Снейп, замещающий мадам Помфри в больничном крыле, отчитывается перед Дамблдором о пациентах за день:
Младшая Уизли, Граенджер, Малфой, Поттер, Лонгботтом, Поттер
-Простите, Северус, как это снова "Поттер"? - перебивает его директор, не желая оплачивать лишних пациентов.
-Так он забыл свою палочку и вернулся.
Любовь – страшная сила. Особенно любовь юноши пубертатного возраста. Особенно в благополучной магической Британии, где никто уже не помнит о Пожирателях Смерти. Написано на Расписной Британский Флаг (6-е итоговое место) на вот этот рисунок: http://savepic.org/2678572.jpg
Впервые я увидал её лицо на портрете, так густо закутанном побуревшей от времени паутиной, что казалось, будто в углу подвала висит грязная штора. Дом принадлежал Министерству Магии и временно был предоставлен для проживания моему двоюродному дяде, Ирминрику Уолхэму. Его собственное жилище, доставшееся по наследству от маминого деда-маггла, находилось посреди густо заселённого маггловского города, и любое колдовство там могло привести к отключению электричества в соседних квартирах... в общем, кошмар, а не жильё. Особенно для главы департамента.
Я ничего плохого не могу сказать о дяде Ирминрике. Ну, по крайней мере, ничего особенно плохого. Как и все вокруг, он любил выпячивать своё маггловское происхождение и сватал своим детям чистокровных волшебниц, а по маггловедению у него стояло хорошо если «удовлетворительно»; как и все, считал, что магглорожденные далёких времён Гарри Поттера были культурными и воспитанными, не чета нынешним, заслуживающим разве что презрительного молчания, ох, хорошо бы ограничить их поступление в Хогвартс. Вот наши предки — другое дело, а этим лишь бы внести раздор в магическое сообщество. На третье мая, как и все мы, дядя рисовал на лбу шрам и отправлялся праздновать День освобождения, пускал в небо фейерверки и бегал по парку, разыскивая Таинственные реликвии, которые потом целый месяц можно было обменять на мороженое в кафе «У Флориана». Дядя Ирминрик не знал и знать не желал, кому раньше принадлежал этот дом. Зловредных артефактов Министерство здесь не обнаружило, докси потравлены, боггарты изгнаны — значит, всё в порядке.
Мне у дяди Ирминрика нравилось. Точнее, не так: я испытывал благоговение, расхаживая туда-сюда по старым скрипучим лестницам, которым не помогал никакой ремонт, разглядывая несводимые тёмные пятна на обоях — раньше здесь висели портреты Подлых Врагов, убранные представителями Министерства. Имена Врагов навеки были вычеркнуты из памяти магического мира — нечего плодить новых приспешников Сами-Знаете-Кого! Меня всегда удивляло это прозвище — ведь никто толком не знал, что и с кем сделал великий Гарри Поттер. Но особо я над подобными вещами не задумывался: забот хватало и без размышлений над судьбами мира. Седьмой курс, Н.О.Ч.И., выбор должности в Министерстве из предложенных родителями...
А потом, во время очередных изысканий в доме у дяди, я забрался в подвал и стёр паутину с её лица.
Она стояла на фоне полувыцветших зелёных обоев — прекрасная, словно безлунная полночь. Лучшая в мире женщина с огромными, угольно-чёрными глазами на снежно-белом лице, одетая в чёрное платье, не обращающая внимание на полутьму, скопившуюся в углах портрета... Она пыталась выглядеть надменно, но я уловил печаль на кончиках её ресниц.
Портрет был неподвижен, и это меня напугало. Точнее, поначалу обрадовало — ведь вполне могло оказаться, что незнакомка жива. Но потом я увидал дату создания картины.
Мир рухнул, и на его обломках остались лишь две путеводных звезды — её глаза.
«Пусть так, — сказал я себе, — но ведь я могу узнать, кем она была. Такая прекрасная волшебница не может не засветиться в каких-нибудь хрониках. Я найду её — и успокоюсь».
Наивный!
Жизнь моя превратилась в постоянный кошмар. Её нигде не было, этой женщины с портрета! Напрасно я допоздна оставался в библиотеке, часами штудируя биографии известнейших магов древности и современного мира. Напрасно показывал снятую с портрета колдографию друзьям, знакомым, знакомым знакомых... Они отворачивались, равнодушно качали головами, а некоторые смеялись надо мной! Иногда мне казалось, что мир состоит из затылков, что я не вижу глаз и улыбок, поскольку все повернулись ко мне спиной, не желая меня видеть и со мной разговаривать.
Рудольф появился, когда я уже окончательно разуверился в людях. Возможно, его послал сам Мерлин.
Он был достаточно высок, худ и черноволос. Лицо его, гладко выбритое, с тёмными глазами и высокими скулами, по большей части хранило крайне серьёзное выражение, хотя время от времени по тонким губам пробегала загадочная улыбка. Она появлялась неожиданно, подчас в самые неподходящие моменты разговора, и почти сразу пропадала. Одевался Рудольф в практичную и неброскую тёмно-серую мантию, какие носят обычно волшебники среднего возраста. Не могу сказать, чтобы он уделял моде особенное внимание; скорее, следил, чтобы его одежда всегда оставалась чистой и опрятной. В общем, по первому взгляду о нём складывалось впечатление как о волшебнике совершенно заурядном; и это было именно тем, чего Рудольф добивался.
Мы встретились в «Трёх мётлах». Я, одержимый навязчивой идеей выяснить о своей незнакомке хоть что-нибудь, показывал колдографию работникам этого милого местечка. Те, как и следовало ожидать, пожимали плечами и отворачивались. Огневиски мне закончили подавать уже полчаса назад, отговорившись скудными запасами — враньё! Они просто боялись неудовольствия хогвартских профессоров! — и я подумывал о том, чтобы перебраться в «Кабанью голову». Настроение было препаршивым, хотелось натворить чего-нибудь, о чём станут вспоминать ещё много лет спустя...
— Вы всё делаете неверно, молодой человек, — тихий голос вывел меня из состояния задумчивой злости. Я обернулся и довольно резко спросил:
— Какого дракла вы лезете не в своё дело, господин хороший? Может, вы знаете эту леди?
— Может, и знаю... Но пока вы находитесь в таком непотребном состоянии, не отвечу ни на один вопрос. Ступайте в Хогвартс, встретимся здесь же на следующих выходных. Хорошо учитесь и ведите себя примерно: я не стану вечно ожидать нерадивого студента, заслужившего отработку.
Пока я пьяно соображал, что ответить наглому незнакомцу, тот встал, бросил на стол сикль и быстрым шагом направился к выходу из «Трёх мётел».
— Стой! А ну стой, ты! Остановись немедленно! — завопил я, кидаясь за ним следом. Но под ноги мне подвернулся какой-то корень (и как он оказался в таверне?), я упал, запутавшись в собственной мантии, и пока барахтался, пытаясь одновременно встать и высвободиться из рук сердобольных официанток, загадочного волшебника и след простыл.
Как я прожил эту неделю? Ха! Примерно как на вулкане. Преподаватели, конечно, были счастливы: во всём Хогвартсе они не видели ученика старательней. А я считал даже не дни — часы и минуты. И чем ближе подходил назначенный срок, тем сильнее я боялся. Что, если незнакомец жестоко пошутил? Что, если решил посмеяться над глупцом, влюблённым в давно умершую женщину?
Я смотрел на колдографию — лишь она успокаивала мои страхи, лишь она утешала меня.
К воскресенью я уже окончательно пал духом и почти уверился, что незнакомца в «Трёх мётлах» не окажется. Он, однако, там был — сидел за тем же столиком и пил маслопиво. Увидав его, я чуть не расплакался. Видимо, на моём лице отразились все испытываемые чувства: мужчина сухо усмехнулся и кивнул на стул рядом с собой.
— Приветствую. Рад, что вы всё-таки не отказались от своей идеи.
— Разве я мог?
Кажется, моя пылкость его позабавила: впервые я тогда увидал на лице моего собеседника эту странную улыбку.
— Почему же нет? В наши дни память — недорогой товар, её сдают оптом и за бесценок. Где вы нашли этот портрет?
— В одном подвале... слушайте, а кто вы? Я пришёл сюда за знаниями, а вы задаёте вопросы...
— О, простите, — тон моего собеседника был спокоен и слегка ироничен. Впоследствии я убедился: этот мужчина никогда не кричал, не огрызался и даже не повышал голоса. Редкое самообладание в наши дни: — Меня зовут Рудольф, Рудольф Лесс. И раз уж я представился — с кем имею честь?
— Маркус. Маркус Фаррадей.
— Когда-то я знал одного Маркуса... Ладно, мои воспоминания оставим мне. Покажите колдографию.
Я вынул столь дорогой моему сердцу колдоснимок. Несколько секунд Рудольф вглядывался в тонкие, слегка расплывшиеся на колдографии черты лица. Затем опустил глаза и глухо сказал:
— Её звали Беллатрикс. Как звезду.
— Беллатрикс... — я прерывисто вздохнул.
— Да, молодой человек. Сейчас не дают таких имён. Сейчас в моде всякие Джейн и Мэри-Энн — маггловская пошлая безвкусица, чем короче, тем лучше... А её звали Беллатрикс.
— Ей подходит, — пробормотал я, отчаянно желая, чтобы у меня был сейчас с собой атлас по астрологии. Просто посмотреть — где же она, моя Беллатрикс.
— Несомненно. Она... впрочем, молодой человек, здесь мы вступаем на скользкую почву. Имя вам известно. Не достаточно ли этого?
— Вы... — на мгновение я задохнулся. Рудольф явно знал о моей любви больше, много больше, чем просто имя! Я тоже жаждал... я должен был выяснить о ней всё!
— Нет, — собрав остатки самообладания, я заставил себя заговорить спокойно. — Нет, недостаточно.
— Как скажете, — Рудольф слегка пожал плечами. — Вы нигде и ничего о ней не отыщете, Маркус. Она, видите ли, запрещена. Вычеркнута из памяти волшебного мира. Возможно, Поттер помнит... я имею в виду того самого Поттера, а не его жалкое потомство. Ещё Лонгботтомы — им есть, что о ней рассказать. Ну, или было: Августа давно умерла, а Невилл, насколько я помню, не обладает твёрдостью характера покойной бабушки. Он, скорее всего, будет держать рот на замке. Ради всеобщего блага.
Губы моего собеседника дёрнулись, словно он раскусил горошину перца. А я застыл, не в силах осмыслить его слова.
Моя любимая — из Подлых Врагов? Этого не может быть! Заговор или ошибка, другое невозможно. Кто-то гнусно оклеветал самую прекрасную из женщин. Подействовало неведомое чёрное колдовство...
— Её ведь оболгали, да?
Рудольф встретился со мной взглядом. На миг мне показалось, будто комната уплывает куда-то вдаль, а в следующее мгновение — что силуэт сидящего рядом волшебника потерял объём, стал двумерным, словно бы вырезанным из газеты... Затем наваждение прошло. Я помотал головой и переспросил:
— Её оболгали?
— Нет. Или не больше, чем остальных. Всё то, в чём её обвиняли, она делала.
— А что именно она... делала?
— Боролась за то, во что верила. Боролась искренне и страстно. Оказалась на проигравшей стороне. Была убита.
Рудольф долго говорил что-то про идеалы, за которые боролась моя любимая. Я слушал и даже иногда кивал. Говоря по правде, мне было безразлично. Женщина с такими глазами не могла совершить никаких преступлений. Рудольф понял это и перевёл разговор на прекрасные, длинные, аристократические пальцы Беллатрикс. Про такое я мог разговаривать вечность.
Мы расстались поздним вечером — с тем, чтобы встретиться вновь. И опять поговорить о Беллатрикс.
***
Встреча с Рудольфом изменила меня. Я потерял интерес к обычным своим занятиям, уроки делал лишь потому, что мистер Лесс требовал быть хорошим, не навлекающим на себя подозрения, учеником. Всё это время я думал.
И не только о Беллатрикс — но и о тех, кто заставил весь мир забыть её.
Гарри Поттер... В последнее время его называли «затворником из Годриковой Лощины». Он не давал интервью, заперся в доме и вообще, возможно, давно уже отбросил копыта.
Его правнуков я знал. Альбус Гарольд Поттер учился в Гриффиндоре на пару курсов младше. Редкостный балбес, оценки выше чем «удовлетворительно» получал лишь на экзаменах, зато был свято уверен, что двери Министерства распахнутся перед ним исключительно из-за фамилии. Может быть, да, а может, и нет. Согласно последним сплетням, затворник из Годриковой потребовал немедленно прекратить оказывать протекцию его семейству.
Я теперь часто слушал сплетни. Для Рудольфа, в обмен на истории из детства и юности моей Беллатрикс.
Она, оказывается, довольно рано вышла замуж, за человека младше себя, но близкого по духу. Я не ревновал — я радовался. Её брак оказался удачным, многим ли так повезло?
У неё было две сестры, причём старшая предала род, а младшая... младшая, в сущности, тоже. Я по-другому стал смотреть на декана Слизерина: Скорпиус Малфой не был достоин крови, которая в нём текла!
И Гарри Поттер... Человек, благодаря которому убили мою Беллатрикс.
Что он совершил такого, из-за чего раз в году люди превращаются в стадо баранов? Его восхваляют все, кому не лень — за поступок, о котором все забыли. Ах, он победил кого-то... сами знаете, кого! Подлых Врагов, о да. И мы будем праздновать великую победу великого человека над прекрасной женщиной, которая просто хотела остаться честной! Она не любила магглов — а мы тут все их просто обожаем, да-да, разумеется! А ещё она ненавидела лжецов, и уже за это заслуживает памятника.
Рудольф пытался остановить меня, но своими уговорами лишь подливал масла в костёр.
Мы часто сидели в лесу — для таких бесед ни «Три метлы», ни «Кабанья голова» не были достаточно защищёнными от посторонних ушей — и я чувствовал, как просыпаются в моей голове заснувшие было из-за благоглупостей Министерства магии мозги. Как хочется мне думать, разбираться, отличать ложь от правды. Ради неё. Пусть Беллатрикс смотрит на меня с небес и гордится.
Сокурсники казались мне теперь мелкими людишками, обеспокоенными лишь сиюминутным. Если на них накинется какое-либо зло, они упадут, будто подкошенные, потому что никто и никогда не учил их думать.
— Добро, Маркус — это такая штука, — говорил мне Рудольф с усмешкой, — за которую необходимо сражаться не когда припрёт, а ежедневно, ежечасно. Этим добро отличается от зла. Злу достаточно просто не мешать, оно уж как-нибудь найдёт себе дорогу в людское сердце. Старик Дамблдор нёс много чуши, но кое в чём был совершенно прав... Вот ты готов сражаться за добро?
— Не знаю... я хочу лишь увидать её глаза. Глаза Беллатрикс.
— Понимаю. Любовь действительно страшная сила, в отличие от... — Рудольф Лесс задумчиво пнул камень, проследил, как тот стукнулся о ствол вяза, а затем решительно поднялся с замшелого пня. Отряхнул мантию и кивнул мне:
— Ладно, идём.
— Куда?
— Покажу кое-что. Забытое.
— Запретное? Принадлежащее Подлым Врагам?
— Нет. Просто забытое всеми место. И утерянный на долгие годы артефакт. Ты доверяешь мне?
Рудольф протянул руку, и я горячо её пожал.
— Доверяю! Всецело.
— Тогда держись крепче.
Рывок совместной аппарации — и вот мы уже стояли в каком-то заброшенном здании, где я никогда раньше не бывал. Высокие своды терялись в полумраке, окна были заколочены — все, кроме маленьких прямоугольных окошек под потолком, похожих, скорее, на форточки.
— Люмос! Ага, вот и свечи.
Рудольф аккуратно снял паутину с массивного чёрного подсвечника. С треском загорелись пять пыльных свечей.
— Держи, сейчас найду второй. Ты осматривайся пока.
Я честно огляделся по сторонам. Пляшущие на стенах тени от свечей не мешали понять, что когда-то это место использовалось в качестве пиршественного зала. Массивный каменный стол, каменные же лавки — на одной валялась позабытая в незапамятные времена маленькая вышитая подушка. Сердце моё забилось сильнее: может, её касались руки Беллатрикс? Вдоль стен располагались статуи, изображающие суровых волшебников, которые поддерживали необычной формы чаши.
— Когда-то, — сказал Рудольф, подошедший со вторым подсвечником, — туда наливали масло. Светильники, обычные светильники, ничего интересного. Глянь-ка вон туда.
И я увидал алтарь.
Он наполовину скрывался в нише и был абсолютно чёрным, отчего сливался с окружающей темнотой. На плоское возвышение вели три ступеньки, покрытые пылью. Никаких знаков, украшений, письмен — только чёрный, вызывающий в своей простоте и примитивности камень.
— Здесь проходили... жертвоприношения?
— Да.
— Человеческие?
— Иногда.
— А Беллатрикс...
Рудольф ничего не ответил, лишь усмехнулся, и мне стало бесконечно стыдно. Как я мог подумать такое о своей любимой?
— Здесь, в этом зале... собирались Подлые Враги?
— Смотря что вкладывать в эти слова, Маркус. Они называли себя Вальпургиевыми рыцарями. Им противостоял Орден Феникса. Согласись, звучит лучше, чем сегодняшний примитив. Н-да... Орден Феникса сейчас проходят на продвинутых курсах истории магии, а про рыцарей забыли. Не слишком дальновидно... Так вот, Маркус: такие алтари можно использовать с разными целями и для вызова разных сил. Грубо говоря, на них есть возможность принести жертву — это тёмная магия. И есть возможность достучаться до самых что ни на есть светлых сил, сил возрождения.
— Возрождения? — у меня перехватило горло. Рудольф молча кивнул. — Но как?
— Принеся в жертву себя самого.
Я бессильно опустился на ближайшую скамью.
— Это сложно, Маркус. Очень сложно. Должна сойтись воедино масса факторов. Такое под силу немногим. Избранным.
— У нас считают, что избранность — это сказки для детей, — я вспомнил Гарри Поттера и нервно хихикнул. Рудольф пожал плечами:
— Вполне нормально. Люди часто называют сказками то, на что не способны сами. Им так проще. Серая масса не любит, когда рядом с ней существует кто-то великий, всем своим видом указывающий на ничтожность остальных.
— Гарри Поттер...
— Был избранным, да. И многое совершил. Гарри Поттеру, вне всяких сомнений, следует отдать должное. Только почему-то, говоря о нём, люди выделяют слово «избранный», — пламя свечей плясало в глазах Рудольфа, — а я бы подчеркнул другое слово. Наступила иная эпоха, Маркус. Гарри Поттер был избранным, но сейчас... избранных нет.
— А как узнать?
— Никак. Ты не прочтёшь о своём предназначении ни по звёздам, ни на старинных пергаментах, Маркус. Никто не подскажет тебе... кроме тебя самого. Да и у кого спрашивать? Оглянись вокруг, подумай! Неужели Министерство магии похоже на орган, который раздаёт избранность направо и налево?
Рудольф говорил, по обыкновению, тихо, но голос его неведомым образом наполнял весь зал, отдаваясь под сводами. Я ещё раз, почти помимо воли, повертел головой, остановил взгляд на алтаре...
— Кроме меня? Как это?
— Очень просто и чертовски сложно. Ты сам, твоё сердце и твоя душа должны сказать: «Я избран. Я сделаю это». Иначе — никак. Любое пророчество развеется в пыль, если избранный так решит.
— Я сделаю это... — прошептал я.
— Да ну? — голос Рудольфа упал до шёпота. — Когда-то я пытался. Мы... я считал себя выше других. Настоящим избранным, по крови и велению сердца. Но мне не хватило... решимости. Силы духа. И до сих пор я не вижу никого, кто мог бы подхватить упавший стяг. Никого, Маркус. Никого.
— Я сделаю это, слышишь? Не отказывай мне в праве решать за себя!
— «Не отказывай»? Маркус, никто не посмеет отказать избранному!
Рудольф тяжело перевёл дыхание, затем снова поглядел на меня — холодно и пристально:
— В тебе живёт любовь?
— Да!
— Ты не боишься даже смерти?
— Да! Тысячу раз да!
— И ты хочешь оживить её? Дать второе дыхание Беллатрикс?
— Да, конечно!
— Сам? Добровольно?
— Ты знаешь, что да!
— Что ж... — Рудольф задумчиво улыбнулся. — Мы можем попробовать, Маркус. Эта попытка будет стоить тебе жизни в любом случае. Ты понимаешь это?
— Разумеется!
— И не боишься?
— Нет!
Рудольф подошёл к алтарю. Задумчиво погладил гладкий каменный бок.
— Когда-то, — казалось, он обращается не ко мне, а к заброшенному дому, — некий маггл по имени Герострат осуществил... кощунство. Он сжёг храм. Хотел славы, знаешь ли. Все они хотят чего-нибудь эдакого, пустые созданья... Остальные собрались на суд, долго совещались и решили лишить Герострата славы навсегда. Они так и сказали: «Забыть безумного Герострата»... Знаешь, откуда мне известна эта история, Маркус?
— Нет, не знаю.
— Из маггловских книг. Каждый более-менее знакомый с ситуацией писака тех древних времён добросовестно изложил события. По порядку, с гневными комментариями в адрес Герострата, которого надлежит забыть. Он остался в веках, Маркус. В веках.
Кажется, я слишком надолго задержал дыхание. В глазах темнело.
— Магглы глупы, Маркус. Волшебники намного умнее. Одно заклятье, составленное умными людьми — и от памяти не остаётся и следа. Но любовь... Любовь сильнее любых заклятий, Маркус. И Беллатрикс будет жить силой твоей любви.
Рудольф строго поглядел на меня:
— Жить в веках, Маркус. Всегда.
Я кивнул, стараясь удержать слёзы.
***
— Только алтарь должен быть белым. Не годится это — когда для светлой магии используют чёрный алтарь.
— Честно говоря, оболочка не важна, главное сущность... — Рудольф задумчиво поглядел на предмет спора. Алтарь чернел в нише. — Но тебе виднее. Я сделаю, как ты захочешь.
— Не я, а светлая магия.
— Конечно.
Рудольф опустил глаза. Закатное солнце, посылающее нам последние лучи из маленького окошка над потолком, окрасило кудри моего собеседника в тёмно-багровый цвет. На миг мне показалось, будто это запекшаяся кровь. Живо вообразился паук, сидящий в центре паутины и подстерегающий неловкую жертву. Но мистер Лесс снова поднял на меня глаза, и наваждение схлынуло. Это всё тот же добряк Рудольф, показавший мне путь к спасению Беллы.
Теперь её жизнь зависела только от меня. От избранного. И дальнейший ход событий был предопределён.
Я внимательно изучил древние бумаги и отрывки из дневников самого Альбуса Дамблдора. Откуда они у Рудольфа — так и осталось загадкой: он неохотно рассказывал о себе и своей судьбе. Впрочем, я не настаивал. Мне было довольно историй о Беллатрикс.
Всё сходилось. Сила великой любви, помноженная на самопожертвование, даровала жизнь. Светлая магия в действии.
Мы совершили вылазку в дом дяди Ирминрика, забрали портрет и возложили его на алтарь. Через неделю изображение Беллатрикс исчезло, и Рудольф сказал, что камень готов принять жертву.
Испытывал ли я страх? И да, и нет. Я боялся, но лишь одного: что предприятие сорвётся. Дневники Дамблдора предупреждали: светлая магия непредсказуема и капризна. Очень многое зависит от того, кто жаждет подарить жизнь другому человеку. Это должно стать единственным его устремлением, точкой, в которой сходятся воля и сознание. Мне было страшно. А вдруг я ошибаюсь? Вдруг мне не хватит сил?
В ближайшие выходные я снова оказался в зале с алтарём.
Рудольф постарался. Пыль и паутина исчезли бесследно. Ярко горели светильники в руках каменных магов, чёрные подсвечники были заменены белыми, и в них ровным светом сияли белоснежные свечи. Цвет самого алтаря, по-видимому, изменить не удалось, поэтому Рудольф накрыл его ослепительно-белым покрывалом.
Я одобрительно кивнул. В такой обстановке принести себя в жертву казалось намного более лёгким делом.
— Пей, — Рудольф твёрдой рукой поднёс мне дымящееся зелье. — Это не затуманит тебе рассудок, но полностью избавит от боли. Пожалуйста... я понимаю, твоя решимость непоколебима, но моя может изменить, если ты закричишь. Поверь: бывают случаи, когда боль становится невыносимой, и у каждого человека свой порог. Мне не хотелось бы сожалеть о мучениях, которые я нанёс тебе бесцельно.
Не выполнить такую просьбу я не мог. Бедняга Рудольф! Я просил его слишком о многом. Иногда уходить куда легче, чем оставаться, но делать нечего: он был слаб духом и не мог заменить меня на священном алтаре. Кроме того, кто-то ведь должен позаботиться о Беллатрикс!
Сам ритуал был прост и предельно ясен. На столе валялся внушительных размеров топор, и я, признаться, слегка задрожал, увидав его. Рудольф тут же заметил моё состояние.
— Хочешь отказаться?
— Ни за что!
Я поднялся по ступенькам и лёг на алтарь. В голове зашумело, а затем камень раздвоился. Я не верил собственным глазам: теперь в нише на таком же покрывале, как и моё, лежало ещё одно тело. То самое. Лучшее в мире.
Рудольф поднял топор.
— Сосредоточься.
Я раскинул руки в стороны и загадал желание.
Боли не было — ни когда Рудольф отрубал мне руки и ноги, ни потом, когда топор врезался мне в живот. Я запрокинул голову, открывая горло для решающего удара, и увидал её. Мою Беллатрикс. Она пошевелилась, открыла глаза — огромные, бездонно-чёрные, недоумевающие, — и я понял: что бы ни случилось потом, мир уже не останется таким, каким был.
