Умирал, видя её воспалённые от слёз глаза, опухшие веки, тёмные мешки под глазами, разукрашенные тонкой сеточкой вен. Слыша её глухое «Доброе утро, Эрик» каждый день. Видя её тонкие пальцы, против воли сжимающиеся в кулачки, когда он оказывался ближе, чем следовало – маленькие, хрупкие, но настолько ранящие его, что он почти неосознанно делал шаг назад и убегал. Куда угодно. В любую комнату, лучше самую отдалённую от неё. Ибо то, что он считал самым большим счастьем на свете, обернулось величайшим кошмаром. Горем. Болью. Страхом.
Она умирала. Умирала каждый день. Шатаясь в четырех стенах его подземного жилища. Обращая на него невидящий взгляд раньше ярко-голубых, а теперь потускневших глаз. Сглатывая горькие слёзы, когда он не видел. Или она просто так думала.
Он видел. Постоянно. Всегда. Видел и проклинал себя. Проклинал всё то, что заставило его сделать это, пойти на такое. Ведь она умирала из-за него.
Она повернула скорпиона, она осталась с ним, осталась потому, что хотела спасти того, кого любила. А он понадеялся, что всё получится. Ведь всё обязательно должно получиться. Нужно ведь всего немножко терпения и ласки, и она поймёт, что он не чудовище и не монстр, что он такой – ну, почти такой – как и все люди. Что с ним можно говорить, жить, смеяться не боясь.
А она боялась.
Она опускала глаза и судорожно сжимала руки, ловя его пристальный взгляд из-за прорезей в черной бархатной маске. Она вздрагивала всем телом, ощутив его присутствие. Она молчала или отвечала невпопад, стоило ему заговорить с ней.
И тогда стал бояться он.
Он, грозный Призрак Оперы, боялся заговорить с ней.
Он знал, что так будет. Он знал, что она не сможет жить здесь. Так почему же, черт возьми, он допустил это?!
Всё катилось в пропасть.
Нет. Не так. Всё давно скатилось в пропасть, ещё тогда, когда он позволил себе такую недопустимую для урода роскошь – влюбиться в неё. Тогда, в ту секунду он пропал – но пропала и она. Он сам обрек её на это. Он сам. И хватит этих терзаний, хватит. Сам виноват – сам прими наказание.
Отпусти её.
Нет, ревело всё внутри, нет! Он не отпустит, не отдаст, она его! Она всегда была и будет его!
"Даже если она умрет?" - спрашивало подсознание.
Да. Даже тогда.
Всегда.
Пожалуйста, не умирай, или мне придётся тоже.
Ты, конечно, сразу в рай, а я не думаю, что тоже…
В рай. Если Бог всё-таки заберет её к себе, она попадет в рай. Даже тогда они останутся по разные стороны, даже в смерти они не будут едины. Ибо ему суждена самая тёмная пропасть ада. Она всегда была ангелом. Пусть Кристина называла его своим ангелом музыки. Но настоящим небесным созданием была она. И будет всегда. Вечно.
А он? Как же он? Если она уйдёт, что делать ему? Он ведь не сможет без неё. Жить, дышать, существовать… без Кристины это не имеет никакого смысла. Она сама и есть смысл его жизни. Нет, ему не жить. Он тоже уйдет, уйдет вслед. И пусть им никогда не встретиться там, пусть – но и здесь ему делать будет нечего.
Хочешь сладких апельсинов? Хочешь слух рассказов длинных?
Хочешь, я взорву все звезды, что мешают спать?..
Сначала он пытался разговаривать с нею. Он говорил о дальних странах, в которых побывал, об экзотических тропических садах. Он рассказывал про кислые лимоны, сладкие апельсины, чуть приторные киви и горьковатый миндаль, говорил, ощущая вкус дорожной пыли на губах. О, где он только не был!.. Кажется, он объездил всю Европу и даже больше.
Но Кристину это не интересовало.
В такие моменты она сидела, склонив голову на руки, и смотрела куда-то сквозь него. Порой он пугался, ловя этот далекий взгляд. Впрочем, мыслями она была не здесь. А с другим. С виконтом.
И тогда Эрик стискивал кулаки и сжимал зубы, чтобы не выказать свою ярость. Он украл её у того щуплого мальчишки, но её рядом с ним не было. Тело было здесь, а душа витала далеко-далеко.
Порой злость накатывала такими волнами, что он уходил в органную комнату и играл сутками. Нежная кожа на подушечках пальцев стиралась почти сразу же, но он специально не надевал перчатки, желая – мечтая! – ощущать боль. Боль, которая сможет затмить другую.
Но не получалось.
Эта боль жила внутри него, терзала его, пожирала его внутренности. Пожирала его самого. И не было возможности уйти от нее либо спастись.
Пожалуйста, только живи, ты же видишь – я живу тобою.
Моей огромной любви хватит нам двоим с головою…
Да, он так думал, думал, что его любви хватит на двоих. Но вышло совсем не так. Она не любила его никогда. И не полюбит. Он принес в её жизнь только ненависть, страх и боль. И смерть. Да, видно, эта участь суждена всем, с кем он когда-либо встречался. Такое порождение тьмы, как он, просто не способно принести в мир что-либо иное. Но как он мог запачкать её этим? Как? Он не должен был даже смотреть на неё. А что сделал он? Он её убил. Он жил ею, дышал ею – и он сам её убил.
Она умерла ещё тогда, когда осталась здесь. Ещё в первый день. И он знал об этом, знал, но отрицал. Знал, что смерть - единственное, чем всё это может кончиться, и сам затащил её в могилу за собою.
Вы должны знать, что я полностью соткан из смерти, от головы до ног, и этот труп любит вас, обожает и никогда не покинет вас, никогда!
Так он говорил. Труп. Давно не человек, далеко не ангел. Просто труп. О, почему ты сам не сгнил живьем в этом подземелье, зачем заточил в темницу самого светлого небесного ангела, зачем обрезал ему крылья?..
Хочешь в море с парусами? Хочешь музык новых самых?..
Хочешь, я убью соседей, что мешают спать?
Он пытался расшевелить её. Пытался хоть как-то скрасить её вынужденное пребывание здесь. Но она упорно молчала либо тихо отказывалась на любые его предложения. Он даже набрался смелости, чтобы наконец-то уехать отсюда, купить домик на берегу моря и жить там. Быть может, там ей стало бы лучше. Но, озвучив своё предложение, он увидел, как потрясенно расширились её глаза, как она побледнела, прижала руки к груди, а потом тихо ушла, почти неслышно ступая туфлями по мягкому турецкому ковру. Из комнаты донеслись приглушенные рыдания, и он разбил костяшки пальцев в кровь, проклиная свою глупую ошибку. Море. Шарф. Де Шаньи. Он ведь знал об этом, знал, идиот!..
Тогда он пробовал пойти другим путем. Предложив Кристине спеть что-либо по её вкусу и аргументировав это тем, что нужно продолжать их занятия, он получил в ответ только равнодушное пожатие плеч и такое же равнодушное согласие. Но как только она запела, он замер и подавил желание закрыть уши руками, чтобы больше не слышать этого голоса. Потому что звонкого хрустального колокольчика, коим для него был её голос, больше не существовало. Он пропал. Он исчез. Он умер, впрочем, как и умирала она. Вместо него в воздухе звучало что механическое, неживое, идеальное в исполнении, но полностью лишенное любых чувств. Мертвое.
И Эрик испугался.
Испугался так, что чуть, было, не решил – всё, хватит, я не могу так больше, не могу мучить её и себя. Я отпущу её.
Чуть было.
Но передумал. Он ведь не сможет без неё.
Хочешь солнце вместо лампы? Хочешь за окошком Альпы?
Хочешь, я отдам все песни? Про тебя отдам все песни я…
Казалось, она бледнела с каждым днем всё больше, и теперь глаза цвета неба казались двумя запавшими мутными озерами на почти белом лице. Роскошные платья болтались на ней, будто грубая мешковина – Кристина не ела уже третий день. Она просто качала головой и медленно, держась за стену, уходила в свою комнату. А Эрик сходил с ума. Однажды он попробовал пригрозить ей, но тут же сдал позиции, зная, что не сможет выполнить свою угрозу. А она всё так же равнодушно смотрела сквозь него.
Он снова загорелся идеей уехать отсюда, хотя бы в горы, если не в море, и даже начал собирать вещи. Но все надежды рухнули, разбитые о её тихое «Я никуда не поеду». И всё рушилось из рук. Эрик слонялся по комнатам, изучая трещины в стенах. Он почти утратил надежду.
Теперь он знал – всё тщетно. Ничего уже не будет. И он сам в этом виноват. Кристина не выходила из комнаты уже вторые сутки.
Остановившись перед зеркалом, он медленно снял свою маску, зажмурился, а потом взглянул на себя. На отражающееся чудовище. Чудовище не только снаружи, но и внутри. Его душа черна. Он знает это. И он допустил это. Он догадывается, почему Кристина не выходит из комнаты, почему оттуда не доносится ни малейшего шороха, почему везде царит такая тишина, что боязно вздохнуть, почему даже настенные часы, исправно служившие ему годы, вдруг остановились. Знает, но боится. Боится этого знания. Ибо если он уверится в том, что это правда, это будет конец. Настоящий.
Это не может быть. Она спит, она устала, она… не хочет меня видеть. Пусть так, пусть так! Боже, молю тебя!
Поздно. Зачем врать себе? Нужно… сделать это. Просто войти.
Нужно. Но не сейчас.
Где-то у него там была бочка с порохом.
…Скрипнула дверь, отворяясь, а потом громко захлопнулась, прищемив длинную веревку, тянущуюся из другой комнаты. Вот конец её задымился и начал быстро уменьшаться. Ещё чуть, ещё немного… И взрыв.
Всё. Конец. Как он и говорил. Другого пути нет. И никогда не было.
