Данный материал может содержать сцены насилия, описание однополых связей и других НЕДЕТСКИХ отношений.
Я предупрежден(-а) и осознаю, что делаю, читая нижеизложенный текст/просматривая видео.
Перевод названия: «Пусть Бог не вмешивается».
Автор очень уважительно относится к любой религии и является верующим человеком. События, описанные в фике, к реальной жизни никакого отношения не имеют.
Воскресенья я люблю особенно. Нет, среди недели я могу видеть его, но это вовсе не то. Я жду воскресенья. Хотя в этот день он больше занят другими, я не теряюсь. У нас негласная, особая договоренность. Я буду последним, с кем ему придется разговаривать в этот день. Последним, чье покаяние и раскаяние ему будет суждено выслушать. Раскаяние… При одной мысли об этом ухмылка искривляет мои губы. Я готов раскаяться в том, что делаю? Раскаяться — значит перестать повторять свои грехи снова и снова. Прекращать же я не намерен. И он прекрасно это знает.
Он редко читает проповеди перед прихожанами, и я втайне благодарен ему за это. Потому, что в эти минуты я отчаянно ревную. Ревную его тонкие аристократически бледные руки с немыслимо длинными пальцами, его скрытые рукавами сутаны запястья, узкие плечи и острые локти. Я не могу смотреть на это, не сбиваясь с дыхания.
Праздники для меня — немыслимое пиршество. И вовсе не потому, что гуляния и всеобщее веселье не дают мне утонуть в обычном повседневном унынии. Никто не находит в праздниках столько почти благоговейного трепета, как я. Могу поспорить, самые истые верующие, днюющие в церкви, умильно глядящие на иконы, не находят в праздничных богослужениях столько умиротворения и не утоляют жажду величия церковных извечных обрядов в такой же мере. Для меня же праздники значимы, как ничто другое.
Смотреть на его худую долговязую фигуру в парадном облачении — есть ли большее наслаждение? Я прикрываю глаза и представляю какова на ощупь жесткая ткань его казулы, какой запах воска и ладана источает ее богато расшитый перед, как в летние жаркие дни в полной народа церкви его альба пропитывается потом, как тонкая льняная ткань прилипает к спине, как он глубоко и неровно дышит, находя меня в толпе своим обжигающим, невероятно горящим взглядом. Ему идет красный. В обычные дни вкрапления зеленого в облачении придают ему размеренности и какого-то вселяющего уверенность спокойствия. Однако стоит мне еще издалека завидеть его идущим между людей, с прижатой к груди рукой в дни мучеников, когда и без того демоническая внешность его подчеркивается этим вызывающим на нем красным — я теряю всякое самообладание.
Он необыковенный. Если можно одним своим видом, выражением лица и этих сумасшедших глаз создать вокруг себя невидимый, стойкий и почти осязаемый барьер, ему это удается без малейших усилий. Святые небеса, пару раз я стоял в толпе прямо за его спиной. Черная строгая сутана охраняла его от моего вожделеющего взгляда, как стены башни одинокую девственницу, закрывала его коконом от моего горячего дыхания, скрывала его собственный запах за ароматом ладана, свечей, старых книг и пожелтевших свитков. Я думал, что сойду с ума, разглядывая его руки так невообразимо близко. Ноги подкашивались, перед глазами темнело, я едва не рухнул ниц, к подолу его сутаны, приникая губами к пыльной черной ткани. Люди касались его, он по обыкновению протягивал руку первым, здоровался, кратко улыбался в ответ на улыбки прихожан, а я не мог отвести взгляда от его пальцев, от его тонких рук, запястий, скрытых плотными узкими рукавами, его ссутуленных плеч, длинных черных волос, собранных в простой хвост и рассыпавшихся водопадом чуть вьющихся змей между его выпирающими лопатками. Я слышал его голос. Я не спутал бы его ни с кем другим. Такой голос не может принадлежать существу, настолько чистому и непорочному, каким он должен быть по своему положению. Так не может говорить обычный клирик, так не может произносить слова мужчина, чьи уста никогда не знали брани, чье горло привычно к долгому чтению вслух. Меня шатало, как пьяного, едва я представлял его на рассвете, с припухшими после бессонной ночи глазами, держащим в бледных руках Библию, произносящим этим низким глухим голосом длинные витиеватые фразы на латыни…
Я просыпался очень рано, зная, что в это время он занят своей утренней молитвой, и подолгу лежал, глядя перед собой широко раскрытыми глазами, отчетливо ощущая вокруг себя запах ладана и старого дерева, засохших чернил и холод стылой ключевой воды. Я не мог думать ни о чем другом кроме того, как он медленно надевает свою пахнущую морозным утром белоснежную альбу, шепча молитвы, как набрасывает на шею столу, низко склонив голову в прошивающих витражные окна цветных солнечных лучах, подсвечивающих мелкую кружащуюся пыль и взлетающие в воздух золотистые кисти.
Я крутился в постели, сжимал дрожащими руками подушку, утыкался в нее лицом, пытаясь заглушить стон, когда тело переставало слушаться меня, восставая против моей воли ненормальным, неуемным и изматывающим возбуждением. Я знал, что его тело столь же девственно, сколь и мое. Однако мог ли я сравнить чистоту и целомудренность его плоти и моей? Он чист, как первый снег на крышах самых высоких зданий города, я же грязен, как месиво под ногами прохожих.
Мои руки, мои губы знают его утра, его ночи, его темные одинокие вечера и еще более одинокие рассветы. Он никогда не бывает один. Моя похоть, как нависающий над ним призрак Страшного суда не дает ему забыться в своем нерушимом одиночестве.
Однажды я забрел в церковь в будний день и, не находя себе места, слонялся по двору, разглядывая клумбы ярких цветов и запыленные витые решетки окружающего костел кованого забора. Я не ждал увидеть его и все же надеялся хотя бы на какой-то намек, звук голоса, тень, мелькнувшую между башнями храма.
И когда он внезапно появился во дворе, неся в руках небольшой серебряный таз с водой, я попятился к стене, вжавшись лопатками в холодный камень и неотрывно глядя ему вслед. В простой белой рубашке и темных брюках, с закатанными до локтя рукавами, обнажавшими худые длинные руки в рельефной оплетке вен, с растрепавшимися волосами, которые любовно перебирал ветер — лента, стягивающая их, слетела и свисала с одной пряди, запутавшись в его иссиня-черных космах. Я смотрел ему в спину с такой жаждой и тоской, что этот взгляд он ощутил мгновенно.
Не смея отвернуться, я ждал, будто в тягучем мучительном сне, пока он обернется, и в тот момент, когда взгляд его пронзительных черных глаз раскаленным прутом полоснул по моему лицу, мне в одну секунду стало до одурения жарко, потом до озноба холодно, и я едва удержался на подкосившихся ватных ногах.
Он медленно, будто смиряясь с тем, что я вижу его таким, отвернулся и скрылся за углом.
Я же понял, что мне не будет покоя, пока видение не исчезнет из моей головы, пока я не выпью до донышка, не наслажусь до отторжения каждой его черточкой, каждым движением, каждым взглядом. Не в силах вытерпеть это, я бежал оттуда, бежал, задыхаясь, до небольшого густого ельника неподалеку от костела. Рухнув ничком в ковер изо мха и хвои, я сжал в дрожащих пальцах перепревшие листья и взвыл от досады и желания. Мне никогда даже всуе не коснуться его, никогда не заглянуть в его глаза, не таясь, никогда не положить руку ему на плечо, не заговорить с ним просто так, без дела. Я готов был стоять на коленях в церкви часами, не сводя взгляда с запыленного края его сутаны, готов был приникать губами к тяжелым серебряным кубкам, которых касались его руки, целовать каждую костяшку четок, которые он перебирал, пить, захлебываясь, воду, в которую он опускал пальцы, осеняя себя крестом.
Изнемогая от страсти и желания, я срывал ногтями кору с поваленной сосны и выл от бессилия, пока напряжение внизу живота не стало нестерпимым.
Задыхаясь от презрения к самому себе, я запустил руку в штаны и со стоном попытался успокоить взбунтовавшуюся плоть. Ощущая его присутствие, его дыхание в мою влажную от пота шею, касание его прохладных рук к моему животу, сухих плотно сжатых губ к моему затылку, я неистово, до боли ласкал себя, сходя с ума от понимания того, что он не может не чувствовать всего этого в моем взгляде, в самом воздухе сейчас. Я не имею права даже здесь, далеко, где я не потревожу его покоя, кропить своим семенем землю, представляя его, мечтая о нем, желая его.
Каждое воскресенье я жду нашей встречи, я прихожу только к нему, я жду только его…
Он будет принадлежать всем здесь, принимая прихожан в просторном зале церкви, он будет отвечать на обращенные к нему улыбки, пожимать протягиваемые руки, выслушивать чужие исповеди и молчать о чужих грехах. Но стоит ему уединиться, и он — мой.
Все начинается в тот сладостный момент, когда я вижу благословенный фиолетовый в его облачении — цвет исповеди. Он готов разделить со мной мои грехи. Темные закрытые кабинки, куда он едва помещается со своим ростом, резные украшения старинных деревянных панелей, решетчатое окошко между ним и вошедшим к нему для покаяния.
Стоит мне закрыть глаза, и я вспоминаю запах. Запах, который могу воссоздать в любое время дня или ночи. Еще давно, кажется, в какую-то войну, в церкви держали запасы провианта. И кое-где старые деревянные стены впитали этот запах навечно. Смесь отдаленного запаха сырости, муки, старого дерева, снеди, огарков свечей и пыли.
Я хорошо помню его, хотя не могу назвать всех оттенков, что составляют один общий аромат.
И этот запах, и полутемное помещение старинного конфессионала располагали к беседе. Я наслаждался видом его четкого, будто срисованного со старинных барельефов горделивого профиля, неистовством его горящих глаз, неприступной холодностью плотно сомкнутых четко очерченных губ, завораживающей длиной чуть загнутых темных ресниц, смоляной шелковистостью бровей… Я думал, что потеряю сознание, когда впервые вошел туда, когда впервые остался с ним наедине, понимая, что между нами только тонкая решетка перегородки, и я могу слышать его дыхание, его еще будто бы смягченный, упакованный в ларец из ценного дерева голос, отражающийся эхом для меня от каждого кусочка мрамора в этом храме.
Такой мощи, исходящей от одного человека, мне не приходилось еще испытывать на себе. Когда же он заговорил, я против своей воли закрыл глаза и оперся плечом о стену кабинки. Он обволакивал. Его голос опутывал сетью длинных фраз с четким произношением каждого слова, брал в плен мягким придыханием, сводил с ума бархатной хрипотцой. Уже пройдя этот ритуал в первый раз, я понял, что пропал навеки. Мои сны стали кошмарами, в которых я ощущал его дыхание, его прикосновения, в которых он говорил со мной на латыни и древне-греческом, в которых я желал его. До исступления, до паники.
Просыпаясь от сладостных толчков приливающей к паху крови, я рвал зубами подушку, стонал и звал его, не зная имени, ворочался, наматывая коконом влажное от пота одеяло на свое дрожащее тело, исходя сжигающей плоть жаждой. Это стало моим собственным ритуалом. В разное время я представлял его себе, я думал о том, что он делает, как он ест, спит, представлял себе его одинокое ложе где-то там в тиши и безмолвии полутемных прохладных комнат. Одно я знал точно — его целомудрия ночами не нарушает ничья торопливость, ничья похоть не дышит жаром ему в сутулую спину, ничьи руки не перебирают его пахнущих лавандой и ладаном волос, никто не касается сомкнутых в ночной безмолвной молитве губ, ничто не нарушает его сны.
Он сам нарушает их. Демон, в дни мучеников носящий красное …
Он олицетворял для меня такой запрет и такую жажду, что, соединенные воедино, они ломали и корежили меня день за днем до тех пор, пока я не понял, что просто не смогу выносить самого себя, если не пойду к нему на исповедь.
Я едва помню, как впервые ушел от него, пьяный своим желанием, сытый своей похотью и во сто крат более голодный, чем был вдалеке от него. Мой развращенный ум слышал скрытый подтекст в каждом его слове, видел желание прикосновения в каждом жесте. Он не мог не понять, кто перед ним, хоть и не видел моего лица за обтянутой тканью резной перегородкой исповедальни. Он давно знал, какие взгляды я бросаю на него, почти не таясь, чувствовал, как я наблюдаю за ним, как пробираюсь к нему сквозь толпу, как ощупываю взглядом каждую черточку его стройной худощавой фигуры.
А потом я узнал его имя… И у моих ночей появился звук. Я звал его по имени, шептал его в бреду горячечных признаний каждую ночь, я пил его имя, дышал им, я чертил его на песке и смотрел, как волны стирают округлые буквы, я выстанывал его, лаская себя в ранних рассветных лучах солнца, укладывал его в свою одинокую постель на всю ночь…
Шепот десятков чтецов, хлопанье голубиных крыльев под сводами храма, низкий гул органа, холод студеной воды, колыхание фитильков свечей, полынный запах трав на праздники, заунывное пение, движение пересохших губ, шуршание плотно расшитых золотом одежд, строгость и резкость латыни, стук можжевеловых четок, пыль старинных книг и грубость ткани, ласкавшей его тело… Северус…
Для всех — отец Кристиан. Я повторял это имя раз за разом, боясь назвать его родным, привычным, знакомым, как тепло на губах и запах крепкого чая с бергамотом.
Сегодня я шел к нему на исповедь, заранее зная, в чем хочу покаяться…
Двое разговаривали, сидя на лавке, и я без сомнения прошел бы мимо, если бы не прозвучавшее в их разговоре имя. Остановившись почти за их спинами, я замер, весь обратившись в слух. К моему большому облегчению, на меня никто даже не обратил внимания.
— Прав был наш епископ — в священники нужно идти по велению сердца. Когда в сердце есть только любовь к Богу. Если уходить в служение от горя или тоски, ничего хорошего не приобретешь.
— Ну почему ты так говоришь? Он хороший священник. Смиренный, спокойный, вдумчивый. Прихожане побаиваются его, пока не знакомятся поближе. А потом не хотят исповедоваться никому другому. В особенности, женщины.
— Да, но сердце его все же не с Богом. И смирение вовсе не от глубокой любви к Всевышнему.
— Ты имеешь в виду ту историю? Брось, семнадцать лет прошло.
— И что? Для таких людей, как он, время не имеет значения. Он не смог смириться, говорю тебе. Он все еще скорбит, неужели ты не видишь?
— Скорбит по тому мальчику? Кажется, его звали Гарри? Да не может этого быть… Они вообще детьми были, когда он погиб!
— Ну и что же? Он не забыл, поверь мне! Знаешь, что я видел? У него всегда с собой книга, Евангелие с цветными гравюрами, и в нем лежит закладка — гусиное перо. Я однажды заглянул в нее, когда его внезапно позвали, и он оставил книгу на лавке. Пером заложена страница с гравюрой, изображающей хор ангелов на рассвете. Один из них — просто копия того мальчика, я ведь его видел… Он ничего не забыл!
Что ответил собеседник разговорчивого мужчины, я уже не слушал. Он любил! Любил человека, носившего то же имя, что и я! Он потерял, и его утрата оставила в его душе неизгладимый след. Вот откуда отсутствие улыбки на его лице, вот откуда боль в его взгляде, вот откуда закрытость и холодность всего его образа. Я ощутил все это так близко, будто это было со мной, будто это я потерял семнадцать лет назад самого дорогого для меня человека…
Медленно приближаясь к знакомому каждой резной фигуркой конфессионалу, я думал только о том, какие мысли не дают ему спать, какие воспоминания вновь и вновь будоражат его во время исповедей…
Его вид я прекрасно запомнил — приникая к ткани, плотно натянутой на решетке исповедальни, я с бьющимся в горле сердцем каждый раз смотрел на него — горбоносый профиль, узкие тонкие губы, рассыпавшиеся по плечам длинные черные волосы, так варварски схваченные резинкой у шеи. Он сидел чуть сгорбившись, прижав губами подушечку большого пальца левой руки, опирающейся локтем на колено. Я задерживал дыхание, я забывал, как и зачем мне дышать, глядя на его задумчивое недвижимое сосредоточение. Он всегда сидел ко мне в профиль, задавал вопросы, едва приподнимая голову, и так же внимательно выслушивал мои торопливые сбивчивые ответы.
Иногда мне казалось, что стоит протянуть руку, и я коснусь его. Я закрывал глаза…святотатство…я не имел права думать о нем так, как я позволял себе думать, мечтать о нем так, как я мечтал. Богохульник, я в своих снах и грезах проводил дрожащими пальцами по его лицу, касался подушечками надменно стиснутых бледных нецелованных губ, брал в свои его прохладные руки в пятнах чернил и касался губами рукавов его сутаны в капельках застывшего воска…
— Я пришел на исповедь, святой отец… я грешен…
Он остается недвижим, но ресницы медленно поднимаются вверх, словно он прощает мне то, что я посмел нарушить его покой своими нечестивыми речами.
— Расскажи мне о своих грехах…
Я закрываю глаза и ухожу в другой мир. Мир, где вокруг нет ничего, кроме тихого звука его дыхания, где я могу ощущать исходящую от него силу, где не существует между нами преград, где нет сжигающего меня отчаяния.
— Меня гложут тайные страсти, святой отец. Я мучим недостойными чувствами к человеку, который не заслужил такого обращения даже с его образом. Я не могу отделаться от мыслей о нем и этим порочу его имя в глазах всего мира. Нет, о моей страсти не знает никто, кроме самого меня. Но от того не легче…
— Твои чувства мешают этому человеку?
— Он не знает о них. Хотя кого я пытаюсь обмануть… он все знает! Я боюсь, что мои страсти смущают чистоту его помыслов, мешают делу, которое он избрал для себя в жизни.
— Тогда тебе нужно гнать от себя эти помыслы… — голос звучит глухо, будто ему не достает воздуха. Я боюсь прислушиваться к почти полной тишине по ту сторону решетки.
— Я не могу… — приникаю лбом к прохладной древесине, затаиваю дыхание, — я не могу гнать от себя это… Эти мысли сильнее меня, это как наваждение, как болезнь…
— Болезнь? Болезнь телесную врачует хороший лекарь, болезнь душевную излечивает духовное врачевание — покаяние через исповедь и отпущение грехов. Тебе нужно раскаяться в содеянном, разрешиться от бремени, что тяготит твою душу, покаяться, только тогда…
— Я могу покаяться в своих грехах, святой отец, но прекратить это действо в своем сознании мне не под силу. Эта ноша слишком тяжела для меня одного. Я беспомощен перед ее давлением на мою истерзанную страстью душу. Мне не хватает сил…
— С тобой всегда главное оружие верующего — искренняя молитва…
— Моей молитвой уже давно стало имя этого человека, я шепчу его чаще, чем имя своего Бога, потому что человек этот стал для меня превыше всего…
— Твои слова кощунственны!
— Я знаю… Потому я пришел к вам. За помощью, за советом. Мне одному не выкарабкаться из этого болота, не подняться из этой пропасти. Помогите мне, прошу вас!
Он молчит, закусывая тонкие губы, и, когда первые слова слетают с них, будто сбросившие оковы пленники, я не могу сдержать вздоха.
— Почему страсть, которую ты испытываешь, столь губительна для человека, на которого она направлена? Есть ли хоть какая-нибудь возможность того, что этот человек сможет разделить твои чувства? Что у тебя есть надежда на взаимность?
Я утыкаюсь лбом в решетку, скольжу по ней щекой, коротко касаюсь губами пыльного старого дерева:
— Нет, нет! Мне никогда не рассказать ему об этом, никогда не открыть своих чувств…Я не имею права даже смотреть на него с теми мыслями, которые просыпаются во мне, едва я встречаюсь с ним взглядом… Нет, для объекта моей страсти мои чувства низменны, грязны и порочны… потому что он… священник…
Из-за перегородки не доносится ни звука. Мне кажется, что он сейчас замер каменным изваянием, высеченным из мрамора истуканом в своей части кабинки, внимая каждому моему слову.
— Этот человек носит сутану, как и вы, святой отец, в его руках покоятся четки, он так же закрыт от всего мира, так же чист и непорочен душой и телом, как и вы…
Молчит. Ни слова в ответ, ни вздоха. Я понимаю, что меня несет, перед глазами темнеет, голова кружится, и я едва понимаю, на каком я свете и где сейчас небо — над головой или под ногами.
— Своими помыслами о нем я оскорбляю его имя… Имя, которое стало мне дороже всех звуков на свете. Имя, холодное и жаркое одновременно…
— Ты знаешь его имя? Настоящее имя служителя церкви? Не то, каким его называют прихожане? — мне кажется, или я слышу в его голосе удивление?
— Да… Я знаю его настоящее имя. У каждого человека есть имя, с которым он родился, и для него нет звука прекраснее, как бы ни называли его после… Вас зовут отец Кристиан, но ведь есть другое имя, ваше имя… Мне имя этого человека — музыка ветра, перезвон кубиков льда в стакане воды, иней на ресницах, пушистые лапы ели в снегу… Нет ничего прекраснее и ничего холоднее его имени…
— Какие чувства ты испытываешь к этому человеку? Быть может, то, что ты считаешь святотатством, на самом деле всего лишь естественное любопытство…
— О нет! Если бы это было так! Я осознаю, насколько нечестивы мои мысли, насколько я погряз в разврате и похоти, день за днем, ночь за ночью думая о нем, мечтая о нем…
— Ты не должен поступать так. Остановись! Не пятнай свою бессмертную душу грязью, отбрось от себя эти помыслы, освободи свое сознание свету…
— Я не могу! Каждую ночь мне снится один и тот же сон. Я вижу его так детально, как если бы все происходило перед моими глазами. Я ощущаю все прикосновения, все запахи, звуки. Я могу касаться предметов, я могу чувствовать настолько ярко, что это сводит меня с ума… Один и тот же сон каждую ночь. Иногда я провожу в полубеспамятстве ночь напролет и под утро я проклинаю его…
— Какое право ты имеешь?!
— Право? Этот человек виновен в моем падении! Я не могу винить никого другого! Каждую ночь я не даю себе спать только потому, что не могу смотреть этот сон снова и снова. Я сопротивляюсь сну по нескольку часов, чтобы упасть без сил под утро, когда усталость берет свое и сражаться я уже не в силах. И тогда этот сон повторяется снова…Я не могу справиться с этим, помогите мне…
Он молчит, хрипло кашляет в кулак и говорит уже едва слышно:
— Опиши мне твой сон…
Я роняю руки на колени и опускаю голову.
— Этот сон порочен, как искушение, как самый греховный соблазн. Он мое проклятие и одновременно мой рай. Я уже не могу жить без него. В тот момент, когда он покинет меня, я умру…
— Опиши его! Опиши свой сон! — он кричит шепотом, и я вздрагиваю, зябко поводя плечами.
— …он в своей келье, и я иду к нему. Он знает о том, чего я хочу от него, какую страсть я испытываю к нему, но скорее умрет, чем позволит мне эту вольность. Я открываю двери небольшой, просто обставленной комнаты, вхожу и прислоняюсь спиной к дверному косяку. Он не видит меня. Его высокая фигура в черном, стоящая напротив горящих свечей, очерчена резко, как линии чеканки, подсвечена золотом горящего пламени. Он в дальнем углу, спиной ко мне, в его руках старая книга с пожелтевшими страницами, покрытыми пятнами чернил и следами сырости. Он читает вслух, шепотом, он не слышит меня, не замечает моего присутствия. Его ссутуленные плечи немилосердно обтянуты грубой тканью сутаны, кисти фашьи свисают с пояса, как сложенные в молитве ладони, каблуки туфель припорошены пылью, нижний край сутаны чуть колышется, когда он поднимает руку для крестного знамения. Я вхожу, делаю несколько шагов в его сторону. На столе стоит кувшин с водой и стакан, простая деревянная кровать покрыта грубым покрывалом. Стены в следах копоти и сырости, в углах пляшут тени. Я приближаюсь, и мое сердце с каждым шагом пропускает удар.
Беру в руки кувшин и наливаю себе воды, пьянея от блаженства прикосновения к тому же предмету, которого касались его губы.
Он резко оборачивается и встречается со мной взглядом. Меня, как темного демона от креста, отталкивает прочь силой его уверенности.
Но я все же подхожу ближе, касаюсь плотной ткани его одежд, провожу кончиками пальцев по плечу, ощущая под рукой выступающие ключицы. Я смотрю ему в глаза, немного снизу вверх, и впитываю в себя его напряжение, его страх…
Он боится меня, как своего ночного кошмара, как воплощенного видения. Я вижу все это в его взгляде, и не спешу, давая ему привыкнуть к моему присутствию там, где он считал себя защищенным. До сих пор.
На мне только длинный плащ, под которым я полностью обнажен. Я медленно развязываю пояс, и плащ падает к моим ногам, полукругом обвивая мои босые ступни. Он отшатывается назад, роняет из дрожащих рук книгу, пятится, и во внезапной слабости присаживается на край кровати. Он даже не задает мне вопросов. Ему не о чем меня спрашивать. Я — его личный демон, его собственный Страшный суд. Он знал, он был готов к тому, что однажды это случится. И смирение, с которым он смотрит на меня, заводит меня больше, чем испуг в его взгляде. Я протягиваю горячую ладонь к его щеке, согреваю бледную прохладную кожу своим теплом…
— Зачем ты это делаешь? Ты ведь понимаешь, что ему не уйти от тебя?
— Понимаю. И это дает мне неожиданную власть над ним. Я упиваюсь ею, ощущая себя его личным идолом, которого он так и не смог изгнать из своего сердца.
— Ты губишь его… Он нашел покой в своем одиночестве!
— Ему не будет покоя, пока я существую в его душе. Ему не будет спокойствия и счастья. Он никогда не будет одинок. Вы знаете это не хуже меня!
— Грешник, ты крадешь у него душу! Остановись!
Я вижу, как он закрывает ладонями лицо, и его плечи мелко дрожат.
— Я не смогу остановиться. Это всего лишь мой сон. Сон, в котором все так невообразимо реально… Я тяну узел фашьи, освобождаю его от этих оков и провожу кистями по его лицу. Он морщится, будто я сейчас вожу по коже лепестками ядовитого цветка, протягивает руку ладонью вперед, но не касается меня. И я ловлю его руки, чувствую, как дрожат пальцы, как его всего колотит, будто в ознобе. Я не могу смотреть на это и опускаюсь перед ним на колени. Целую прохладные ладони, грею их теплом своего дыхания, тычусь в них, как слепой котенок. Он смотрит сверху вниз на мои волосы с покорным терпением, словно глядит широко раскрытыми глазами, как я медленно ввожу в его тело нож, как тонкой струйкой по лезвию течет его собственная кровь. Я знаю, что он не будет сопротивляться ничему, что бы я ни сделал с ним, он не закричит и не кинется прочь, если в моих руках и впрямь блеснет холодная сталь. Он считает меня своей карой, своим наказанием, искуплением за все, в чем он считает себя повинным. Я трусь щекой о его острое колено, вдыхая запах благовоний, воска, травы, и мне так хорошо, как никогда не может быть человеку на земле. Я мог бы провести вечность у его ног, дрожащий, обнаженный, благоговеющий перед одним его образом.
— Нож в твоих руках сейчас ничто по сравнению с твоими касаниями! Неужели ты не понимаешь, что убиваешь его? Что ему уже не выйти живым из этой комнаты?
Его голос дрожит, и я смотрю на него, прильнув к решетке исповедальни, будто слепой, ища его по звуку, запаху, на ощупь. Волосы, которые он растрепал, сжимая ладонями голову, рассыпались по плечам, как вороньи перья, лицо бледнее мела. Он едва дышит, тощая грудь тяжело вздымается, веки прикрыты. Я чувствую отсюда, как в его висках с силой набата стучит кровь. Но я продолжаю свой рассказ.
— Это сродни сумасшествию. Он готов принять любое наказание, я готов наказать. Я не смею касаться его, разрушать его до основания, но не могу насытиться им, его страхом, его болью и встаю перед ним во весь рост, глядя сверху вниз на его опущенные ресницы, протягивая руку к его волосам, снимая с них ленту, распуская по плечам его тяжелые смоляные пряди. Он закрывает глаза, отворачивается в сторону, и я наклоняюсь, касаясь губами его волос, лишая его накопленного за годы без меня целомудрия, целую каждую прядь, шепчу в них что-то горячо, жарко, взахлеб.
Он не смотрит мне в глаза, он не может поднять на меня взгляда. Я обхожу вокруг длинные скрытые темным подолом ноги, опираясь кончиками пальцев о его плечо, и сажусь на его колено боком к нему. Медленно, словно причиняю невероятную боль, опускаюсь назад, ложась спиной на его ноги, забрасываю вытянутые руки за голову, и вытягиваюсь дрожащей струной на его коленях. Он даже не открывает глаз, не сбрасывает меня, закусывая губу и зажмуриваясь до судороги.
С другой стороны решетки доносится сдавленный всхлип.
— За что ты мучишь его? Почему ты не уйдешь из его жизни? Что он сделал тебе? За что?
— Он не сможет без меня. Ни жить, ни умереть. Ему не будет покоя, не будет мира, пока я рядом.
Я впиваюсь ногтями в натянутую ткань, вглядываясь в резкие черты его профиля. Понимаю, что убиваю его сейчас, и все же не могу остановиться.
— Мое тело трепещет, когда он, принимая свою ношу, обращает взгляд на меня, лежащего на его коленях. Он не коснется меня, ни за что. Он перестал дышать, перестал чувствовать и слышать. Только ощущение моего жара, моего касания к его ногам остается из всех его пяти чувств. Я дышу медленно, всей грудью. Перед глазами начинает темнеть от того, что голова свешена вниз, но я только блаженно прикрываю веки, наслаждаясь его замешательством. Чувствую, как его взгляд жжет во мне дыры, как пылает обнаженная кожа, как горит огнем каждый дюйм моего тела. Я поднимаю руку к своей груди, провожу дрожащей ладонью по коже, касаюсь напряженных сосков, волос, ласкаю свою шею, ключицы, подбородок. Он смотрит, не смея оторвать взгляда. И каждое прикосновение моей руки — это касание его пальцев, он ощущает все через меня — трепет моей кожи, мягкую шелковистость легчайших волосков, тепло моего дыхания. Я скольжу ладонью по груди, животу, открывая глаза и следя за ним. Он тяжело дышит, ресницы вздрагивают и опускаются, словно его тело пронзает внезапная боль. Не коснувшийся даже моей руки, он ощущает все настолько же ярко, насколько ощущаю я, и настолько же сходит с ума вместе со мной.
Пальцы прослеживают дорожку волос от груди, через живот до паха, и я ощущаю спиной его неконтролируемую дрожь, когда рука моя зарывается во вьющиеся паховые волоски, сжимая член, делая несколько ласкающих движений.
Смотрю в его полуприкрытые глаза и понимаю, что еще немного, и он рухнет без сознания на кровать, просто упадет на свое грубое одинокое ложе бездыханным, не выдержав всего этого. Воздух вырывается из его груди толчками, беззвучными всхлипами, будто после затихнувших рыданий, губы дрожат, лицо бледно. Он не смеет и не посмеет никогда коснуться меня, чтобы оттолкнуть, сбросить, покорно выпивая чашу с ядом до самого дна. Я поломал его мир, я лишил покрова целомудрия его тело, я надругался над его неприступностью, взломал его сны, я посмел нарушить мнимый покой его души, я сломал его. Я его убил…
— Он наказан тобой. Жестоко, грубо. Ты растоптал его мир, который он строил вокруг себя долгие семнадцать лет. Ты хуже убийцы…
Я киваю, стукаясь лбом в старое дерево обшивки. Мы проговорили всю ночь. Мы остались запертыми здесь навечно, до самого утра.
Прячу грустную улыбку, и толкаю дверь кабинки, выходя наружу. Ноги затекли, все тело словно ватное, голова тяжелая, ни мысли, ни желания.
Он открывает свою дверцу, и я вижу его — невыносимо прекрасного, только что намеренно совращенного мною, с легкой щетиной на бледном лице, с горящими болезненным огнем глазами. Я протягиваю ему свою руку и замираю так на целую вечность, призывая его к себе.
Проходит жизнь, прежде чем в мою ладонь ложится его рука, и он выходит ко мне, в начинающееся утро следующего дня. Я улыбаюсь ему, подхожу ближе, обнимаю, и сердце пропускает удар, когда его руки обвиваются вокруг меня. Закрывая глаза от блаженства, я тянусь губами к его сомкнутым губам...
* * *
Косые лучи утреннего солнца смущенно заглядывают сквозь витражные стекла церковных окон, играя улыбками святых и золотя вычурные кресты среди россыпи ярких цветов и птиц. На мраморном полу пробуждающегося к новому дню притихшего храма ничком лежит человек, раскинув руки в стороны, будто для последних в своей жизни объятий. Легкий сквозняк шевелит уголки страниц валяющейся рядом книги, раскрывшейся на закладке — сером гусином пере. На цветной гравюре книги хор ангелов устремляет глаза к небу, воспевая утреннюю зарю, и только один из них смотрит в сторону, на держащего его за руку высокого мужчину с длинными темными волосами. Оба улыбаются друг другу, будто встретившиеся после долгой разлуки влюбленные, но никому нет до них дела.
