М-м Помфри - профессору МакГонагалл:
-Минни, не хочешь ли посмотреть на настоящую борьбу двух хищников? Тогда сегодня вечером приходи в больничное крыло...
-А что будет за представление?
-Да я буду Северусу пиявки ставить.
Главным героем текста является Богдан Бельский, которого некоторые источники называют последним любовником Иоанна Грозного. Так же периодически встречается версия об отравлении Иоанна Бельским и Годуновым.
Точного подтверждения ни одной из данных версий автору найти не удалось
Федька явился, словно бы домой к себе, ко столу сел без тени смущения, подмигнул Богдану, словно другу-приятелю, хотя какая там дружба, ведь и не говорили-то толком никогда.
Да Бельский не удивился даже, вина гостю налил, блюдо с закускою пододвинул.
А Федька-то выпил первую и давай языком молоть, давай выспрашивать: мол, как тут у вас, какие, мол, новости, я-то, по странам дальним странствуя, и не знаю ничего толком, ведь по пути-то людишки непременно переврут, да от себя добавят, да важное самое позабудут…
Богдан ничего, обсказал. И про Девлет-Гирея нашествие, про Москву сожженную, и про голод, и про все про прочее.
Федька головою качает, языком щелкает: ах, мол, страсти-то каковские, ах, как же это мы с батюшкою не ко времени-то уехали…
Богдан покивал еще: мол, правда твоя, Алексей-то, он воевода был геройский, да и ты…
Тут-то словно водою ледяной окатило Бельского, и сердце в пятки ушло, и во рту сухо сделалось от страху: да ты же, Федя, помер давно!
И сжался Богдан Яковлевич, сгорбился, голову в плечи втянул: и у живого-то Басманова нрав был тяжелый, изменчивый, а уж у мертвого-то…
Однако, не осерчал Федька, не озлился, вином лишь поперхнулся да глаза округлил.
А потом как засмеется: это я-то помер? Ой, насмешил, Богдаша, ой, насмешил! Да с чего бы оно вдруг, да зачем бы мне; да ты скажи еще, что батюшка мой тоже…
Богдан кивает медленно – а как не кивать, коли сгинули Басмановы оба в году… В году…
Да в каком же то было, да что ж не вспоминается никак?!
Ой, Богдаша, ой шутник; да ты, небось, и Афоню в упокойники запишешь, Вяземского?
И запишу, ведь помер же смертию злой, мучительной!
Ой, не могу, ой, лопну со смеху! Да как же помер, когда намедни только пировал у нас с батюшкою – упился, красавец, знатно, да на столе плясал пьяненький!
А Богдан повторяет упрямо: помер, помер, все вы давно померли.
Федька же от смеху чуть под стол не сползает: ой, не могу! А скажи-ка, Богданчик, Пимен новогородский – он-то тоже? И Грязной Гришка, и Никитка Фуников, и Висковатый Ванька?
Сидит Богдан, как дурень кивает, а Федька веселится, зубы белые скалит, да знай себе называет поименно тех, кого казнили летом жарким… Да какого ж году-то, что за черт, все не вспоминается никак!
Смешной ты, Богдаша, веселый, говорит, отсмеявшись, Федька. Вот приедет дядя твой, Григорий Лукьяныч – непременно скажу ему, каков племянничек-то вырос, непременно, хоть и в обиде я на него, и вроде как с ним не разговариваю.
Богдану бы перекреститься, а еще лучше – Федьку знамением крестным осенить, да не подымается рука, словно привязали до нее камень тяжеленный.
А Федька себе дальше болтает: ищет Малюта наш замирения, все ездит, все прощенья за обиды просит, и батюшка – он-то готовый уже простить да замириться, да и я вроде как непрочь - только зачем же сразу-то, пущай Лукьяныч еще чуток помучается…
А потом, без предупрежденья, вкрадчиво: а что царь? Что Иоанн мой, свет Васильевич?
Хворает сильно, отвечает Бельский, едва губами шевеля.
А Федька в ответ: хворает, значит… Так и приехал бы до нас, мы б его живо на ноги-то поставили, у нас-то хорошо, покойно, никто не хворает, никогда.
И, без тени веселья в глаза Бельскому глянувши: так ты передай, Богдан Яковлевич, передай непременно: мол, соскучился Федюша, крепко соскучился, не спит, не ест, все Иоанна в гости ждет…
Сел на постели Богдан Бельский, воздухом утренним задохнулся, глаза выпучил в страхе – ан нет: ни тебе столу накрытого, ни тебе Федьки…
Вот же приснилось так приснилось, так-то и окочуриться недолго!
За дневными заботами позабыл было странный сон свой, да ночью глубокой снова довелось вести беседы с покойным Федькою.
Сперва-то повеселился тот, опять вопрошая: нешто и впрямь померли? Да все новых и новых называет, кого давно уж на свете нету.
А потом глянул серьезно: ай, Богдан, как не стыдно тебе, как не совестно, ведь не передал государю привету моего…
Не передал, и не собираюся – так Бельский ответил, и перепугался пуще вчерашнего, ибо Федька вдруг взял да через стол перегнулся, да ухватил Богдана за руку, цепко ухватил – не вырвешься; а пальцы-то, пальцы Федькины – чисто лед…
И приближает до Богдана лицо свое, и в глаза глядит неотрывно, и руки не отпускает, и бьется в голове Бельского испуганное: а ну как обернется теперь демоном, а ну как утащит в геенну огненную…
Да не превращается Федька в демона, не превращается и в зверя хищного, и зубы его, когда открывает он их в невеселой, кровь леденящей улыбке – не клыки волчьи, а вполне себе человеческие.
Что ж, не говори ему, коли гневу опасаешься.
Да все одно – поторопи его, Богдаша. Поторопи.
Знаешь ведь, как, и Бориска хитромудрый знает…
И отпускает Богдана: и руку его, и взор, и сердце, от ужасу ледяного почти остановившееся.
Заболтался чего-то с тобою, засиделся, а батюшка ведь волнуется, и Афоня обещался в гости; дядька твой, опять же…
Да, позабыл, совсем позабыл, дырявая моя головушка: ты, Бельский, когда в церкви божией будешь, поставь по свечечке за здравие сынов моих, Петра да Ивана; поставь непременно, и не дай тебе бог…
Посыпается Богдан с криком, озирает комнату глазами дикими, пред которыми стоит еще Басманов: молодой, красивый, строгий – да грозит Бельскому пальцем.
