оперся ладонями о столешницу, не делая попыток освободиться от хватки Гокудеры. Когда еще получится разглядеть его вплотную. А у него, оказывается, глаза зеленые, а тонкие брови напряженно сведены. И запах, как у летней грозы, так что хочется дышать глубже. — Я всего лишь смотрю. И слушаю, как ты играешь. Мне нравится. Я не лезу к тебе, не пытаюсь поговорить. Смотреть и слушать не запрещено, иначе ты не играл бы на публике.
— Это твои люди с утра висят у меня на хвосте?
— Нет.
Пальцы Гокудеры разжались; он толкнул Саваду обратно на стул и сам сел.
Глаза Гокудеры опасно сощурились, но тут подоспел официант. Оказалось, Гокудера предпочитал красное вино. Он пил медленно, по глотку, то задумчиво покачивая бокал, то глядя сквозь вино на Саваду. Молчал. «Глаз урагана», вспомнил Цунаёши, точка покоя посреди бушующей стихии. Именно таким был сейчас Гокудера Хаято.
Допив свое вино, он встал, бросил:
— Ладно, можешь таскаться сюда и дальше. Ты мне, в общем, понравился.
И ушел.
Савада Цунаёши пожал плечами, бросил на стол купюру для официанта и тоже пошел на выход. Он чувствовал, что на его лице сейчас красуется самая идиотская из всех улыбок давно, казалось бы, позабытого Никчемного Цуны. Зато настроение было просто заоблачным. Удачный вечер.
Савада остановился, отойдя на несколько шагов от «Сердца шторма». Его ждала машина, но хотелось продлить захватившее после разговора с Гокудерой ощущение: злой прищур и сближающее молчание, точка покоя посреди вечного урагана. Гокудера заряжал энергией и одновременно успокаивал. Совсем как штормовые волны, что бьются о сваи причала за стоянкой — слушать их мерный рокот можно бесконечно. Так же бесконечно, как музыку Гокудеры.
Цунаёши усмехнулся этой мысли. Подставил лицо несущему мелкие брызги ветру, глубоко вдохнул насыщенный соленой влагой воздух. Синие сумерки плыли над морем, по набережной зажигались оранжевые фонари, непогода разогнала праздных гуляк. Пожалуй, можно даже прогуляться пешком вдоль моря, а Марио пусть едет следом и подберет его у поворота с набережной.
Мимо проехал алый ламборджини — медленно, как будто Гокудера и Ядовитый Скорпион тоже решили насладиться сине-оранжевым вечером на пустой набережной. Савада глядел вслед. Приятно было знать, что они встретятся завтра на переговорах.
Впереди мелькнул ядовито-зеленый слепящий проблеск. Савада сощурился, прикрылся ладонью от бьющего в глаза света. Ламборджини развернулся и шел юзом, сшибая легкие столбики ограждения. Распахнулась дверь, Гокудера кубарем выкатился на асфальт, сгруппировался, вскочил, и от его рук брызнул сноп извилистых алых молний. Алое столкнулось с зеленым, заискрило, залило набережную пляшущим светом.
И никаких выстрелов, уже на бегу подумал Савада. Случайный свидетель запросто примет за фейерверк. Не зря мафия так ухватилась за открытие сумасшедшей троицы изобретателей. Сражаться пламенем не всегда эффективнее, зато всегда безопасней с точки зрения закона — ни улик, ни прочих доказательств. Если какой дотошный следователь и раскопает неладное, быстрей сам в психушку загремит, чем преступника упечет за решетку.
Нападавшие не скрывались. Машину Гокудеры окружили полукругом, за спиной у Хаято и Бьянки гремело штормовое море, и шансов уйти у них не было. Бьянки стреляла, скорчившись за распахнутой дверцей ламборджини, Хаято метался перед машиной, успевая отбивать нацеленное в него пламя, прикрывать сестру и доставать врагов короткими встречными атаками. Пока ему это удавалось, но бой был слишком неравным. Если они не успели вызвать подкрепление…
За спиной грохнуло, под ногами метнулась залитая огненными отблесками длинная тень. Савада обернулся на бегу: его машина вспухла дымно-алым шаром взрыва, почти потерявшимся на фоне огромного огненного клубка, в который превратилось «Сердце шторма». Цунаёши сжал кулаки и разрешил вырваться собственному пламени.
С каждым боем эта способность пугала все меньше. Волна пламени Неба смыла фланг нападавших, открыв дорогу к алому ламборджини. Бьянки обернулась, крикнула что-то: голос потерялся в реве и грохоте. Между Гокудерой и его противниками вспухли, вставая на дыбы, плиты набережной, брызнули острым щебнем. Каменный дождь застучал по корпусу машины, Бьянки вскинула руки, закрывая голову. Бетон у ее ног вспороли зеленые молнии; Савада дернул Бьянки за ворот, задвинул за спину и скрестил вытянутые вперед руки, посылая на врага двойной вал огня. Ветер с моря теперь смердел горелым мясом, и приходилось дышать через рот, часто и мелко.
Хаято перекатился через капот, упал, врезавшись в бетон стиснутыми кулаками. Выплюнул сквозь зубы что-то крайне непристойное — Цунаёши и половины слов не понял. Бьянки рухнула на колени с ним рядом, принялась ощупывать, шепча бессвязные проклятия.
Цунаёши сел, оперся спиной о горячий бок машины, — голова кружилась от напряжения, — достал телефон. Вызвал отца, проорал в трубку:
— Срочно помощь, триста метров от «Сердца шторма» к городу, здесь отряд боевиков с пламенем!
Ламборджини подбросило в воздух, закрутило и швырнуло в море. С грохотом пропрыгала к парапету оторванная алая дверца. Цунаёши провезло носом по бетону, телефон откатился, неловко подвернувшуюся руку прошило болью. Бьянки вскинула пистолет; сухо затрещали выстрелы. Гокудера оттолкнулся кулаками от почерневшего бетона, поднялся на колени. Вскинул руки. На его пальцах плясало разноцветное пламя, играя почти полной радугой. Савада встал, встряхнул руками, развел ладони в стороны. Двойной шквал, вправо и влево. Можно себе позволить, когда спина и грудь прикрыты.
Волна пламени скрутила внутренности, пронеслась по рукам, обожгла ладони. Савада глядел, как Гокудера прошивает пространство перед собой росчерками алых, зеленых и фиолетовых молний — цеплялся взглядом, как цепляется утопающий за брошенный с борта линь. Это помогало не отключаться: от собственных слишком мощных атак он до сих пор через раз вырубался.
Бьянки пошатнулась, навалилась на Саваду; и без того угасавшее уже пламя потухло резко, как выключатель повернули. Цунаёши подхватил ее под мышки, опустил на бетон и сам сел. В висках гулко стучало, перед глазами плыли огненные полосы. Бьянки тонко, жалобно всхлипнула. Она все еще сжимала пистолет; знать бы, сколько там осталось патронов.
Никчемный Цуна слишком долго боялся любых драк и любого оружия. Переломить страх удалось, но стрелять он толком так и не выучился. «Твой удел — бить по площадям», — кривился Реборн, осматривая мишени после очередной тренировки. Он и будет бить по площадям, это, помимо прочего, намного эффективнее, — но сначала нужно немного отдышаться. Совсем немного. Савада моргнул и тряхнул головой, разгоняя сгустившуюся перед глазами темноту.
Ребристая рукоять пистолета была горячей. Нельзя целиться слишком долго, напомнил себе Цуна, живые противники — не мишени в тире. Прикусил губу, прищурился, поймал взглядом темную фигуру с пылающим на руках алым пламенем и вскинул пистолет.
Он выстрелил почти вслепую: навстречу вновь неслись лучи пламени, от вспышек болели глаза. Может быть, даже попал, но в этот миг Гокудеру отбросило назад и впечатало в грудь Савады с такой силой, что оба повалились на землю.
От удара вышибло дух. Гокудера, кажется, был без сознания; в нос ударил резкий запах паленого волоса, горелого мяса и крови. Цунаёши обхватил Гокудеру одной рукой, уперся ногами в бетон и оттолкнулся, придвигая себя и Хаято ближе к Бьянки. Вскинул свободную руку и последним усилием зажег пламя, растягивая его в щит. Получился слишком слабый; сквозь теплую оранжевую дымку явственно виделись несущиеся к ним молнии. Цунаёши до крови прикусил губу и приказал себе собраться. Один удар он должен выдержать. И еще один. Сможет. А потом подоспеет помощь.
Щит уплотнился — и разлетелся неровными кляксами, все же смягчив удар, вобрав в себя чужое пламя. Рука безвольно упала.
«Живыми брать», — услышал Цуна, прежде чем потерять сознание.
В глаза светило солнце — яркое, полуденное. Цуна прикрыл лицо ладонью — привычная тянущая боль прошлась по телу, от живота к руке, от плеча к кончикам пальцев. Так всегда было после слишком сильного выброса пламени, и каждый раз Савада Цунаёши думал об одном и том же: как долго человеческое тело может выдерживать эту странную и чуждую ему энергию. Наверное, не зря Реборн так настойчиво долбил ему свое: «Ты должен быть готов умереть», да и пламя, наверное, не зря было связано со смертью. Хотя дон Тимотео дожил же до старости, а ему не раз приходилось пользоваться своим пламенем. Правда, это было до того, как Верде изобрел концентраторы.
По сути, горько усмехнулся Цуна, на их поколении мафия ставит эксперимент: насколько эффективны новые методы боя и насколько они опасны для самих бойцов. Меньше всего Савада Цунаёши хотел, чтобы его друзья оказались втянуты в эти игры; но даже Хару и Хром не слушали его увещеваний, что уж говорить о ребятах. Когда босс себя не бережет, хранителей не заставишь отсиживаться в сторонке.
Ночной бой всплывал в памяти кусками, бессвязными обрывками: разноцветные лучи молний, темные фигуры, взорванное «Сердце шторма», погибший Марио. Бьянки с пистолетом и почти полная радуга на руках Гокудеры Хаято. Собственная попытка удержать щит. Приказ взять их живыми.
Цуна подскочил, перепуганно огляделся. Обычная комната, похожая на недорогой гостиничный номер: светлые стены, настежь распахнутое окно, встроенный шкаф, стол, две кровати. На второй, похоже, спит Гокудера: свернулся клубком под одеялом, только светлая макушка выглядывает. А сам Цуна в одних трусах, одежды не видно… зато — он уставился на свою руку, будто впервые увидел — кольцо на месте. Вряд ли враги оказались настолько беспечны, чтобы оставить пленнику его главное оружие.
Цуна подошел к окну и тихо рассмеялся. Серебристые бока пакгаузов, расчертившие небо стрелы кранов, узкая полоска моря. Этот вид он отлично знал. Портовый офис ЦЕДЕФ. Значит, отец успел, помощь пришла вовремя. Можно выдохнуть, расслабиться и отдыхать со спокойной душой.
Только сначала узнать, все ли хорошо с Бьянки, а то ведь Гокудера тоже в любой момент может проснуться.
В коридоре на подоконнике сидела, болтая ногами, Лал.
— Ядовитый Скорпион в больнице, — сообщила она, не дожидаясь вопроса. — Серьезного ничего, день-два, и отпустят. Совещание вечером. Отдыхай, Савада. Вы вчера зажгли, надолго хватит слухи тушить. Обед заказать?
— Спасибо, Лал-сан, пока не надо, — Цуна попятился и закрыл дверь. Вряд ли Лал было дело до внешнего вида Савады Цунаёши, но стоять перед ней в одних трусах все равно не хотелось.
Гокудеру, похоже, разбудили голоса. Он сидел, судорожно вцепившись в одеяло, и глядел так, будто готов немедленно прорываться на выход с боем. Правда, его кольца тоже были на месте, и Савада вдруг подумал, что в бою против Гокудеры он совсем не обязательно стал бы победителем.
Вспомнилась его хватка, звенящая ярость в голосе и легкий запах озона. Шторм, с неожиданным удовольствием подумал Савада. Чистый поток энергии, сметающий все на своем пути.
— Все в порядке, Гокудера-кун. Это офис ЦЕДЕФ.
— Я не помню, как… — Гокудера закашлялся и замолчал.
— Я тоже не помню, — признался Цуна. — Нас всех там вырубили раньше, чем пришла помощь. С твоей сестрой все в порядке, а больше я ничего не знаю.
Гокудера отрывисто кивнул, лег и повернулся набок, обхватив себя руками. Савада подошел ближе:
— Тебе плохо?
— Отвали, — сипло выдохнул Гокудера.
— Может, врач нужен?
— Нет.
Что ему плохо, Савада видел даже без интуиции. Да что там, это увидел бы даже Никчемный Цуна разлива семилетней давности. И за причиной не нужно было далеко ходить.
Между собой они с ребятами называли это откатом: чем мощней выброс пламени, тем хуже потом. «Хуже» у всех было разное. Цуна, например, просто вырубался и спал, а потом какое-то время ходил, еле волоча ноги, как будто после долгой болезни: сил едва хватало на то, чтобы поесть без посторонней помощи. Ямамото отмокал в ванне или лез в море, а если такой возможности не было, хлестал минералку. У Ламбо припадочно тряслись руки, два-три дня он ел исключительно сладкое — в количествах даже больших, чем обычно, — а потом еще неделю капризничал и всех доставал. Хару, наоборот, становилась слишком тихая, куталась в одеяло, дрожала, пила горячий чай и просила не смотреть на нее. Хотя энергии у нее, как и положено урагану, всегда было хоть отбавляй, к тому же ее старались беречь.
Савада решил, что Гокудера тоже мерзнет — в конце концов, логично предположить, что у одного типа пламени и откаты похожи. Стянул со своей кровати одеяло — укрыть. Подошел к Гокудере. И замер.
Что-то было не так. Гокудера вытянулся под своим одеялом, едва его не сбросив, уткнулся лицом в подушку. Напрягся, сжав кулаки. Видневшееся из-под одеяла плечо дрогнуло. Савада вспомнил разноцветные молнии Гокудеры и, сам поразившись тому, что не подумал о них раньше, спросил:
— Слушай, ты вообще кто?
И тут же спохватился: глупый вопрос, да и не в том Гокудера состоянии, чтобы отвечать. Все-таки набросил на него второе одеяло, накрыл ладонью судорожно стиснутый кулак.
— Тебе чем помочь?
— Отвали, просто отвали, — пробормотал Гокудера. Голос сорвался, он глухо застонал в подушку, выругался.
Савада сел на пол, сжал кулак Гокудеры обеими ладонями. Он сам не знал, почему решил выпустить немного пламени. Кажется, это вообще получилось само собой. Просто рука Гокудеры была такой холодной — почти ледяной.
Гокудера дернул головой. По виску стекала капля пота, и Цуна успел заметить, что он вцепился зубами в подушку, как будто давит крик.
— Скажи, — зашептал он, — просто скажи, чем тебе помочь. Ты же должен знать, не в первый же раз с тобой такое.
Мягкая оранжевая дымка обняла их руки: слабая, едва заметная, прошитая желтыми и алыми искрами, высверкивающая то зеленью, то вдруг голубым или фиолетовым. По рукам побежало тепло, энергия закручивалась в вихри, наступая и откатываясь, как волны в прибой. Оранжевое пламя стало ярче, хотя Савада не пытался его усилить. Теперь оно обнимало руку Гокудеры почти до локтя, и скоро Цуна уловил ритм колебаний: к нему бежали от Гокудеры разноцветные волны, от него к Гокудере возвращалось чистое пламя неба. Гокудера задышал ровнее и вроде как немного расслабился, и у самого Цуны словно прибавилось сил.
— Солнце, — медленно перечислял Цуна, глядя на разноцветное пламя. — Гроза. Дождь. Облако. Ураган. Не знал, что так бывает. Хотя мог бы, конечно, еще ночью догадаться.
— Умник, — буркнул Гокудера. — Не бывает так. Что ж ты до меня домотался…
— Но ведь тебе нужно.
— Ну конечно, — со странной горечью усмехнулся Гокудера. — Небо как оно есть. Ненавижу просить.
— Ты ничего и не просил, — Цуна пожал плечами. — Хотя, знаешь, мог бы. Что такого? Мы дрались вместе и чуть не погибли вместе. Ты можешь просто сказать, что тебе нужно.
— Небо, — повторил Гокудера. — Как ты еще жив, такой добрый. Отцепись, мне лучше уже.
— Мне тоже лучше. Кажется, мы просто делимся. Ну, то есть… — Были бы руки свободными, Цуна сейчас запустил бы пальцы в волосы, это обычно помогало думать. — Посмотри сам, а? Я, честно, ничего не понимаю. Только чувствую, что все хорошо, что так и надо.
Гокудера повернул голову. Несколько секунд просто смотрел на разноцветное пламя, захлестывающее руки Цуны уже почти до плеч, и на ответные волны оранжевого. Потом закрыл глаза, придвинулся ближе и прижался к рукам Савады лбом. Вздохнул глубоко и прерывисто. Пробормотал:
— Только посмей потом это вспомнить. Убью.
Стекающее с рук Цуны пламя окутало голову Хаято, оттенив волосы рыжиной. Пальцы покалывало от избытка энергии, и Цуна подумал, что это совсем не похоже на откат. Гокудера, конечно, выложился в ночном бою — кому другому хватило бы неделю пластом лежать. Но вон как от него искрит, будто у него пламени вообще бездонные запасы. Вот только что ж ему тогда так плохо?
— Ты понимаешь, что происходит?
— Дисбаланс. — Гокудера открыл глаза, поморщился: наверное, на лице Цуны было ясно написано, что он по-прежнему ничего не понимает. Пояснил с явной неохотой: — Я нестабильный. Чуть перенапрягусь, пламя вразнос. А ты — небо. Гармонизация.
— Но… — Цуна едва подавил инстинктивный порыв запустить пятерню в волосы, почесать в затылке. — Как же ты тогда? Обычно?
Девятый как-то сказал — людей с пламенем Неба по всей Италии хорошо если с десяток набиралось в лучшие годы. Сейчас, насколько знал Цуна, таких было всего пятеро: он сам, отец, дон Тимотео, Занзас и Дино Каваллоне. Вонгола о проблеме Гокудеры не знала. Разве что Дино…
— Как, как, — буркнул Хаято. — Подыхаю, вот так. А вообще стараюсь не доводить до такого. Если немного разбалтываюсь, музыка помогает. Медитации всякие можно еще, но у меня на эту хрень терпения не хватает. А вообще, отцепился б ты уже. Мало ли.
— Да ладно, — Цуна улыбнулся. — Я же говорил, мы, похоже, делимся. Я бы сейчас должен еле ползать, а ощущение, что зарядился под завязку. Так что бери, сколько нужно. И вообще, подвинься, я лечь хочу.
— Ты псих, — Гокудера перекатился на спину, освобождая край кровати. — Засну если, не буди.
— Хорошо.
Гокудера заснул почти сразу. Цуна все так же держал его за руку, и так же билось между ними пламя. «Дисбаланс», — повторил мысленно Цуна. Никогда о таком не слышал. Зато он вдруг понял, какая подспудная мысль не давала покоя, пытаясь пробиться на поверхность сознания. Того киллера Джессо, после встречи с которым Саваду Цунаёши занесло в «Сердце шторма», убила атака, нехарактерная ни для одного вида пламени — молния, голубая, как дождь. Что ж, вот лежит рядом человек, который пользуется именно такими комбинированными атаками. А также занимает довольно высокую строчку в рейтинге киллеров и лечит музыкой легкие перекосы в равновесии пламени.
— Спасибо, Гокудера, — прошептал Цуна.
Медленно текли минуты. Пламя утихало — наверное, баланс, или гармония, или что там еще, наконец-то стали такие, как нужно. Рука у Гокудеры была теперь теплой, а лицо спокойным. Совсем как в те моменты, когда он глядел на Саваду сквозь бокал с вином. Шторм, замерший в точке короткого покоя, оставался штормом. Цуну тянуло к нему, как тянет к краю пропасти, к скалистому обрыву над морем, к горящему костру. До сих пор с этим получалось если не бороться, то хотя бы делать вид, что не замечаешь. Но теперь… Вечерний разговор, ночной бой и вот это, что происходит между ними сейчас — Цуна чувствовал, что теперь они с Гокудерой Хаято связаны намертво. Вопрос только, что по этому поводу думает сам Гокудера Хаято. Какой он там в рейтинге «не терпит вмешательства в свою жизнь»? Точно где-то в первой десятке.
Когда пламя стихло окончательно, Цуна осторожно, стараясь не потревожить Гокудеру, поднялся. Постоял возле кровати, вглядываясь. Гокудера улыбался во сне, и это была новая, незнакомая улыбка. Едва заметная, мягкая, почти детская. Наверное, ему снилось что-то очень хорошее.
Цуна поправил сползшее одеяло и торопливо отошел к окну. Ветер взъерошил волосы, охладил пылающие щеки. За окном жил обычной жизнью порт, как будто не было ночного побоища, взрывов, трупов. Здесь народ ко всему привычный, что им лишний десяток-другой мертвяков — самих не коснулось, и слава Богу. А у Марио жена третьего ждет. А в «Сердце шторма» посетителей сидело десятка два, не считая обслуги и работников. И лучше, наверное, не думать, что было бы сейчас с самим Цуной, с Хаято и Бьянки, если бы помощь опоздала.
Цуна выглянул в коридор. Лал все так же сидела на подоконнике.
— Лал-сан, — вполголоса окликнул Цуна, — мне бы одежду и поесть. И какие у нас новости? Отец здесь?
— Советник будет к вечеру, — отозвалась Лал. — До тех пор он просил вас не выходить. Я закажу обед.
Цуна кивнул и вернулся в номер. Спать не хотелось, обещанное «к вечеру» могло наступить когда угодно, от «через час» до «без пяти полночь». Он побродил по номеру, пооткрывал дверцы шкафа — полки оказались девственно чисты. За очередной дверью обнаружилась ванная. Цуна долго стоял под горячим душем, смотрел, как пенными ручейками стекает в слив вода, а в памяти всплывали то улыбки Гокудеры, то девочка-саксофонистка — успела она уйти с работы до взрыва? — то развязный говорок Марио. Похоже, вопрос о союзе Вонголы с Темпеста решился сам собой, без всяких переговоров. Что ж, рано или поздно Вонголе пришлось бы ввязаться в эту войну.
Когда он вышел из душа, обед уже ждал на столе. Цуна поел, толком не замечая, что ест, только резкий вкус кофе заставил передернуться, отставить чашку в сторону и вернуться из мыслей в реальность. Цуна не любил кофе, но Лал-сан не было дела до вкусов младшего Савады.
Гокудера повернулся набок, свесил руку. Блеснули кольца, Цуна с трудом подавил желание подойти и разглядеть поближе. Пять видов пламени. «Нестабильный». Гокудера Хаято, человек-загадка — чем ближе к нему окажешься, тем больше вопросов. Цуна хотел узнать ответы. А еще хотел снова слушать, как Хаято играет, глядеть, как одна улыбка сменяет другую. И было бы совсем хорошо, если бы потом они снова сидели за одним столиком, Цуна с мартини, Хаято с красным вином, и Цуна ловил бы на себе его взгляды, то изучающие, то задумчивые. Досадно — «Сердцу шторма» и хрупкому миру пришел конец как раз в тот вечер, когда Гокудера сказал «можешь приходить сюда и дальше».
Конечно, союз с Темпеста даст достаточно поводов для встреч; но вечеров в «Сердце шторма» было жаль.
Когда начали сгущаться сумерки, пришел Базиль. Развесил в шкафу чистую одежду для Цуны и Гокудеры, спросил негромко:
— Как вы себя чувствуете, Савада-доно?
— Отлично, — вздохнул Цуна. — У нас уже война?
— У Вонголы пока нет, только у Темпеста. О нашем участии во вчерашнем деле никто не знает.
— Там же было… — Цуна поперхнулся словами. Сколько было нападавших, он даже приблизительно не мог предположить, и на атаку Десятого Вонголы вряд ли могли не обратить внимания.
— Свидетелей не осталось, — ответил на недосказанное Базиль.
Гокудера потянулся, перевернувшись на спину, зевнул широко и сладко. Пробормотал:
— Не недооценивай Джессо. Готов спорить, Бьякуран и Верде сейчас наперегонки изучают запись боя. Так что Вонгола по уши в дерьме с нами вместе, извини, Савада, хотя ты сам, конечно, влез.
— Верде? — переспросил Базиль. — Верде и Джессо?
— А вы не знали? — Гокудера сел, тряхнул головой, откидывая волосы с глаз, и уставился на Базиля. — Правда, не знали? Слухи о профессионализме ЦЕДЕФ сильно преувеличены?
Базиль миролюбиво улыбнулся:
— Я не должен с вами спорить, господин Гокудера. Меня всего лишь послали сообщить, что переговоры начнутся через час. Заказать для вас ужин?
— Пожалуйста, Базиль-кун, мне зеленый чай. Гокудера?
— Кофе и бифштекс, — коротко бросил Гокудера. — И бутылку минеральной воды, любой, без газа.
Базиль кивнул и вышел.
— Как ты? — спросил Цуна.
— Хорошо, — в голосе Гокудеры явственно прозвучало предупреждение не касаться больше темы его самочувствия. — Душ здесь есть?
— Там, — Цуна махнул рукой на дверь в ванную.
Когда Гокудера вышел из ванной — с мокрыми волосами, слегка порозовевший и почему-то немного напряженный, — Цуна успел одеться и стоял перед зеркалом, сосредоточенно завязывая галстук. Единственный узел, который давался ему автоматически, тот, к которому привык в школе, здесь считался безнадежно провинциальным и категорически не подобающим уважающему себя деловому человеку. Обычно с галстуками Цуне и Ямамото помогала Хару, и сейчас казалось, что именно ее нескончаемое щебетание было залогом успеха в этом нелегком деле.
Цуна покосился на Гокудеру, дернул узел слишком сильно, мысленно махнул рукой и торопливо отошел к столу. Аромат зеленого чая смешивался с резким запахом кофе и аппетитным духом хорошо прожаренного бифштекса. Гокудера оделся быстро, с привычной небрежностью. Цуна старательно не глядел в его сторону. Было совершенно очевидно, что Гокудера вернулся к образу музыканта из «Сердца шторма»: не то «видал я тебя», не то «не влезай, убью». Цуна понимал, почему так: очевидно, Гокудера Хаято не любил просить, оказываться в долгу и быть слабым. Умней всего сейчас было сделать вид, что ни боя, ни всего, что произошло с ними потом, попросту не было.
Цуна вспомнил, как согревалась ладонь Гокудеры в его руках. Биение разноцветного пламени, неловкое движение навстречу и короткое «убью» — скорее смущенное, чем предостерегающее. Да, пожалуй, лучше и правда не вспоминать. Только ведь и забыть не получится.
— Приятного аппетита, — Цуна улыбнулся той легкой полуулыбкой, которая обычно помогала ему скрывать смущение.
Гокудера кивнул, рухнул в кресло и схватился за минералку. Выпил залпом полный бокал, сделал несколько глотков кофе и только потом взялся за бифштекс.
Цуна не торопясь пил свой чай. Похоже, он повел себя правильно, потому что напряжение вскоре отпустило Гокудеру, и, казалось, они вернулись к той легкой, приятной, но отстраненной симпатии, которая возникла между ними вечером в «Сердце шторма». Очевидно, именно на такое расстояние Гокудера готов был подпустить Саваду Цунаёши, и оставалось только принять его правила.
Гокудеру-старшего Савада Цунаёши раньше не видел, и сейчас смотрел на него с острым, слегка болезненным любопытством. Хаято, похоже, взял от отца только характер — как, впрочем, и Бьянки. Дон Темпеста был плотен, широкоплеч и вызывал ощущение скорее силы, чем грации. Черные волосы едва тронула седина, но в глазах притаилась стариковская усталость.
Хаято подошел к отцу, опустился на одно колено и поцеловал его перстень — как подчиненный, а не наследник, отметил Цунаёши. Гокудера-старший поднял сына на ноги и обнял, не смущаясь присутствия посторонних. Цуна расслышал быстрое: «Все хорошо, отец».
Это было слишком личным, не предназначенным для остальных. Цунаёши сел на свое место, подавив легкий укол зависти: его отец сидел, уткнувшись в ноутбук, и на сына едва взглянул. Как всегда.
— Цунаёши? — спросил Девятый.
Цуна неловко улыбнулся. Забота Девятого шла из того же источника, что показное равнодушие отца: для обоих Савада Цунаёши был прежде всего будущим боссом Вонголы. Он давно привык, научился не огорчаться этому, принимать, как есть. Только иногда бывало горько.
— Я доложу текущую ситуацию, — начал Емицу. — Для начала вот, — на стене раскрылся экран, — любуйтесь.
Запись была не слишком качественной, очевидно, снимали издали, с безопасного расстояния. Однако и Хаято, и Бьянки, и Цуна прекрасно на ней опознавались. Видно было, как Бьянки плотно сжимает губы, вскидывая пистолет. Как орет что-то злое Гокудера, и с его пальцев срываются разноцветные молнии. Цуна вздрогнул, разглядев собственное лицо: оно было страшным, чужим — застывшим в холодной сосредоточенности, жутко оттененной пылающим в глазах пламенем. Два потока огня лились с рук, в огне корчились темные фигуры людей, падали, катались по земле, и Цуне казалось, что он слышит крики — те крики, которых не слышал в бою. Там для него звучало только пламя. Там были треск, грохот, взрывы, но не крики. Как будто мозг в боевом режиме просто отрубил ненужную информацию. Возможно, так оно и есть, подумал Цуна, когда камера наехала на сгоравшего в его пламени человека. Распяленный в вопле рот обуглился за считанные мгновения, живое лицо превратилось в закопченный череп с ошметками плоти. И снова лицо того Савады Цунаёши — боевой машины, убийцы. Сосредоточенно прикрытые глаза, языки пламени обнимают голову, пламя рвется с рук широкими потоками. Только теперь Цуна понял, почему Хибари-сан иногда глядит на него с холодным одобрением, Ямамото — сочувственно, а Хару — с ужасом.
Он вздохнул с облегчением и вытер пот со лба, когда камера перескочила с него на Гокудеру. В Гокудере бушевали злоба и азарт, он сражался на адреналине, это тоже было страшно, но хотя бы понятно. Хаято в бою оставался собой — ураганом, сметающим все со своего пути, бушующим штормом, стихией. Хотя какая разница убитым, кто их убил. Молнии прошивали тела, резали, разрывали в клочья. Впрочем, некоторым везло: когда разноцветье пламени тонуло в голубизне дождя, жертвы просто оседали на землю без видимых повреждений. Теперь Цуна заметил: пламя Гокудеры менялось хаотически, это был скорее бесконтрольный выброс энергии, чем осознанные комбинации. «Дисбаланс», — вспомнил Цуна. «Нестабильный». Он осторожно взглянул на Хаято: тот сидел побелевший, стиснув кулаки. Губы Гокудеры-старшего беззвучно шевелились, как будто он молился.
Конца боя — как и начала, запоздало отметил Цунаёши, — на записи не было. Зато был осмотр места происшествия экспертами из полиции — ночью, в зыбком оранжевом свете фонарей, и утром. Разбитые в щебень плиты набережной, закопченный до черноты бетон, торчащий из пены прибоя капот алого ламборджини, обгоревший остов машины Савады с трупом Марио за рулем. Обрушенные взрывом стены «Сердца шторма».
И трупы. Обгоревшие, сожженные до мяса и костей тела. Качество съемки стало теперь отличным: снимала, очевидно, полиция. Камера медленно двигалась вдоль длинного ряда тел. Их было так много, что даже не получалось сосредоточиться на каждом, взгляд выхватывал отдельные детали. Оскал черепа в корке запекшейся плоти, обугленные, похожие на обгоревшие ветви, руки — похоже, в последние мгновения перед смертью бедняга пытался прикрыть лицо. Обугленный до черноты скелет, а ниже колен — уцелевшие ноги в армейских ботинках. Почти целая кисть со скрюченными пальцами, а выше — голая кость, неожиданно светлая среди всей этой гари и копоти. Почти оторванная от тела голова — держится на лоскуте кожи, бритвенно-ровный срез прижжен, на белой рубашке ни пятнышка крови. Еще один перерезан пополам наискось, через грудь. У следующего вспорот живот, сквозь черную корку испекшейся крови проглядывают коричневатые петли кишок, румяные, как кровяная колбаса у торговки на рынке.
Цуна сглотнул, зажал рот рукой: не блевануть бы прямо здесь. Наверное, сожженные — его, а искромсанные — Гокудеры. Работа Бьянки на их фоне смотрится невинным развлечением — аккуратные пулевые отверстия, точные, как на мишенях в тире. «Твой удел — бить по площадям», — снова вспомнил Цуна. И ведь не поспоришь, в самом деле эффективно.
Кошмарное зрелище закончилось, но зрители пришли в себя не сразу. Первым заговорил Емицу: холодным, деловым тоном человека, у которого нет времени на пустые переживания.
— На эту же запись сейчас любуется, как вы сами наверняка понимаете, не только наша городская полиция. Дело беспрецедентное, к нему подключили всех, до кого смогли дотянуться, вплоть до национальной безопасности и Интерпола. Разумеется, потери обеих сторон списаны на вас. Вам троим нужно немедленно убираться из страны. Замять дело не получится, единственный выход — раздобыть веские доказательства причастности Джессо и списать жертвы на них. Если бы я еще знал, как подцепить конец этой нити.
— Я знаю, — зло, отчаянно сказал Хаято. — Верде.
— Верде? — переспросил Емицу. — Вам что-то известно о его связях с Джессо?
— Это просто, как сложить два и два, — ответил Хаято. — Джессо единственные, кто использует боевиков с пламенем в таких масштабах, не берегут их — как расходное мясо. Джессо первыми получают все новинки технологий, основанных на пламени. Даже не испытанные. Очевидно, на них и проводятся испытания. Верде изучает пламя много лет, но ему всегда не хватало расходного материала. Джессо дают ему материал и пользуются результатами.
— Это всего лишь догадки, хотя и весьма правдоподобные, — мягко сказал Девятый. — Верде всегда хотел снять проклятие, но…
— Это факты, — перебил Девятого Вонголу Хаято. — Альянс слишком долго закрывал на них глаза. Мы получили вторых Эстранео, и они поопасней тех, первых. Давно пора что-то с ними делать.
— Альянсу мало голословных обвинений, — все так же мягко ответил дон Тимотео. — Понадобятся доказательства.
Гокудера Хаято встал, оперся ладонями о стол, слегка наклонившись к стороне Вонголы:
— Значит, придется прогуляться за доказательствами. — Его взгляд остановился на Цуне. — Пойдешь со мной, Савада?
— Пойду, — не раздумывая, ответил Цуна.
Девятый рассмеялся тихим стариковским смехом:
— Наши наследники все решили за нас, дон Темпеста.
Гокудера-старший пригладил усы:
— Уступим дорогу молодым, дон Вонгола. Пора.
Лопасти армейского вертолета вспарывали воздух, и гул отдавался даже не в ушах — во всем теле, до костей. Верде оборудовал лабораторию под прикрытием базы ВМФ, на гражданской машине туда было не подобраться. Наверное, под крылышком каких-то там «элитных» частей Верде чувствовал себя в большей безопасности, чем под присмотром мафии — а может, не хотел открыто светить связи с Джессо.
Как бы то ни было, прикрытие ему не помогло. У ЦЕДЕФ хватило ниточек и рычагов, чтобы в нужный момент элитные части снялись на внеочередные учения. Боевики и иллюзионисты Вонголы и Темпеста аккуратно накрыли район колпаком блокады. «Чтобы ни одна крыса не сбежала», — как сказал синьор Гокудера.
Но основную работу должны были сделать вчетвером: Гокудера Хаято, Цунаёши, Ямамото и Реборн. Даже втроем: Реборн не собирался драться против другого аркобалено, только определить, на месте ли Верде, и помочь со сбором улик. Цуне не слишком это нравилось: хотя они трое достаточно сильны, соваться таким малым числом в логово противника, где неизвестно на что и на кого можно напороться, по меньшей мере неблагоразумно.
Но операцией командовал Гокудера. «Если нас будет больше, — объяснил он, — Верде уничтожит улики и попытается сбежать. Он должен верить, что отобьет атаку, что мы всего лишь три идиота, которые сами идут к нему в руки и станут добычей».
«Мы они и есть», — едва не ответил на это Цуна. Но промолчал: ясно же, что Гокудера решил твердо, а выглядеть в его глазах трусом и паникером не хотелось.
Гокудера за всю дорогу не издал ни звука. Мрачно глядел перед собой, не хватало только таблички «не влезай — убью». Впрочем, все, что хотел, он сказал до отлета. Коротко и по делу: «Я иду первым. Ямамото, валишь охрану пламенем, старайся не насмерть, могут для полиции пригодиться. Савада, без команды ничего не жги».
Цунаёши глядел на него и думал: что же тебе на самом деле нужно там, Гокудера Хаято? Не вчерашнее нападение ведет тебя сейчас в логово Верде, ты и раньше этого хотел. Возможно, именно это и собирался просить у Вонголы на переговорах, и сейчас воспользовался случаем. Слишком досконально собрана информация, все спланировано откровенно заранее, и в твоих глазах — слишком застарелая, давняя ненависть.
Но, что бы ни вело Гокудеру Хаято на самом деле, Цунаёши готов был ему помочь.
Когда вертолет опустился, Хром накрыла их четверых иллюзией.
— Не поможет, — снова сказал Гокудера, — твои иллюзии не обманут его датчики.
— Посмотрим, — улыбнулся ее губами Мукуро.
— Зовите, если нужна будет помощь, босс, — попросила Хром. — Мы придем.
— Хорошо, — кивнул Цуна.
— Обойдемся, — буркнул Гокудера.
Хром должна была страховать их снаружи, прикрывая вторжение от лишних глаз. Зданьице, под которым на трех подземных этажах располагалась лаборатория Верде, было идеально неброским: безликое «служебное помещение» из тех, мимо которых даже самые любопытные быстро привыкают проходить, не замечая. Ни охраны, ни таблички на дверях, ни сложных замков, облупившаяся, сто лет не крашеная дверь, паутина на окнах. Довольно странно, что ни одна армейская комиссия ни разу не придралась к такому безобразию.
Охрана обнаружилась внутри, в крохотной комнатке с пультами и мониторами вдоль стен. Ямамото справился тихо, быстро и бескровно: ударил волной пламени Дождя, кто заглянет, решит — заснули, бездельники и долбоебы. Гокудера обшарил карманы солдат, вытащил у старшего магнитную карточку.
— Колец нет, — заметил Ямамото.
— Внизу будут с кольцами, — пообещал Гокудера. — Пошли.
— Здесь, наверное, швабры, — бодро сказал Ямамото, оглядев дверь, к которой привел их Гокудера: перекошенную, отвратительно подогнанную, с болтающейся на одном гвозде щеколдой вместо замка.
Гокудера ожег его неприязненным взглядом и сунул карточку в щель между дверью и косяком. Дверь пискнула и вместе с куском стены отъехала в сторону. За ней обнаружились сетчатые створки лифта. Еще одно движение карточкой — и они с лязгом распахнулись.
— Шумно, — отметил Цуна, ступая на железную плиту.
— Внизу уже орет сигнализация, — обнадежил Гокудера. — Готовьтесь.
Лифт ухнул вниз и остановился, створки на этот раз распахнулись сами — лязг эхом заметался по шахте.
— Я впереди, — напомнил Гокудера.
Из лифта они вышли беспрепятственно, и никакой сигнализации Савада не услышал. Гокудера рванул по узкому коридору бегом, Ямамото помчался следом. Реборн вспрыгнул на голову Цуне и посоветовал поставить щит.
Цуна еле успел. Иллюзия Хром то ли слетела с них, то ли здесь лупили по всем незваным гостям без разбору: в растянувшуюся над головами оранжевую дымку ударили ослепительные лучи, а впереди, там, где коридор пересекался с другим, гулко застучали шаги. Гокудера вскинул руки на бегу, ударил, не глядя — выскочившие навстречу бойцы рухнули, прошитые молниями. Коридор заволокло гарью, кто-то надрывно орал и кашлял, Цуна уплотнил щит, а Ямамото обогнал Гокудеру и послал вперед волну голубого пламени.
Через трупы пришлось перепрыгнуть; впереди Гокудера наступил на одного, у того выплеснулась кровь из рассеченной груди, Цуна поскользнулся, чуть не упал, придержался рукой за стену. Обернулся, пересчитал взглядом убитых: четверо, и лучше бы полиции их не видеть.
— Скорей, — Реборн недовольно завозился, дернул за волосы: — Отстаешь, никчемный Цуна. Они уже не встанут.
Цуна сглотнул и побежал дальше.
Через десяток шагов, на следующем перекрестке, Гокудера крикнул:
— Налево!
Бронированная дверь открылась с неожиданной плавной легкостью.
— Он здесь, — сообщил Реборн, — моя соска светится.
Волна голубого пламени взметнулась к потолку и разбежалась от двери во все стороны сразу — Ямамото тоже умел бить по площадям. Он заскочил в голубое сияние, обернулся:
— Чисто.
Дымка дождя рассеивалась, оседая моросью на экранах, на огромных пультах, на черных креслах и на белых халатах сидевших в креслах людей. Цуна вошел следом за Гокудерой, огляделся. Может, когда-то Верде и вел свои исследования в одиночку, но те времена явно прошли. Огромный зал был рассчитан не на одного: пять кресел — пять рабочих мест, четверо мужчин и одна девушка, пухлогубая, с наивным, почти детским лицом, лет восемнадцати, не больше. Она обмякла в кресле, запрокинув голову, каштановые локоны растрепались, тонкая рука бессильно свесилась, на пальце блестело колечко с зеленым камнем. Цуне даже захотелось подойти и уложить ее поудобнее. На экране перед девушкой шла запись: то ли имитация боя, то ли реальный, но такого Цуне видеть еще не доводилось. Вместо привычных молний, волн, лучей и снопов пламени на жертв нападали слепленные из пламени зверьки: почти игрушечного вида, похожие на детский аттракцион или шоу спецэффектов. Алая ураганная змейка свивалась кольцами и, стремительно распрямляясь, протыкала людей насквозь. Морские звезды из пламени грозы, вращаясь, как дисковая пила, разрезали тела и стены — крови не было, только зеленые искры летели во все стороны. Фиолетовые лианы стремительно росли, опутывая ноги, связывая руки, удушая, распускаясь на трупах бледными сиреневыми цветами.
Цуна не сразу смог отвести взгляд. Налитые кровью, выпученные в предсмертном удушье глаза, раззявленные рты, из которых прорастают фиолетовые стебли или выплескивается алое пламя, — и забавные зверушки и цветочки, словно для детского мультфильма нарисованные. Очередная новая техника мафиозных войн?
— Он сумасшедший, — пробормотал Цуна.
— А ты растяпа, — пнул по шее Реборн. — Не стой столбом, с этим после разберемся.
— Туда, — Гокудера указал на неприметную дверь в дальнем углу, уже рванувшись с места.
Цуна побежал следом, на шаг позади Ямамото, уже привычно удерживая щит над всеми сразу. Он успел подумать, что захват проходит гораздо легче, чем предполагалось — и в этот миг сверху упала сеть из зеленых молний.
Цуна успел уплотнить щит, а Гокудера не успел затормозить — врезался в стену пламени неба, его отбросило на Ямамото, тот шагнул назад, едва не наступив Цуне на ногу. Снаружи били грозовые молнии, извивались, треща разрядами и рассыпая ослепительные, режущие глаза искры. Щит держался. Цуна прикрыл глаза, сосредоточился: пламя рвалось из него мощно, как никогда, плавило кости, проламывая дорогу к рукам, чуть отпусти контроль — и выжжет все: экраны, стены, ту информацию, за которой они сюда пришли…
— Держи, Цуна, — услышал он сквозь гул в ушах тонкий, непривычно серьезный голос Реборна. — Очень сильная атака, ослабишь — нам всем конец.
— Вам и так конец, дружочек Реборн, — прозвучал откуда-то сверху незнакомый тонкий голос. — Зря ты сюда пришел.
Молнии вспыхнули ярче, стали из зеленых почти белыми. Щит дрогнул, Цуна напрягся, запрокидывая голову, ощущая, как сводит в зверином оскале лицо, как рвет горло крик. На границе щита, где сталкивалось пламя с пламенем, вспухли слепящие протуберанцы, взвихрились, пожирая молнии Верде, рванулись в стороны, расплескались об экраны, о панели пультов, обняли лежавшие в креслах тела — глубоко, почти беспробудно спящие после атаки дождя, но все же пока живые.
Они не проснулись, сгорая — хоть в этом повезло. Цуна отчетливо видел, как вспыхнули и почти мгновенно сгорели пышные каштановые локоны девушки, как кожа пошла волдырями, лопнула, обугливаясь, обнажая кость. Пламя взвилось выше, рухнуло кресло, тело вывалилось, раскинулось на полу, прикрытое огненным слепящим саваном; сквозь огонь Цуна заметил колечко с зеленым камнем на тонком пальце — и в тот же миг камень взорвался, подбавив в буйство пламени фейерверк зеленых искр и крохотных извилистых молний.
— Свидетелям конец, — заметил Реборн, — плохо.
Цуна пошатнулся — на мгновение потемнело в глазах, ослабли колени, показалось, что он сейчас просто отключится. Но изнутри, оттуда, где рождалось его пламя, снова пошла к рукам обжигающая, плавящая волна, распахнулась над головой новым щитом — и встретила новую атаку Верде.
— Так мы далеко не уйдем, — сказал Реборн. Повысил голос: — Эй, Верде! Давай поговорим. Возможно, наше предложение тебе понравится больше, чем то, что ты имеешь от Джессо.
— Нет! — зло выплюнул Гокудера. Вскинул руки, из пальцев даже не молнии ударили — поток, больше похожий на огненный шквал Савады. Дверь, к которой они стремились, потекла, расплавляясь свечным воском, и Гокудера побежал туда, наплевав на щит, на бьющие с потолка молнии, на все договоренности о слаженной работе.
Цуна шагнул следом, пошатнулся, упал на колени. Щит колыхнулся в попытке прикрыть Гокудеру — и вернулся к прежней форме.
— Защити его, — приказал Цуна подскочившему к нему Ямамото. — Я сейчас.
Опустил руки, вдохнул, пережидая навалившуюся темноту. Пламя сжалось, прикрывая только его и Реборна: молнии Верде продолжали бить, и теперь каждый удар ощущался, отдаваясь в теле разрядом тока. Я сдохну сейчас, подумал Цуна, это же невозможно выдержать. Оттолкнулся руками от нагревшегося, почти раскаленного пола, встал и, шатаясь, побежал вслед за Гокудерой и Ямамото.
За дверью оказался личный кабинет Верде: такое же рабочее место с экраном и пультом управления, но подогнанное под рост аркобалено. Воздух здесь был сухим и колючим, искрил от молний и щипал нос; Цуна успел увидеть, как Гокудера хлестнул пламенем вдоль пола: срезанное кресло перекувыркнулось, Верде вылетел из него и растаял в воздухе.
— Голограмма, — озвучил очевидную истину Реборн. — Соска больше не светится. Он успел уйти.
Зеленые молнии собрались в воронку над их головами, Цуна усилил щит, но Верде не торопился атаковать. Время, казалось, замерло; через минуту или две, когда от ожидания уже ломило зубы, на экране показалось лицо Верде.
Он, очевидно, видел их: поправил очки, губы задумчиво поджались. Взгляд остановился на Гокудере.
— Похоже, рано я свернул это направление. Для нестабильного образца ты потрясающе шустрый. Да еще протянул столько лет без нормальной гармонизации. Интересно…
Гокудера встряхнул руками, тонкие губы медленно разъехались в улыбку, какой Цуна еще не видел у него — улыбку даже не убийцы, а маньяка. Вот оно что… почему он так рвался убить Верде…
— Лучше тебе было сдаться самому, — от мягко-предвкушающего голоса Гокудеры у Цуны поднялись дыбом волоски на руках. — Глядишь, зачлось бы.
— О чем ты, — рассмеялся Верде. — Через час я буду на другом конце Италии.
Реборн спрыгнул на пульт.
— Через час твои разработки будут у нас в руках, а ты сам — в Вендикаре. Думаю, там найдется подходящая камера для аркобалено. Закон один для всех, Верде.
Смех Верде стал громче.
— Прощай, Реборн.
За какую-то сотую, тысячную долю мгновения Цуна понял, что произойдет, и уплотнил щит, насколько хватало еще сил. Грозовые молнии врезались в стены и потолок — в оставленные для такого случая заряды, в ужасе понял Цуна. В небольшом пространстве взрыв прогремел оглушающе. Пол дрогнул, в щит ударили камни, щебень, гнутая арматура. Гокудера кинулся к пульту — там щит истончался, но им повезло: аппаратура Верде не пострадала.
— Долго не удержу, — задыхаясь, предупредил Цуна.
— Сдохни, но держи! — рявкнул Гокудера. — Если не успеем достать его записи, все зря!
Цуна закрыл глаза, полностью сосредоточившись на собственном пламени, слушая его мощный, спокойный гул. Выжать из себя все, на что способен, дать максимум — и оставаться на максимуме, пока Гокудера и Реборн закончат потрошить компьютер Верде. Стать самому пламенем, щитом, прикрывающим их четверых от слишком близко подобравшейся смерти. Не вслушиваться в злые голоса, не считать секунды, не бояться. Пламя ревело, выжигая силы в пепел, Цуна проваливался все глубже в поисках резерва, отключаясь от реальности, помня одно: «Сдохни, но удержи».
— Савада. Эй, Савада, — голос Гокудеры с трудом пробился к сознанию. — Черт. Савада, включись! Дай мне канал, слышишь? Пора выбираться отсюда.
Цуна смутно чувствовал чужую хватку на своих руках, дыхание, щекочущее макушку. Кажется, его прислонили к чему-то… к кому-то… Цуна вдохнул знакомый, такой притягательный запах: летней грозы с дождем, озона, близкого урагана.
— Гокудера?
— Слышит, отлично. Отпускай, я бью вверх, нужен выход.
Цуна не слишком понимал, что именно ему пытаются втолковать: что отпускать, куда бить? Голова мотнулась, вспышка боли, ожегшая разнообразия ради снаружи, а не изнутри, помогла открыть глаза. Похоже, это Реборн отвесил ему оплеуху в своем стиле.
Гокудера обнимал его сзади, поддерживая, практически прислонив к себе. Командовал над самым ухом:
— Щит опускай, Савада! Медленно! Черт, если ты и правда сдохнешь, учти, на том свете найду и убью сам еще раз!
Цуна снова закрыл глаза — но даже так, сквозь веки, видел, как от рук Гокудеры ударил вверх столб пламени — чистого, сияющего пятью цветами радуги, оглушающе мощного и ослепительно прекрасного.
В себя он пришел в вертолете. Выплыл из вязкой тьмы на один короткий миг, с трудом приоткрыл глаза, пересчитал остальных: Хром, Ямамото, Гокудера, Реборн. И отключился — теперь уже окончательно.
Первое, что почувствовал, когда снова выплыл из беспамятства — тепло. Он лежал на боку и прижимался спиной к теплому, чьи-то руки обнимали его, согревая, горячие пальцы стискивали запястья — сильно, почти до боли. Цуна глубоко вдохнул. Легкий, едва заметный запах озона и близкого дождя защекотал ноздри. Цуна подался назад, прижимаясь крепче, не желая упустить ни крохи тепла.
— Ожил? — буркнул на ухо Гокудера. Объятие на короткий, почти неуловимый миг стало крепче — и ослабло.
Цуна перехватил руки Гокудеры, притиснул к себе:
— Не отпускай.
Открыл глаза. На пальцах Гокудеры едва заметно проступало пламя, впитывалось в руки Цуны, рождая в теле горячую волну. Край кровати упирался в стену, выкрашенную белой краской.
— Мы где?
— В больнице Вонголы.
— Ты сам-то как? — торопливо спросил Цуна, вспомнив, как накрывало Гокудеру после прошлого боя.
— Лучше не бывает, — тускло ответил Гокудера. — Мне дон Вонгола помог.
Цуна изогнулся, пытаясь заглянуть ему в лицо. Повернулся на спину — Гокудера разжал руки, подождал, пока он уляжется, и снова взял его ладони в свои. Теперь Цуна мог глядеть в его лицо — осунувшееся, словно исхудавшее вдруг, с темными кругами вокруг глаз и пересохшими губами в едва заметных трещинках.
— Верде взяли, — сказал Гокудера. — В записях там такое, что Альянс под гребенку разделает любого, кто захочет этим воспользоваться. Каждый поодиночке, конечно, не отказался бы, — Гокудера цинично усмехнулся, — но как соседу об этом сказать, не потеряв лицо, ни один пока не придумал. Только полиции все это сливать нельзя, так что нам все равно придется съебывать подальше. А ты трое суток в отключке валялся.
Его руки дрогнули, хватка стала сильнее — будто испугался, что Цунаёши куда-то от него денется. Цуну вдруг окатил жар. Лежать вот так — не просто совсем рядом, а вместе, когда руки все равно что связаны общим пламенем, бьющимся в такт биению сердец, — это оказалось слишком интимно. В прошлый раз Цунаёши не понял, но теперь осознание как под дых ударило — то, что он чувствует, ближе всего к желанию секса. Причем не просто так, а именно с этим человеком. С Гокудерой Хаято, черт бы все побрал. С тем самым Гокудерой Хаято, улыбки которого он выучил, кажется, все наизусть, молчать рядом с которым готов часами, с которым пойдет в любой опасный бой. К которому тянет, как тянет к краю пропасти, к обрыву над штормовым морем.
Он думал, ему просто нравится Гокудера. Оказывается, не «просто»…
— Эй, Савада, только не отключайся снова! — Гокудера навис над ним, тревожно вглядываясь в лицо. — Тебе плохо? Что-нибудь нужно?
— Мне хорошо, — Цуна попытался улыбнуться, но улыбка наверняка вышла жалкой. И его смущение не заметил бы, наверное, только слепой. — Все нормально, правда. Рассказывай, Гокудера-кун.
Гокудера молчал несколько мгновений, глядя в его лицо. Потом лег, как лежал. Пальцы скользнули по запястьям Цуны в мимолетной ласке, бледные скулы вдруг залил румянец. Еще одна волна жара прокатилась от сцепленных рук — к плечам, по телу, скрутившись в огненный вихрь глубоко внутри, словно рождающееся, рвущееся наружу собственное пламя Цунаёши. А сердце вдруг зашлось, заныло от смущения, желания и почему-то — надежды.
Цуна вглядывался в Гокудеру жадно, как будто от того, что он сейчас высмотрит, зависит его — их обоих! — жизнь. Что-то изменилось — возможно, потому что Гокудера вдруг впустил его в свое пространство, за установленную прежде границу. Понять бы еще, где пролегает граница теперь.
— Джессо теперь вне закона, — продолжал рассказывать Гокудера. — Верхушку еще не взяли, но крысы уже разбегаются. Вчера Альянс начал зачистку.
Голос его стал странно напряженным, словно ему на самом деле плевать на Альянс и зачистки, будто для него тоже вдруг стало важным совсем другое. И Цуна решился. Приподнялся, поворачиваясь к Гокудере, и перебил совершенно дурацким, но единственным значимым сейчас вопросом:
— Если я тебя поцелую, ты меня убьешь?
Гокудера замолчал. Ухмыльнулся криво, как будто смущенно.
— Рискни.
Цуна подался к нему, ткнулся губами в губы — неловко, будто первый раз в жизни целоваться попробовал. Гокудера вздрогнул, замер на мгновение, а потом навалился резко, подмял под себя. Теперь целовал он — жадно, почти грубо, проникая в рот языком и прикусывая губы. Цуна прогнулся, прижимаясь к нему плотней, сердце заколотилось: у Гокудеры стоял.
— Ты нарвался, Савада, — выдохнул Гокудера прямо ему в губы. — И только скажи, что не хотел.
— Не скажу, а то ведь остановишься, — улыбнулся Цуна. — Только…
Гокудера услышал изменившиеся интонации. Приподнялся, разжав хватку на руках Цуны; в глазах мелькнула тревога и тут же ушла, сменившись холодной отстраненностью. О нет, подумал Цуна, только не это снова.
— Гокудера…
— Что?
— Я хочу. Я хочу по-любому, как ты захочешь. Просто учти, что у меня это будет первый раз.
— Вообще? — удивился Гокудера.
— С парнем, — Цуна слегка улыбнулся, пряча накатившее смущение, и добавил в порыве откровенности: — А так, чтобы всерьез — вообще.
Гокудера провел пальцами по лицу Цуны, словно пробуя на ощупь, насколько горяч заливший его жар.
— Тебе сколько лет, Савада? Четырнадцать?
— С девчонками не интересно, — Цуна неловко пожал плечами. — А попробовать с парнем я не решился. Репутация, знаешь ли.
Гокудера оперся о локоть; его лицо было сейчас очень близко, зеленые глаза потемнели, на скулах пылал румянец. Он все водил пальцами по щеке Цуны, сосредоточенно, будто никак не мог найти правильную линию. Цуна поднял руку, погладил морщинку между нахмуренных бровей, скользнул пальцами по ссадине на лбу. Кончики волос щекотнули кисть и запястье, и это едва заметное прикосновение оказалось даже более возбуждающим, чем поцелуи.
Гокудера поймал его ладонь, переплел пальцы со своими, сжал на мгновение и отпустил.
— Я слышал, у тебя невеста.
— У нас скорее дружба, чем любовь. Она понимает и согласна.
Цуна медленно обводил кончиками пальцев сжавшиеся губы Гокудеры. Так не похоже на слегка грустную, все прощающую улыбку Кёко. У Десятого Вонголы будет прекрасная жена, но сейчас Цуна предпочел бы забыть о ней.
— Повезло тебе с ней, — хмыкнул Гокудера.
Повезло, молча согласился Цуна. Притянул Гокудеру к себе, прижался губами к губам: хватит разговоров. Теперь, когда наконец-то стало ясно, чего он хочет, чего они оба хотят, терять время казалось глупостью.
Гокудера захватил инициативу мгновенно и уверенно, Цуна расслабился, бездумно подчиняясь его губам, рукам, движениям, отвечая на поцелуи, жадно вглядываясь в странно напряженное лицо. Гокудера как будто или боялся чего-то, или просто не хотел по-настоящему себя отпустить. И чем дальше они заходили, тем заметней становилось: что-то не так. Движения Гокудеры делались скованными, ласки — как будто неохотными.
— Я что-нибудь неправильно делаю? — в конце концов не выдержал Цуна.
Гокудера сел, неловко отвернувшись.
— Дело не в тебе. Мне нельзя слишком заводиться.
— Почему?
— Когда мне сносит крышу, я не удерживаю пламя. Опасно. Я не думал, что на тебя у меня снесет так капитально. Зря я вообще…
Цуна облегченно рассмеялся:
— Балда, я же Небо. Иди ко мне, давай дальше, все хорошо будет.
Пламя зажглось легко, растеклось по коже, обволакивая и лаская. Теперь каждое прикосновение Гокудеры отдавалось внутренней тягуче-щекотной волной, заставлявшей стонать и подаваться навстречу. Гокудера слегка удивленно поднял брови и начал водить по телу Цуны пальцами — от его руки разбегались, щекоча, разноцветные всполохи, и пламя Цуны под ними вспыхивало ярче и пульсировало.
На этот раз Гокудера едва прикоснулся губами к губам — так осторожно, как будто они оба могли взорваться от этого поцелуя. Цуна поднял руки, провел по спине Гокудеры — чужое пламя щекотало ладони, — притянул его к себе, прижавшись всем телом. Прошептал:
— Не бойся. Я чувствую, все будет правильно. Все будет здорово.
Шевельнулся, задевая своим членом член Гокудеры; предвкушение, одновременно жаркое и ледяное, обдало с головы до ног, сконцентрировалось в паху, заныло в яйцах. Гокудера, жалко всхлипнув, впился губами в его губы, целуя снова жадно и глубоко, долго, так долго, как будто им обоим совсем не нужно дышать, как будто охватившее их пламя заменит воздух. Дернул из-под головы Цуны подушку — вниз, под бедра. Подсказал:
— Приподнимись.
Уверенность вернулась к нему, и Цуна радостно подчинился направляющим движениям. Приподнял бедра, поерзал, устраиваясь на подушке. Развел ноги. Гокудера гладил его член и мошонку, водил пальцами по внутренней стороне бедер, по ложбинке между ягодиц, осторожно трогал анус. Каждое прикосновение отдавалось щекотно-колючей вспышкой пламени, впитывалось в кожу, разливалось по телу жаром и желанием, все более нестерпимым.
— Гокудера, — Цуна приподнялся, подаваясь навстречу Гокудере всем телом, — я не могу больше, давай уже.
Гокудера замер, нахмурившись, подполз к Цуне ближе, встал над ним на колени, так, что набухший член закачался прямо у Цуны перед лицом. Попросил:
— Оближи.
На мгновение Цуна оторопел — не то от бесстыдной наглости просьбы, не то от вида чужого члена настолько близко. Осторожно провел пальцами по бледной коже, очень нежной на ощупь, нежнее, кажется, чем у него самого. Лизнул блестящую розовую головку: вкус оказался странным, но неприятным точно не был. Широко раскрыл рот, пытаясь вобрать член на всю длину, рот наполнился слюной, Цуна невольно сглотнул, и Гокудера охнул:
— Боже, Савада, не соси, я кончу! Просто оближи!
Цуна никогда не думал, что чужой член во рту может настолько возбудить. Его собственный стоял каменно, желание стало непереносимо острым. Гокудера вынул из его рта блестящий от слюны член, пристроился между широко разведенных ног Цуны и толкнулся головкой в анус. Погладил по бедрам, попросил:
— Не сжимайся.
Цуна расслабился, как мог, задышал часто и неглубоко. Проникновение не было приятным: мышцы протестовали, анус, растягиваясь, болел и саднил. Но Цуна ждал этого, и сейчас просто давал себе притерпеться, привыкнуть, зная, что потом станет легче. Чего он не ждал, так это все того же остро-щекочущего жара, который разливался сейчас в паху, снаружи и изнутри, заслоняя боль, срывая тормоза. Гокудера, похоже, чувствовал то же самое: в его глазах мешались восторг и паника, и Цуна видел, что он сейчас сдерживается изо всех сил, чтобы вставлять в Цуну член медленно и осторожно, а не всадить резко, как требовало сжигавшее обоих нетерпение.
Цуна представил, как член Гокудеры входит на всю длину, растягивая и распирая, а с ним вместе накатывает волна жара и сжигающего желания. Его собственное пламя вспыхнуло ярче, он уперся пятками в кровать и резко приподнялся, качнулся вперед, насаживаясь сам, вскрикнул, не в силах сдержаться, и замер, дрожа. Гокудера навис над ним, опираясь на руки, жадно вглядываясь в лицо. Цуна чувствовал его член внутри себя полностью, чувствовал распирающую тягучую боль и охвативший их обоих жар. Он медленно развел ноги и осторожно опустился на подушку, стараясь не потерять контакта с Гокудерой. Тот двинулся, выходя и снова толкаясь, и вместе с ним туда-сюда прокатилась волна пламени. Цуна закричал, выгибаясь, сжимаясь, подаваясь навстречу, плавясь и сгорая. Гокудера задвигался быстро и резко, уже не сдерживаясь, одной рукой стиснув до боли колено Цуны, вторую сжав на его члене. Пламя плясало между ними, пульсировало в такт ударам сердца, накатывало и опадало, окрашиваясь то в разноцветье Гокудеры, то в ровно-оранжевое Цуны.
Им хватило нескольких минут, да Цуна и не был уверен, что они способны выдержать дольше. У него потемнело в глазах, когда он выплеснулся в кулак Гокудеры; он обмяк, почти уплывая в беспамятство, чувствуя, как дрожит в нем член Гокудеры и выскальзывает, как течет мокрое между ягодиц — и тут же сохнет, стягивая кожу. Он застонал устало и счастливо; Гокудера сел, все так же сжимая его колено, и вдруг рассмеялся.
Я первый раз слышу его смех, подумал Цуна. Такой искренний… наверняка только для самых близких. Он улыбнулся, привстал, поймал руку Гокудеры и потянул на себя:
— Ложись.
— Не хочу, — сквозь смех фыркнул Гокудера. — Я буду сидеть и смотреть на тебя. Картина абсолютного счастья.
— Было здорово, — от души сказал Цуна.
— Да, — согласился Гокудера.
Какое-то время они молчали. Успокаивалось дыхание, стихало пламя, и в мысли возвращался реальный мир со всеми его проблемами.
— Мы поедем в Намимори, — сказал Цуна. — Там нас никакой Интерпол не достанет. Я постараюсь, чтобы тебе там понравилось, Гокудера-кун.
— Не настраивайся на долгие каникулы, Савада, — усмехнулся Гокудера. — Я думаю, наши старики здесь сумеют разрулить ситуацию.
А Цуна вдруг вспомнил, о чем еще не спросил.
— Ты так и не рассказал, чего хотел Верде. Все эти его разработки совсем не похожи на попытки снять проклятие аркобалено.
— О чем ты говоришь, — хмыкнул Гокудера. — Ему и с проклятием ни жарко, ни холодно, лишь бы работать не мешали. Он исследовал пламя как источник энергии, а потом на него вышли Джессо и заказали солдата-универсала. Он начал с того, что совмещал в одном человеке пламя разных типов. В один прекрасный день выяснил, что для гармонизации нужно Небо, но оно не пересаживается другому носителю. Уникальное пламя, работающее только у того, кто с ним родился. Если бы у него был материал, он бы, наверное, попробовал пересадить Небу остальное, но вас мало таких, и все под защитой, так просто не добыть. Не удивлюсь, если Джессо обещали ему помощь и в этом. Из тебя, например, получился бы неплохой опытный образец.
Цуна поежился, словно ледяной ладонью провели вдоль позвоночника. Вспомнилось вдруг, как когда-то давно Верде подослал к нему своих людей. Он не спросил тогда у Реборна, что было у них в шприце, и Реборн никогда не возвращался к тому случаю.
— А что там было потом, я уже не очень знаю. Спроси у своего старика, он пригреб себе копии записей.
Гокудера помрачнел, сжал губы. Цуна сел, взял его за руку.
— А ты к нему как попал?
— Мне было восемь лет, и я сбежал из дома, — Гокудера зло передернул плечами. — Все, Савада, не спрашивай дальше. Хватит.
Ко лбу Гокудеры прилипли мокрые от пота пряди волос, в обведенных темными кругами глазах снова полыхала памятная по «Сердцу шторма» жгучая ярость. Вернулся тот самый хищник, который за лишнее слово грозился пристрелить. Цуна молча кивнул, с трудом удержав улыбку. В груди потеплело, пламя вспыхнуло ярче, взметнулось и опало, укрыв их обоих невесомым горячим маревом.
Когда-нибудь, подумал Цуна, мы перешагнем и эту границу.
