Кто только ни заходит в бар. Женщины и мужчины, даже подростки. Их старуха гоняет, а толку. Они возвращаются расфуфыренные и на каблуках. Если парни, то лепят усы. Старуха их снова гонит и с улыбкой принимает всех кошёлок и пожелания скорой смерти.
Кто только ни заходит в бар. Пьяные или трезвые. С петлёй на шее или с радостной вестью. Адвокаты, Казановы, бизнесмены, девственники, продавцы нижнего белья и домохозяйки – бар открыт для каждого, только платите за выпивку и уходите без пинка под зад. Бар – это место, где все одинаковы, просто люди, которые хотят выпить. Старуха наливает им сакэ, для всех одно, а некоторые взамен изливают душу. Старуха их слушает: её чарка бездонна.
Катарина здесь не хозяйка, но даже если бы была, не подставляла бы свою чарку каждому зашедшему. Личные проблемы надо держать в себе, разбрызгивать их повсюду просто неприлично. И как бы сакэ ни выдавливало язык наружу, ты должен успевать захлопнуть рот, ронин ты или вдова.
Катарина собирает тряпкой сопли и слёзы, блевотину, пепел, объедки, сакэ, капли крови – вот она, жизнь Эдо, вытряхнутая в унитаз. Такая поганая, что только смыть. А эти идиоты ещё и платят за свой триумфальный позор. Катарина плюёт вслед их болезням и радостям, дёргает за ручку и смотрит, как всю эту скверную смесь закручивает воронка, а потом глотает ненасытная пасть унитаза. Протирает салфеткой ободок, садится и писает вдогонку.
– Катарина! – орёт старуха из зала. Ну и доставучая, уже и поссать спокойно нельзя. – К тебе клиент!
– Я тебе потаскуха какая-то подзаборная?! – орёт в ответ Катарина. – Чего ещё за «клиент»?! Чего это «к тебе»?!
Из-за этих переговоров у Катарины зажимается мочеиспускательный канал, как прищепкой перекрытый. Чтобы старуха поссать не могла неделю, и эта гнилая моча вернулась к ней в желудок.
– Катарина. – Старуха вваливается в сортир, как в свою опочивальню. – Молодой человек хочет, чтобы его обслужила «девушка с ушками». Посмотри на меня, – говорит она и тычет пальцем на свою трёхвеерную причёску. – Ты видишь тут разве ушки? А у Тамы-чан, где у неё ушки?
Катарина раздвигает ноги и тычет между ними.
– Вы видите – я писаю?
– Побыстрее давай, – говорит старуха, чтоб моча ей вернулась в рот, и уходит, не закрыв за собой дверь. Катарина раздвигает ноги шире и назло ссыт так громко, как только может.
Молодых человеков в зале до хрена и больше, и ни у одного в руках нет таблички «жду девушку с ушками».
– Отосэ-сан, – говорит Катарина, пыхнув ей в ухо сигаретой. – За эту угадайку я требую повысить мне зарплату.
– Да вон твой сидит. – Старуха машет рукой куда-то туда, вглубь зала. – Не узнала разве? Ходит же сюда уже которую неделю.
Катарина щурится от дыма, что прёт с конца сигареты. «Твой» бесит её больше, чем то, что она так и не врубилась, на кого указала старуха.
– Знаете что, – говорит Катарина. – Я вам щас ушки быстро сварганю, и сами пойдёте обслуживать своего капризного клиента.
Старуха вручает ей затрещину и поднос с бутылкой сакэ и чаркой.
– Да ты слепая совсем! Вон же, с этой собачьей чёлкой, разуй глаза, дурища.
– А, этот сосунок. – Катарина прищуривается уже не от дыма, а от щиплющей боли в затылке. Берёт поднос и выходит из-за стойки. Каждый такой выход в перегарный гул Катарина представляет себя звездой сцены. Она, красивая и сверкающая, снисходит до жалких пьянчуг, разливает по чаркам свою небесную доброту, желая им поперхнуться и скончаться в муках и блевотине.
– Ваш заказ, – говорит Катарина, бухнув на стол поднос.
«Собачья чёлка» поднимает голову от журнала, ещё один уебан, остатки мозгов растеряет на страницах этого тупого чтива.
– Спасибо, – говорит он. – Не присядете?
– Это тебе не хост-клуб!
– Если не возражаете, я доплачу.
– Шлюху во мне увидел?!
– Нет, что вы, нет. Извините, я не думал вас оскорбить.
Вежливый, сволочь. Аж краснеет, как неловко, вот дурачина. А может, он пофотаться хочет с ней: таких ушастых аманто не в каждом баре встретишь, он ещё и «которую неделю ходит», совсем извращенец, сталкер отмороженный. Хрен ему, а не пофотаться!
– Пей и уя… и иди домой, – говорит Катарина. Старуха запретила грубить посетителям, но некоторые же сами нарываются, без крепкого словца будто не понимают, будто с другой планеты, где только так и разговаривают.
– Катарина-сама, – говорит это чучело косматое. Ишь, имя вызнал, точно извращуга поганый. – Выпейте со мной, пожалуйста. Это ведь не запрещено?
– Законом нет, – говорит Катарина. – А старуха не разрешает нам пить с посетителями. Хотя с тобой бы, – не выдерживает она, пепел от резкой артикуляции падает с конца сигареты на стол, – я так и так не стала бы.
– Почему? – спрашивает он. Догадливости ни в одном глазу. Да там и глаз-то ни хрена не видать. Зашторился, вот точно пугало.
Катарина опирается ладонями о стол.
– Тебе вообще что надо?
– Я, – говорит он, невозмутимая харя, – хочу просто выпить с вами, но если вам нельзя, я прошу вас посидеть со мной за одним столом. Если вы не возражаете, я закажу…
– Я возражаю, если ты ещё не понял.
– Почему? Вы же не ответили мне: почему?
Катарина смотрит в журнал, который лежит у него на коленях. Две страницы какой-то слюнявой манги: огромные глаза с блёстками вокруг радужки, сплетённые руки, черноволосый затылок, ушки на макушке…
– А ну покажи паспорт, – говорит Катарина. – Тебе двадцать один-то есть?
– Так вас волнует только мой возраст? – спрашивает он и запускает руку под вырез хаори. Достаёт какую-то пластиковую карту, кладёт на стол рядом с её ладонью. Права. Зензо Хаттори, 27 лет. Больше Катарина ничего знать не желает. Поднимает глаза и отодвигает ногтём его права. Двадцать семь лет, а мозгов, дай бог, на семь. Все, как на подбор, – великовозрастная малышня, что тот кучерявый со второго этажа, что этот.
– Теперь вы присядете? – Он даже откидывается на спинку дивана, ещё бы похлопал возле себя, совсем оборзел, уродец. Что он там удумал в своей лохматой бестолковке? Насмехается над ней?
Катарина выставляет на стол бутылку с чаркой, убирает поднос за спину, как дала бы ему по башке.
– Послушай, – говорит она. – Если я тебя тут ещё раз увижу, будешь прятать за чёлкой две дырки. Уяснил?
– Я буду приходить сюда до тех пор, пока вы не согласитесь выпить со мной, – говорит он. И улыбается, ух, морда наглая!
– Катарина! – Вот, старуха, всегда бы так: вовремя и к месту, а то орёт, когда Катарина то ссать присядет, то вздремнуть приляжет.
– Иду! – Катарина на прощание слегка наклоняется и говорит ему, выставив два пальца: – Две дырки.
«Ты не знаешь обо мне ничего, я не знаю о тебе ничего – это честно».
Так он говорит после их первой ночи. Катарина курит в потолок и думает о недомытых стаканах и облёванном пороге. Но этим она может заняться и завтра с утра, а такого хорошего секса у неё не было уже… никогда, наверное. Этот Зензо где надо шустрый, где надо гибкий, где надо жёсткий. Да и член сам по себе у него ничего такой, когда Катарина взяла его в руку, пальцы не сошлись с ладонью.
Надо же, нравятся ему такие, как она. Какие такие? Да нафига ей это знать, главное, что он не насмехается, уж член-то врать не смог бы. Мало ли чудаков, которые предпочитают женщин постарше, женщин с ушками, женщин с других планет. А Катарина это всё сочетает в себе, такая вот оригиналка. За то, наверное, и нравится этому Зензо. Катарине в нём нравится вежливость: после оргазма откидывается на подушку не он, а она, закуривает тоже она, прогоняет его – опять же она. Он молча одевается и уходит – пожалуй, это одна из лучших черт любого любовника.
Катарина оглядывает свою комнату, квадратную коробчушку с глухим окном у самого потолка. А она, оказывается, счастливая женщина: у неё есть крыша над головой, матрац под жопой, оплачиваемая работа, которая не преследуется законом, и даже – у неё есть любовник. Это всё старуха любит присказку про то, что каждый плод придётся кому-то по вкусу. Что ж, этот Зензо не такой уж и «кто-то», с придурью слегка, но сойдёт.
Катарина откидывает одеяло в сторону, вытягивает ноги, тушит окурок в куче других окурков. Этот Зензо хотел при свете и видеть её голой. Минут сорок елозил вокруг неё: то колено поцелует, то пальцы ног пососёт, то волосы подмышками потеребит, то зароется в них носом, то грудь помнёт, то полижет соски, то в пупок залезет языком, то во влагалище. Катарину и в лучшие годы никто так не окучивал, а тут, смотрите, нарисовался лохматый чёрт. И глаза приятные, чего прячет – непонятно. Катарина уж думала, может, косой.
«Я буду ходить сюда, пока не выпьете со мной», – вот дурь ляпнул, кто так ухаживает за дамой? А она с ним всё равно не выпила, даже когда он сознался в своих намерениях. Смутился, как пацан, казалось, чёлка выросла до подбородка, пока он бурчал о «предпочтениях» и о том, что она «в самый раз». Кто так приглашает даму в постель! Ей бы оскорбиться да вдарить ему по башке, а она вместо этого рассмеялась. Нет же, подумать только, двадцать семь лет, и такую чушь собачью пороть женщине, которую хочешь облизать с макушки до пят. Когда Катарина рассмеялась, он весь аж посветлел, у него от сердца отлегло, а ей, между прочим, ни грамма лестно не было. Смешно – было, да. Но и секса у неё триста лет не было, а хочется ведь, каждой женщине, с ушками или без, молодой или постарше, с любой планеты – хочется хоть изредка мужские руки на груди, а не только свои, живой член во влагалище, а не резиновый или вовсе собственные пальцы. Так что она без лишнего кокетства указала ему на дверь в свою комнату и сказала прийти после закрытия бара. Пришёл. Теперь уже ушёл, но Катарина и не обольщается на частые встречи, того, что было сегодня, ей хватит ещё лет на двести, может не торопиться.
Как-то случайно Катарина слышит про этого Зензо. Молодые женщины перешёптываются между собой, когда она подносит к их столику вино и закуски. Мол, этот Зензо тот ещё сердцеед и извращенец. Сохнет по старухам и страшилам, поёт им дифирамбы, какие они распрекрасные богини, и трахает их без счёту. Через два столика сидит сам этот Зензо. Он приходит два раза в неделю, дни постоянно меняются, но Катарина принимает его всегда. Её устраивало то, что они ничего друг о друге не знают: это удобно – информация, как верёвки, протянутые между людьми, чем их больше, тем сложнее и дольше потом их разрывать. А разрывать всегда приходится, такова жизнь. Всякие мелочи, вроде любимого цвета и блюда, марки сигарет, запаха одеколона – это тоже связывает, но такие верёвки куда тоньше и рвутся проще, хотя, бывает, узлы именно от них начинают ныть больнее прочих. Но это уже не то, между Катариной и Зензо только одна верёвка – секс, самая хлипкая. И вдруг она узнаёт о других его связях, слухи сами по себе не рождаются. Наверняка эти женщины утрируют, и тем не менее.
Катарина возвращается за стойку мимо его столика, они кивают друг другу, этим ограничивается их общение на людях. Он придёт в её комнату, когда последний пьяный посетитель растворится в рассвете. А пока он сидит за угловым столиком, читает журнал и цедит сакэ, уже второй час подряд всё из одной и той же бутылки. Этот Зензо приходит в бар не пить. Он не заводит знакомств, ни с кем не разговаривает, не плачется в чарку старухи. Катарина никак не может вспомнить, когда он начал сюда шастать. Старуха в тот раз сказала «которую неделю» – две, три, больше?
Перед рассветом Катарина быстро ополаскивается под душем. Старуха всё ещё ошивается в зале, неугомонная, зараза. Как бы чисто они с Тамой ни убирались, она обязательно найдёт незамеченную пылинку и потом будет сметать её полчаса. Этот Зензо всё сидит в своём углу, последний посетитель.
– Мы закрываемся, – говорит старуха.
Катарина не смотрит на него, не даёт никаких знаков, пусть сам придумает, как пробраться к ней в комнату не через дверь. Или пусть катится в рассвет.
Этот Зензо поднимается, оставляет на столике деньги, суёт журнал за пазуху. Когда он выходит за дверь, старуха выметает на улицу его следы. Есть такая примета: если вымыть пол после гостя, он больше не вернётся. Чушь собачья, а не примета: сколько они метут и моют после ухода гнусных пьянчуг, те всё возвращаются и возвращаются. Есть и другая примета: если гость забыл какую-то вещь, он непременно вернётся. Да хотя бы, чтобы забрать эту вещь. Хрен его знает, почему Катарина вспомнила ещё и эту примету: этот Зензо никогда ничего не забывает.
– Иди к себе, спать ложись, – говорит старуха, – чего застыла?
– Не застыла ничего, я курю.
– Так сигарета-то не зажжена.
Катарина косится вниз – и точно, не зажжена.
– Переработала, поди, – говорит старуха. – Может, выходной возьмёшь?
Она так всегда: сама хрен когда даст выходной, ждёт, пока Катарина с ног не свалится, а потом ещё вопросом «может, возьмёшь?» добивает.
– Да ну, – говорит Катарина. – На кой мне этот выходной.
– Погода хорошая нынче стоит, – говорит старуха и задумчиво смотрит в дверной проём, к которому медленно подбирается рыжее утро.
Катарина закуривает и уходит к себе.
Этот Зензо уже в постели, голый, и даже член стоит. Лежит на боку, щека в ладони, чёлка вся упала на правый глаз. Катарина смотрит на него, задержавшись у двери, курит. Этот Зензо встаёт и подходит к ней. Да что знают те шалаболки: этот Зензо молчаливей немого, самый их длинный диалог случился в тот вечер, когда Катарина его отшила. А так он использует язык для других целей, и Катарина согласна: минимум слов, максимум действий. Язык у этого Зензо что надо, натренирован не хуже тела, изворотливый, как змея, но горячий. Катарина кончает по пять раз за ночь, и это не считая того, когда они трахаются. Этот Зензо ещё может и руками, умелый парень, в общем.
Он вынимает у неё изо рта сигарету, девает куда-то, будто фокусник, да Катарина и не следит особо. Этот Зензо любит раздевать её сам, а она чтобы стояла и не двигалась. Он начинает с ног, присаживается на корточки и снимает дзори, потом таби, целует её ступни, пробегается языком между пальцами. Раньше такое с Катариной никто не выделывал, она ещё не привыкла, ей щекотно и не по себе. Честно говоря, она возбуждается, только когда он трогает клитор: неважно, языком, пальцами или трётся членом. А в течение всех этих предварительных очень затяжных ласк Катарина отсутствует, она лежит или стоит, как сейчас, но думает совершенно о другом, о чём угодно: составляет список покупок на завтра, вспоминает какой-то фильм, напевает какую-то песню. Они не разговаривают с этим Зензо, и Катарина не знает, каких реакций он ждёт от неё, ждёт ли вообще, не то чтобы ей это было интересно. Да и по тому, что он не прекращает и не сокращает эти ласки, ясно – ему всё равно, будет она извиваться и стонать или стоять столбом. Он целует и облизывает её колени для себя, а не для неё. Может, он и правда поёт дифирамбы другим «старухам и страшилам», а ей – вот такие, бессловесные и влажные. Сказать-то можно что угодно.
После ног этот Зензо припадает к животу, минуя промежность. Развязывает оби, распахивает кимоно, изощряется с пупком. Когда этот Зензо добирается до груди, Катарина дышит в сторону, но запах с его волос навязчиво лезет в нос. Лайм?
Катарина не любит поцелуи в рот: она брезгует. Они с этим Зензо не разговаривают, но он целует её только губами, трётся о её губы, не касаясь языком даже вскользь. Может, ему тоже противны чужие слюни? Его бородка слегка щекочет, Катарина закрывает глаза, чтобы не прыснуть, и старается думать о списке-фильме-песне.
Утром тюбик с зубной пастой выпадает у неё из руки. Зеркало отражает хорошенькую женщину с ушками и без морщин.
– Дешёвка! – Катарина плюёт в своё красивое отражение.
Вот так, она, аманто с другой планеты, такая же дура, как бабы с Земли. Ей подкинули повод ревновать, повод задуматься – думать не о списках, а об этом Зензо – и она влюбилась.
Старуха стучит в дверь после получаса опоздания.
– Я заболела! – орёт Катарина. – Дней пять не выйду. Извините!
– Всё так серьёзно? Грипп?
– Да, он.
– Выйди хоть лекарство тебе дам.
– Не надо! Не хочу заразить вас.
– Надень маску.
– Попозже, может, выйду, пока хочу спать.
– Ну выздоравливай.
– Спасибо.
Старуха уходит. Катарина подкуривает сигарету, вторая пачка уже кончается.
Лежать в постели весь день – тоже не выход. Ей бы отвлечься. Если бы она в самом деле заболела гриппом, то наглоталась бы лекарств, нацепила противогаз и хоть посуду да пол в кухне помыла. Но старуха же прицепится, даже если Катарина наденет резиновые перчатки и высокие сапоги, обязательно же карга что-то начнёт подозревать. Конечно, как иначе: разве больным гриппом показано носить высокие сапоги и резиновые перчатки?
Пять дней. Успеет ли Катарина «выздороветь»? Эта болезнь прилипчивая, проникает в самые глубины организма, нет таких таблеток или сиропов, чтобы выпить и выхаркать её.
Вчера этот Зензо запросто пробрался в её комнату, лишь бы не стал снова, когда придёт. Наверное, сообразит, что больным гриппом секс противопоказан. А может, вообще не появится пять дней. Лучше бы так. Или лучше так – пусть приходит, пусть увидит, она ему разонравится, и он перестанет ходить. А ей проще будет выздороветь. Не в первый же раз.
Вот она – лежит в постели, обмотанная верёвками вдоль и поперёк, наискось, насквозь.
Молодая и красивая, с высокой грудью, тугим животом, гладкими бёдрами, пальцами без шишек и мозолей. Но нет, такую её этот Зензо целовать не станет. Извращенец и сердцеед, он найдёт дряблую замухрышку и вознесёт её на вершины оргазма.
Никто не виноват: этот Зензо с придурью, а Катарина просто – дура.
Вот и лежи теперь, старей обратно. Пять дней, время пошло.
Очень медленно оно пошло, хромая обеими ногами, всеми стрелками на часах.
По телевизору сплошная муть, в стену и то интересней смотреть. Но Катарина закрывает глаза: на стенах сотней слоёв налеплены воспоминания – у всех четырёх она стояла и терпела поцелуи куда угодно, только не туда, куда ей хотелось. Эта комната, куда ни глянь, вся в воспоминаниях и сексе, от пола до потолка им забрызгана. И как ноют узлы: его волосы пахнут лаймом, он читает дурацкий «Джамп».
Влюблённая Катарина меняется не только внешне, душа её становится изящной и уязвимой, как лепестки цветка. Пока они опадут, Катарина тысячу раз оросит их своими слезами. Глаза её подурнеют, кожа на лице увянет, – и всё станет, как прежде: чёрство, грубо и – спокойно. Без этого Зензо.
Отосэ-сан стучит вновь вечером. Спрашивает, как её самочувствие, не нужно ли чего, может, Таму послать в аптеку или за доктором. Катарина всё отвергает. Отосэ-сан замечает, что у неё заложен нос и осип голос, спрашивает, какая температура. Как у покойника, хочет сказать Катарина. Высокая, говорит она, буду спать. Отосэ-сан ещё топчется за дверью секунд десять и уходит. Вот японцы, думает Катарина, воспитанные. Её расу никакие замки и железные двери не сдержали бы, а тут тонюсенькие перегородки даже без щеколды, но Отосэ-сан ни за что не войдёт, не постучав и без приглашения. Зато в туалет – обязательно! Наверное, это уже её личная черта.
Ночью Катарина залезает под одеяло, накрывает голову подушкой и старается вспомнить все фильмы, которые смотрела. Примерно на двадцать восьмом она засыпает.
Он приходит через три дня. Проникает в комнату, как в прошлый раз. Катарина в ванной, стирает кимоно. Когда она выходит, он уже в постели – как в прошлый раз. Катарина обмирает посреди комнаты. У неё было много разных вариантов встречи, единственное, что в них повторялось, – не расплакаться. Расставания никогда не бывают красивыми, но если постараться, можно их сделать не слишком уродливыми.
Катарина смотрит на него, он слегка удивлён. Слегка. Но и правда: на Земле множество страшных женщин, не беда, если одна из них дала сбой и вдруг похорошела. Этот Зензо сам-то не урод, только чёлка длинновата, но мало ли на Земле страшных женщин со специфическими фетишами. Словом, проблем по пути в постель к очередной другой у него не возникнет.
– Я думал, тебя нет дома, – говорит он. Начинает издалека. Это будет второй длинный диалог между ними. Хотя, может, всего лишь монолог – и не такой уж и длинный.
Пока Катарине нечего сказать, она ждёт продолжения, например: «что это с тобой?». Этот Зензо молчит. Удивление пропадает, а член не падает. К запястьям щекотно ползут капли воды с локтей, Катарина обтирает руки и складывает вместе влажные ладони, сплетает пальцы. Этот Зензо встаёт и подходит к ней – опять, как в прошлый раз. Подхватывает её на руки и укладывает в постель. Он делает так не впервые: бывает, ему хочется стоя, бывает, лёжа, бывает, сидя. Бывало.
Катарина смотрит ему в глаза и теряется: его взгляд такой же, как всегда перед сексом – тёмный и… Если подумать, Катарина видела его глаза только в постели. Только когда он нависал над ней. Катарина видела его глаза, когда он кончал. Странно, что она не влюбилась в него ещё тогда. Она не видела его глаз, она в них просто смотрела.
Но что сейчас – этот Зензо раздвигает в стороны подол её кимоно, стягивает с неё трусы, гладит бёдра, она чувствует между ног его член, не менее горячий, не менее упругий, чем всегда. Что сейчас происходит? Он сменил пристрастия? Произошёл несчастный случай, и он ослеп? Это будет прощальный секс из вежливости? Да, стало быть так, ведь этот Зензо – очень вежливый. Настолько, что даже держит член в напряжении, лишь бы не обидеть женщину. Неужели не расплакаться не получится? Катарина закрывает глаза, веки жжёт, но она справится, потом незаметно сморгнёт слёзы, пока этот Зензо будет… Теперь все эти предварительные ласки Катарина не будет терпеть, она будет ими наслаждаться. Вот в чём дело: трахаться можно с кем угодно, лишь бы партнёр попался умелый, но ласкать и принимать ласки хочется только от… Нет, не расплакаться-не расплакаться-не расплакаться.
Если это последний секс, а Катарина, как бы ни была влюблена, мазохисткой всё же не стала…
– Слушай, – говорит она. – Трахни-ка меня побыстрее, и я пойду работать.
Ушам больно и от этих грубостей, и от самого тона, прежнего-воровского, но эту жертву она переживёт. Да и остальные тоже – так и становятся страшными старухами.
Этот Зензо кивает, ему-то какое облегчение, Катарина раздвигает ноги, и он мгновенно оказывается внутри. Главное, не расплакаться, это уже не нежная лепесточная душа, а какая-то мокрая тряпка.
Этот Зензо, как и раньше, неспешен, плавен и горяч. Целует её грудь, будто она не стала тугой, как у какой-то сопливой старшеклассницы. Любить такого человека больнее, чем подонка. Один из вариантов встречи был как раз об этом, самый короткий, совсем без диалогов: он сбегает, едва увидев её. Тогда бы Катарина постарела очень скоро, наверное, ей хватило бы пяти дней. А что сейчас? Впечатления от их последнего секса абсолютно не подходят для старения. Всё совсем наоборот: Катарина влюбляется сильнее и глубже, этот Зензо влюбляет её в себя, проникая в неё сильнее и глубже. Втирает губами в её губы поцелуи, которые за пять дней она никак не успеет оттереть. Отосэ-сан всё хвалит её за умение выводить самые едкие пятна, ну что же, не все пятна под силу даже ей.
Когда этот Зензо кончает, тихо выдохнув Катарине в плечо, она открывает глаза. В уголках мокро, но слёзы каким-то чудом не вытекают.
Он уходит молча, и она молча его провожает – как всегда. Он не обманывает её, напуская эту иллюзию обыкновения, он просто вежлив до конца.
Катарина закрывает дверь и идёт в ванную, становится перед зеркалом. Как и думала, она стала ещё краше. Придётся сказать Отосэ-сан, что грипп осложнился.
В дверь стучат мягко, почти скребутся – манера не Отосэ-сан. Наверное, Тама. Катарина прозябает в комнате безвылазно уже неделю. Тама оставляет у порога подносы с едой, но не стучит и ни о чём не спрашивает. Сейчас, видимо, её подослала Отосэ-сан. Да Катарина и сама понимает, что чересчур уже затянула со своей болезнью, но что-то всё не выздоравливается, что-то всё обостряется, с каждым днём хуже и хуже.
– Да! – отзывается Катарина, высунув нос из-под одеяла.
– Катарина-сама, это я, Зензо.
– Что тебе надо?
Нет, правда, что ему надо? Она ведь так никогда не поправится.
– Извините, что тревожу. Вы заболели, я слышал.
– Да, заболела.
Катарина отодвигает край одеяла и смотрит на его силуэт. Стоит, прислонившись плечом, нога чуть согнута. Неужели Катарина ошибалась, и он вовсе не так вежлив: пришёл поиздеваться, как будто сам не видел, насколько она больна.
– Я могу чем-то помочь? – спрашивает он.
– Нет! Проваливай!
Створка фусума чуть отъезжает в сторону, этот Зензо заглядывает в комнату.
Катарина зарывается обратно в одеяло, оставив только глаза и нос.
– Можно посидеть с вами? Вы же никого не пускаете, чтобы не заразить, мне это не грозит, так что я…
– Но зачем? – Катарина говорит своим обыденным тоном: она просто ошарашена им. – С какой такой стати тебе тут сидеть?
– Катарина-сама, – говорит он, подсев с краю футона. Что? Ну что же? Он молчит. Снизу ей немного видно его глаза – тот же взгляд, что перед сексом.
Катарина уже простилась с ним, четыре дня назад, ей терять нечего.
– Скажи, – говорит она, – тебе нравится, как я выгляжу?
– Конечно, – говорит он. – Мне очень нравится.
Катарина закрывает глаза.
Это дико, но, кажется, он её любит. Так любит, что не видит изъянов.
Она никогда не выздоровеет.
