Данный материал может содержать сцены насилия, описание однополых связей и других НЕДЕТСКИХ отношений.
Я предупрежден(-а) и осознаю, что делаю, читая нижеизложенный текст/просматривая видео.
Сегодня вечером он такой бледный, и скулы у него особенно остры. Глаза запали, на висках глубокие тени, и прядь засаленных волос падает на лоб.
Мои ласки он всегда принимает неохотно, недовольно насупившись.
Я тихонько целую его в висок. Я люблю целовать его виски. Под тонкой кожей пульсирует жилка, а еще после поцелуя можно уткнуться носом и позволить себе на короткое мгновение вдохнуть его запах. Мяты, почему-то хвои, дыма, его волос.
Когда я так делаю, он закрывает глаза.
Потом я провожу дорожку из поцелуев вниз, к губам. У него на скуле маленький шрам в форме буквы «V», я когда-то пошутил, что это из-за victory, такой символ победы, который всегда будет с ним.
- Да, «A» бы на лице смотрелось некрасиво, - отвечает он мне. Как всегда без тени усмешки, как всегда поставленным голосом, как всегда глядя в глаза.
- Почему «А»? При чем тут «А»? - я часто не могу уловить его логику. И он всегда раздражается. Ему кажется непостижимым, как я могу не ухватить с полуслова то, что для него очевидно.
- Ну, если бы мы проиграли! – поджимает губы Северус.
Я прикусываю язык, с которого уже готово сорваться то, что если бы мы проиграли, – мы вряд ли бы сейчас разговаривали. Вместо этого я пытаюсь доискаться до сути его шутки. Если это шутка. У него вообще странные шутки. Я никогда не могу отличить их от того, что нужно и важно.
- Почему все-таки «А»? – тупо переспрашиваю я.
- Потому что тогда мы оказались бы в заднице!* - он кривится на мою очевидную тупость, а я в ответ тихонько, едва прикасаясь, целую глубокую морщину, прорезавшую его лицо и уголок сухих, жестких губ.
Он всегда такой. Язвительный, нетерпимый, угловатый. Мои ласки он принимает как неизбежное зло, и я к этому уже привык.
Что ты в нем нашел? – это была моя личная фраза века. Ее твердили друзья, друзья друзей, однокурсники, родители однокурсников, Макгонагал, министр. Я никогда не мог связно ответить и просто тупо молчал.
Потом его посадили в карцер в министерстве, тогда вообще арестовывали всех, кого ни попадя, ну а уж арестовать и допрашивать его, – сам Мерлин велел.
Я этих дней не помню.
Гермиона потом говорила, что я не ел, не спал, не разговаривал. Сидел на военных советах истуканом и только моргал медленно, как пресмыкающееся, так что ни у кого не осталось сомнений, что я действительно говорю на серпентарго. Потом его выпустили. Потому что я должен был выиграть, а без него я выиграть не мог. Победа над Волдемортом оказалась сильнее бюрократии.
Он вернулся небритый, исхудавший еще сильнее, если такое вообще возможно, пахнущий пОтом и давно не мытым телом.
Я накинулся на него прямо у дверей его спальни, нашел носом ямку ключиц и уткнулся в нее. Он тяжело вздохнул, и мне даже не надо было заглядывать ему в лицо, я и так знал, что вот сейчас он закатил глаза, всем своим видом изображая ни в чем не повинного мученика. Потом он неловко и как-то неуверенно похлопал меня по плечу, попутно сообщив, что если мне доставляет удовольствие обнимать человека, не мывшегося добрых две недели, то он не может в этом препятствовать. Но все-таки ему хотелось бы принять душ, а делать это с довеском в виде меня не представляется возможным, так как я лишаю его свободы действия, особенно в таком ограниченном пространстве, как ванная.
Я счастливо слушал его и кивал. Еще минут через пять до меня дошло, что он просит отпустить его.
Тогда я сел под дверью душа и нюхал ладони все то время, пока он мылся. Они пахли его шеей.
Я вспоминаю об этом каждый раз, когда зарываюсь пальцами в его волосы. Мне нравится целовать его упрямый подбородок, медленно спускаться к шее и чувствовать губами его пульс. Он чуть запрокидывает голову, и я массирую ему пальцами затылок. Это маленькая компенсация за то, что сейчас я буду долго и преданно смотреть на его острые ключицы, изредка прикасаясь к ним кончиком носа и покрывая их невесомыми поцелуями.
Мы переспали после того, как на Хогвартс напали драконы. Все вокруг школы было выжжено, а древние, пропитанные магией камни стен хоть и выдержали, но потом еще несколько недель трещали от немыслимого жара.
Когда мы смогли выйти за ворота, мы увидели пустыню. Выжженную, черную, простирающуюся до горизонта куда ни кинь взгляд. Мне тогда еще показалось, что Волдеморт выжег весь земной шар и остались только мы – несколько человек, стоящих у ворот, и каменная громада школы: закопченая и почерневшая, но незыблемая твердыня.
От хижины Хагрида не осталось даже головешек. Только несколько булыжников, раскиданных по полю, которое раньше было квиддичным.
Я старался не думать о том, что Хагрид всегда обожал драконов. Но не очень-то получалось.
Тогда ночью я пошел бродить по школе. В принципе, занятия и правила никто не отменял, но война изменила нас. И за ночные одинокие бдения давно никого не штрафовали.
Снейп отловил меня в боковом западном коридоре. В лунном свете его лицо было похоже на грубо вырезанную из бумаги маску. Белоснежные лоб, скулы, подбородок и горбинка носа и черные провалы глаз, висков и бровей.
- Что вы тут шляетесь, Поттер? – спросил он меня. - Чего вам тут надо?
Он грубо схватил меня за локоть и встряхнул. И не расслышал моего ответа.
- Что?
- Я хочу поцеловать вас, профессор.
Я не знаю, почему я так ответил. Наверное потому, что действительно хотел этого, только сам себе не признавался. А когда Снейп встряхнул меня, желания, маячившие на краю сознания, вдруг обрели слова.
Ни до, ни после я не видел его таким… не изумленным, нет. Беспомощным.
Кажется, он совершенно не представлял себе, что надо делать, когда самый ненавистный студент решает поцеловать его в освещенном луной коридоре.
Его губы были жесткими – они всегда жесткие, - совершенно бесчувственными и пахли пылью.
Он стоял все так же напряженно, одна рука за спиной, другая сжимает мое плечо так, что потом долго не сходили синяки. Только глаза чуть расширились. А я оторвался от его губ и улыбнулся ему.
- Это все, Поттер?
- Нет, не все, - ответил я ему.
В ту ночь мы заснули под одним одеялом. Когда я стаскивал с него одежду, он вел себя как манекен. Механически поднимал руки, помогая мне стащить мантию, покорно выгибался мне навстречу, когда я входил в него, и смотрел каким-то неживым взглядом в потолок, мимо моего плеча.
Такой была наша первая ночь.
А на следующий день я собрал все свои вещи в сундук и перетащил его вниз. Рон спросил меня, куда это я собрался, а я только рассмеялся и ответил, что он не поверит. Он действительно долго не верил.
Я распихал мантии в шкафу, задвинул метлу в угол, расположился на краю его стола и занялся заданием по трансфигурации.
Он влетел к себе, левитируя стопку свитков.
Минуту смотрел на меня и даже приоткрыл рот, но так ничего и не сказал.
А свитки рассыпались по всей комнате.
Мы вместе собирали их, ползая под столом и креслами. И когда вместе потянулись за одним, особенно длинным пергаментом, я улыбнулся ему. По его лицу пробежала какая-то судорога, и я испугался, что сделал ему ночью больно.
Я потом часто спрашивал его – было ли ему больно тогда, в нашу первую ночь?
Он так и не ответил мне, но почему-то я думаю, что было. И что я был у него первый. Вернее, в нем – первый.
Я помню об этом. Я вспоминаю об этом всякий раз, когда расстегиваю пуговицы на его сюртуке.
Сначала самую верхнюю. Он смотрит на меня в этот момент так внимательно, как будто не уверен, справлюсь ли я с этим нелегким делом.
Потом я быстро расправляюсь еще с парочкой и просовываю руки внутрь, под полы.
Он очень теплый. Как-то я спросил его, почему он такой теплый? Всегда теплее, чем мои руки.
- Я же слизеринский змей, - ответил он мне. – Полоз.
Я, как всегда, не уловил логики и не понял слова, потому он не стал тянуть с ответом, зная мою глупость и невежество.
- Полоз – серебряный змей, Поттер. У него температура тела выше, чем у человека, если он не в состоянии спячки, конечно**.
Я улыбнулся и поцеловал его:
- МОЙ слизеринский змей.
Он не возразил, только привычно усмехнулся.
Он столько всего знает, что я удивляюсь, – почему он преподает в школе, а не в каком-нибудь университете или академии.
Когда я спрашиваю его об этом, он называет меня дурачком, если он в хорошем настроении, и отмалчивается, уничижающе зыркая из-под занавеси грязных волос, - если в плохом.
Когда я стряхиваю с его плеч простую черную мантию, я иногда думаю о том, что профессорская мантия – длинная, простого и свободного кроя, с серебряной оторочкой и серебряным капюшоном – ему бы пошла. Но я никогда не говорю ему об этом, боясь напомнить о том, что когда-то он был Упивающимся. Они тоже любили сочетание черного с серебром.
Вместо этого я медленно провожу руками по его бокам и кладу ладони ему на спину. Мне очень нравится стоять так. Наши лица близко друг к другу, его дыхание чуть щекочет мне кожу, а я медленно и с удовольствием растираю его плечи через толстую ткань сюртука. Он чуть расслабляет спину, и я знаю, что это ему нравится. Выражение его лица не меняется ни на йоту. Все такое же отстраненное и презрительное. Только зрачки заполняют собой все пространство радужки, и дышит он чуть чаще. Я чувствую это своей грудью.
Я раздеваю его нарочито медленно. Каждый раз. С той самой первой ночи. Так ему проще – этакая сделка с совестью. Не он занимается со мной сексом, а я сам вроде как пользуюсь им. Делаю с ним все, что хочу.
А меня это не смущает.
Я стягиваю с него сюртук и снова утыкаюсь носом в его плечо, в белоснежную ткань рубашки. Он никогда не пользуется парфюмом, ведь ничто не должно мешать обонянию зельевара. Для личной гигиены он пользуется собственными мазями и отварами. От него слегка – едва ощутимо – пахнет травой и еще менее ощутимо – пОтом. Это он, это его запах.
Когда от отравления умерло несколько учеников и Флитвик, он стал учить меня различать тончайшие оттенки ароматов.
Яд был мгновенный, противоядие к нему существовало, но выпивший умирал до того, как жидкость достигала желудка.
Это потом только Хмури понял, что Волдеморт модернизировал «империо», и домовые эльфы выполняли его приказы как маленькие зомби. А тогда никто не знал, откуда пришла очередная угроза. У яда был слабый, едва уловимый запах яблока***. Принюхиваться ко всему, что ешь или пьешь, было единственным спасением.
Он заставлял меня нюхать все подряд. Не раз и не два он, скрестив руки на груди, смотрел на меня, когда я чихал и утирал слезы, полной грудью вдохнув какую-то особо едучую гадость.
- Поттер, я сотый раз повторяю – не суйте нос в пробирку. Открыть крышку. Слегка помахать кистью на себя. Принюхаться. Информацию о летучих соединениях вы могли почерпнуть из учебника третьего курса. Они, между прочим, тоже могут быть смертельны.
Про летучие соединения я не помнил, разумеется. Мне каждый раз представлялись какие-то полки на метлах, сцепившиеся руками и дружно идущие в атаку.
Зато он открыл для меня новый мир. Я по запаху узнавал, что он прошел по коридору за полчаса до меня. Я чуть втягивал носом воздух, если он возвращался позже меня, и чувствовал, что он ранен. Тогда он резче пах потом, а еще гарью и кровью. И еще до того как я раздевал его, я знал, - увижу ли я свежую рану или подсохшую царапину.
Я мог отличить по запаху его правый висок от левого. И это был урок, который я выучил лучше всего.
Рубашка ближе всего к его телу. Она впитывает, вбирает в себя его запах, и потому я так долго не могу снять ее. Я просовываю под нее руки, подушечками пальцев касаюсь впалого живота, ребер, пробегаю вокруг сосков – будто бы случайно, незаметно.
Как-то раз я расстегнул рубашку и уткнулся ему носом в грудь. Мне почему-то ужасно нравилось, что грудь у него безволосая, и можно щекотать кожу своим дыханием.
Вдруг в камине сзади нас зашумело, и в кабинет ворвалась Макгонагал. От нее, как всегда, остро пахло кошкой, волнением и шотландским виски.
Увидев нас, она споткнулась, хотя пол у него в кабинете ровный.
Я знал, что мне, наверное, надо обернуться, извиниться перед ней, сделать что-то.
Но Снейп не дал мне сделать этого. Он обнял меня за плечи и положил пальцы на затылок, заставляя прижать голову к груди.
Я не сопротивлялся.
- Да, Минерва, - отозвался он ровным голосом.
Тогда она пришла сообщить ему, что его скоро арестуют.
- Застегни мне рубашку, - ровно сказал он, когда моя декан скрылась в камине.
Таким голосом он диктовал латинские названия ингредиентов. Или объяснял последовательность действий при дистилляции.
И это был правильный голос.
Для каждого предмета его одежды у меня свое воспоминание.
Он знает это и никогда не торопит меня. Я так боялся за него, что сейчас, после победы, мне каждый вечер надо убеждаться в том, что вот он – живой и теплый, пахнущий всеми присущими только ему запахами, - стоит передо мной и терпит, так привычно терпит мои приставания.
Пока я не победил Волдеморта, я думал, что он жертвует собой ради общей победы. Вроде того, что если уж он так мне нужен, то так и быть, он предоставит себя в мое распоряжение. Это было очевидно и правильно, и мы никогда не говорили об этом.
Но теперь я не знаю, что удерживает его от тысячи действий, которые он давно должен предпринять по отношению ко мне. Почему он не наорет на меня, не проклянет меня, не швырнет в меня банку с какой-нибудь гадостью? Мне надо спросить его об этом, а я боюсь. После победы он все время молчит, и мне не хочется, чтобы первыми словами, которые он скажет, было: «Вы кретин Поттер, идите вон из моих комнат и из моей жизни».
Потому я просто стаскиваю с него рубашку, не преминув провести пальцами по сухожилиям на его нервных кистях.
Теперь я обнимаю его за талию. Я не буду торопиться снимать с него брюки, сначала я расстегну пряжку пояса, приятно холодящего кончики пальцев…
Гарри! Гарри!!! – резкий - другого слова не подберешь - шепот заставляет меня вздрогнуть.
На пороге стоит Гермиона и гипнотизирует меня.
Я моментально раздражаюсь. Не так часто удается нам побыть наедине, а теперь и здесь покою не дают. Но мне не хочется срываться на подругу, и потому я пытаюсь перевести все в шутку.
- Герм, что случилось? Не иначе появился новый Волдеморт, раз ты решила нарушить наше уединение? – я надеюсь, что явно дал понять неуместность ее визита, но не обидел при этом.
Она молча смотрит на меня, прямо в глаза.
- Но это же колдография, Гарри. Пусть и в человеческий рост. Но колдография.
Я смеюсь. Иногда она, такая умная, не понимает самых простых вещей.
- Нет, Гермиона. Это Северус. Он сам мне сказал перед последней битвой.
Она колеблется, но все же приводит странный аргумент:
- Гарри… Он просто пошутил.
- Герм… - я смеюсь. – ЭТО – не шутка. Я точно знаю. Поверь мне.
Я надеюсь, что теперь она исчерпала лимит своих странных аргументов и, наконец, оставит нас наедине?
Я не дожидаюсь, пока она закроет дверь, и поворачиваюсь к нему.
Он пахнет мятой, почему-то хвоей, немного дымом, немытыми волосами. И пылью.
Fin.
* Аss (англ.) - задница.
** Автору известно, что температура тела змей обуславливается прежде всего температурой окружающей среды. Но поскольку Серебряный Полоз - змей магический, то автор просит простить ему эту погрешность против законов биологии.
*** Идея яда с яблочным запахом позаимствована из истории. Операция "ФОКСЛИ", несостоявшееся покушение на Гитлера. Одна из горничных должна была добавить яд I (Ай), не имеющий ни вкуса ни запаха и моментально действующий, в яблочный сок, который Гитлер пил в течение дня.
