Ветренным майским утром я аппарирую в Литл-Уингинг.
Воскресенье, и улицы пусты.
Я иду по мостовым, которые помнят меня маленьким. Тощим уродцем, убегающим от Дадли и его дружков. Голодным пацаном в мешковатой одежде. Никогда в своей жизни я не ходил здесь спокойно — я или волочился следом за теткой, или несся, ища укрытия.
Я бреду по Литл-Уингингу и не узнаю его. Я вырос в каком-то другом городке. Мой был ужасен, этот же вполне можно назвать милым.
В палисадниках увядает сирень. Ночью было холодно, и трава в тени еще блестит от изморози. Сунув руки в карманы, я прохожу мимо водонапорной башни из красного кирпича, на первом этаже которой открылась, как гласит объявление, выставка черно-белой фотографии в стиле «ню». Не замечал башни раньше, хотя она и стоит через площадь от школы.
Иду мимо парка, где зевающая мамашка в рыжей шали качает карапуза, захлебывающегося доверчивым смехом.
Рядом с этими качелями банда моего двоюродного братца однажды месила меня ногами. Мне было лет девять-десять. Стояла зима, и темнеть начало еще до того, как мы вышли из школы. Я хотел сбежать побыстрее, пока Дадли и остальные будут одеваться, но мисс Тилпоу остановила меня в коридоре и принялась расспрашивать, не обижают ли меня дома и почему я так плохо учусь и так бледно выгляжу. За это время Дадли успел одеться и выйти, с радостным видом показав мне из-за ее спины кулак. Я решил, что они снова устроят засаду возле арки у лавки овощей, махнул через парк и просчитался.
И все же это был удачный вечер по меркам моего детства. Из-за морозов тетка выдала мне старую зимнюю куртку Дадли, смягчившую удары. К тому же в самом начале удалось засветить Пирсу по рылу портфелем. Учебники разлетелись по всей площадке, но оно того стоило. Лежа лицом в луже с мелким острым ледком по краям, я прямо-таки пылал злорадством, думая о фингале, которым наградил эту блеклую дрянь. Они пинали меня минут двадцать, после чего утомились и ушли. Я приперся домой с опозданием и остался без ужина.
Господи, каким жалким ребенком я был.
Сворачиваю к реке. Как-то раз мы сидели здесь с большой черной собакой. Не Сириусом, просто бродячим псом. Это было летом после того, как Сириус пропал за Завесой, я часто тогда блуждал по округе, не думая о требованиях безопасности и ничего не видя.
Я тяну время и сознаю это, но бесконечно откладывать визит невозможно.
Дадли ждет меня у входа. На нем черный костюм, и он оглядывает мой, такой же, с явным облегчением. Неужели он думал, что я явлюсь в аврорской мантии, с трепещущими на ногах сандалиями Быстрого реагирования? Он жмет мне руку, притягивает к себе и вдруг замирает в этой странной пародии на братское объятие.
— Соболезную, большой Ди, — говорю я ему в плечо. Он всхлипывает. Я снова сжимаю его руку, на этот раз с большей силой и искренностью. — Сочувствую. Она была хорошей матерью.
Мы медленно идем за катафалком. Дядя Вернон от горя слег и находится в больнице в предынфарктном состоянии, прежние дружбаны Дадли по Литл-Уингингу поразъехались, Пирс сторчался и умер полгода назад, так что в нашей процессии в основном бредут пожилые соседки да сотрудники «Граннинг». Из семьи — только мы с Дадли. Позже я ухожу с кладбища, пообещав «держать его в курсе». Он искренне огорчен тем, что я не могу остаться на поминки.
Джинни была против этого визита. Она произнесла целую пламенную речь. И Гермиона была против — она ничего не сказала, но это выражение в ее глазах было сложно с чем-либо перепутать. Наглядевшись на них, Рон тоже разволновался и предпринял отчаянную попытку сманить меня вместо похорон поиграть в квиддич с ребятами: он-де поставил на меня четверть жалования, а кто мне такие эти магглы, которые чудовищно обраща… Это было вчера. Утром Джинни сделала вид, что спит, когда я уходил.
Я знаю, она боится, что я снова сорвусь. Кладбища и похороны... Да, я сорвусь. Внезапно я понимаю это совершенно четко.
И все во мне запевает от предвкушения. Я чувствую себя таким отчаянно живым оттого, что решаю себе это позволить. Таким счастливым — впервые за много месяцев. Почти бегом дохожу до перехода, в котором когда-то давно мы с Дадли отбивались от дементоров — людей в нем нет, как и тогда, так что можно аппарировать совершенно спокойно, — и концентрируюсь на мысли о Визжащей хижине.
Эта хибара все так же считается проклятой, и, судя по непорванным нитям заклятий на дверях и окнах, здесь никого не было последние три года, со времен моего предыдущего визита.
Я сказал, что потерял Воскрешающий камень в Запретном лесу, и это было правдой.
Но не всей правдой.
Я начал искать его через год после Битвы, после того, как чуть не вусмерть нажрался на банкете в честь годовщины и решил, что просто-таки обязан немедленно пересказать Сириусу свежий анекдот. Бросив Рона на середине чрезвычайно длинного рассказа о последних неудачах «Пушек Педдл», я аппарировал в Запретный лес и долго бродил там, возмущая местную живность неадекватным поведением, после чего уснул на какой-то полянке.
Утром возле моей головы были следы копыт, а возле руки лежал серый неприметный камешек. Я понял намек и с благодарностью убрался из Леса.
Джинни обнаружила, что я вызываю мертвых, спустя несколько месяцев. Мы еще не были женаты, жили отдельно, и я неплохо шифровался. Рон с Гермионой подозревали, что у меня тайный роман. Рон грешил на Ромильду Вейн (она как раз поступила секретаршей в приемную Аврората и носила весьма провоцирующие наряды), Гермиона, как сама потом призналась, на младшего Малфоя. Тот ежедневно таскался в наше заведение с различными ходатайствами. В конце концов мне это надоело, и я приписал на одном из его прошений личную записку Кингсли. Через неделю Малфой-мэнор признали очищенным от темных артефактов, белобрысое семейство въехало обратно и принялось стремительно обрастать приемами и павлинами. Даже если я использовал личные связи — плевать. Малфои дважды присылали мне в подарок ящик вина, я дважды отсылал его обратно... К тому времени единственным, что доставляло мне радость и давало силы дожить до вечера, было знание о маленьком сером камушке, хранившимся в столе под заклятием невидимости.
Я позволял себе совсем чуть-чуть. Не больше часа. Сжимал руку на камне, закрывал на секунду глаза, а когда открывал — Бродяга сидел рядом и скалился так, как только он умел, и оглядывал обстановку вокруг с веселым интересом.
— Выкинь ты эту ногу тролля, — говорил он. — Или выставь на аукцион, а деньги раздай бедным. Всегда ее терпеть не мог. О, ты пробил окно на маггловскую сторону?! Клевая идея, Сохатик.
Мы сидели на открытом окне, свесив ноги в сторону площади Гриммо, и кидались в маггловских девушек волшебными конфетками с зельем гламура. Хорошее было лето. Гермиона твердила, что я чахну на глазах, но я с четырнадцати лет не чувствовал себя настолько спокойным и довольным жизнью, как тогда.
— Это не Сириус, — сказала Джинни, когда я очнулся в Мунго. — Это призрак, пришелец с той стороны. Он вытягивает из тебя силы.
— Ты понимаешь, что это опасно? Что ты поддерживаешь его своей магией? — вторила ей Гермиона.
Я лежал на подушке, и белый потолок надо мной совершал медленное вращение. Невидимый камень они не нашли, Акцио он не призывался, и я лежал и думал о том, как выйду из больницы и первым делом...
Потом был консилиум целителей и тонны зелий. Я вроде очнулся и согласился, как это назвала Гермиона, «отпустить своих мертвых». Дал клятву выбросить камень из дома.
И действительно, выбросил. Спрятал в Визжащей хижине. Женился на Джинни. Через полгода должен родиться наш первенец.
Я держался достаточно долго, думаю я, осторожно трогая артефакт.
Я буду осторожен. В этот раз я буду вызывать его реже, и не на час, а на полчаса.
Я сжимаю камень в руке и чувствую, как меня потряхивает от нетерпения.
— Давно тебя не видел, Сохатик, — раздается рядом веселый голос, и я молча, не открывая глаз, прислоняюсь к знакомому плечу.
