Гермиона попала в больницу. Срочно понадобилась кровь для переливания. Донором оказался Малфой, пошли к нему за помощью.
- Переливание крови? Грейнджер? Ладно, но с одним условием: деньги вперёд.
- Драко, ну давай сначала кровь! Гермиона сама с родителями соберёт деньги и всё оплатит.
- Нет, ещё чего! ПОТОМ У НЕЁ ДРУГАЯ КРОВЬ БУДЕТ - МОЯ!
Лица стёрты, краски тусклы,
То ли люди, то ли куклы,
Взгляд похож на взгляд, а тень на тень...
Долгие, мутные, качающиеся коридоры. Старые трещины на стенах, из которых то и дело доносится вой, кашель, хрип. Идти ровно сорок шагов, по дню на шаг, и душа была бы готова покинуть эти места. Вокруг сыплется что-то белое, и если запрокинуть голову, то можно ловить снежинки губами, и в глазах снова зажигается странный огонёк, и волосы припорошены белым, серым, чёрным, длинные белые волосы, до пояса, нечёсанные, свисающие лохмами , лежащие на плечах, на спине... Шаг. Другой. Третий. Четвёртый. Ломаные движения, тонкие лески тянутся от её запястий к рукам высокого, худого человека с растрёпанной причёской. Кажется, он улыбается, двигая пальцами, тонкими, белыми, как снег, который мерещится ей повсюду.
Я устал, и, отдыхая,
В балаган вас приглашаю,
Где куклы так похожи на людей.
Быстро. Ещё быстрее. Он бьётся, вколачивается, ломится, ломая последние стены в разуме, срывая последние, жалкие остатки стыда, заставляя запрокидывать голову. Перед глазами плывут мутные серые круги, жалобно поскрипывает консоль, шелестит методично двигатель. Руки прижаты к панели, задевают какие-то рычаги, от чего внутри ТАРДИС что-то всхлипывает – или это всхлипывает та, что сейчас сидит на консоли, широко раздвинув ноги, сжав зубы, прокусив губу... Тонкая, красная струйка течёт по подбородку, оставляя следы на таком же красном платье. Багровые синяки проступают на тонких, грубо вывернутых запястьях. Губы сжаты в тонкую линию. Тонкая ткань мироздания, кажется, вот-вот порвётся, припорошенная белым.
Арлекины и пираты, циркачи и акробаты,
И злодей, чей вид внушает страх,
Волк и заяц, тигры в клетке,
Все они – марионетки
В ловких и натруженных руках.
Ловить губами снежинки, оседающие на кроваво-красное платье. Видеть в его суженных зрачках своё отражение. Ловить его, вырезать на себе его инициалы, оставляя на руках рваные линии. Шептать не получается – голос давно сел, ещё когда он вытаскивал из огня, а она кричала, отбивалась, кричала, снова кричала... Тогда он и обвязал ей запястья. Тонкими лесками. Запястья и щиколотки. И теперь его пальцы, такие тонкие, такие ломаные, легко управляют ею. И остаётся только подчиниться. Иногда она представляет себя Арлекином. Иногда – Пьеро. Иногда – кем-то другим. Чем-то другим. Но всегда – куклой в руках кукловода. Если бы ещё удалось избавиться от ощущения, что её кукловод тоже кукла. Потому что у людей не бывает таких стеклянных глаз. Если бы ей удалось прогнать мешающее дежавю, заставляющее узнавать бесконечные коридоры, шестигранную консоль, человека, который с ней и в ней, здесь и не здесь одновременно. Но она только больше запутывается – запутывается в лесках, в паутине иллюзий, в воспоминаниях.
Кукол дёргают за нитки,
На лице у них улыбки,
И играет клоун на трубе,
И в процессе представления
Создаётся впечатление,
Что куклы пляшут сами по себе.
Она – кукла. Куклы должны улыбаться, Мастер всегда говорил: "Люси, улыбнись". Мастер наряжал ее в красивые платья, Мастер говорил ей красивые слова...
Этот – нет. Он просто тянет за тонкие ниточки, и она идет: шаг, шаг, шаг, еще шаг.
Легкое движение его пальцев – и рука сама собой поднимается (ладонь безвольно провисает). Еще движение – и оживают пальцы.
Ей холодно, и он холоден. Мастер был другим, Мастер был как живой огонь. И он не молчал. Он все время говорил. Говорил об Утопии, говорил о своей Империи, говорил о красной, кроваво-красной, как её платье, траве, которой больше нет.
Этот молчит, он прячет все слова за стеклом своих глаз. Хотя прячет ли? Есть ли ему вообще, что прятать?
Он по-прежнему стоит, отстранённо глядя на неё, на то, как она стягивает трусы. Холодный пластик консоли почти обжигает голые ягодицы. Нет, так нехорошо! На этот раз она не хочет играть в одиночку!
Тонкая леска врезается в ладонь – наверное, пойдет кровь – но Люси решительно, резко, изо всех сил дергает её на себя. В конце концов, разве кукловод не привязан точно так же к кукле, только с другой стороны?
Ах, до чего порой обидно,
Что хозяина не видно,
Вверх и в темноту уходит нить.
А куклы так ему послушны,
И мы верим простодушно
В то, что кукла может говорить.
Когда горячее тело Доктора прижимает её к консоли, она едва не кончает от восторга – так ей не хватало именно этого.
Пусть теперь тоже раздевается, а она посмотрит. Она любит смотреть.
Когда Мастер убивал своих противников, и их кровь веерами разлеталась по стенам – она смотрела. Когда Мастер метался по комнате, разбрасывая одежду по углам, – она смотрела. Когда Мастер, бешено смеясь, прижимал её к кровати и неловко совал в нее свой член, – она смотрела.
Мастер был хозяином всей Вселенной. Но она была хозяйкой Мастера.
Он ставил для неё великолепный спектакль, только в нём, как в Древнем Риме, все актеры любили, жили и умирали всерьёз. Если кто-то падал на пол, залитый кровью из жутковатой улыбки перерезанного горла, если кто-то сжимал руками чью-то грудь или жадно целовал и облизывал чей-то член, – все это было всерьез. Не монтаж. Не трюк.
Так интереснее, в конце концов.
Сейчас её Мастера нет. Придется работать самой, а это так утомительно!
Лески натягиваются сильнее – кукловод пробует сбежать. Нет уж, не выйдет! Она справится.
Кровь капает с ладоней, разлетаясь по полу мелкими рубиновыми каплями. Но она справляется: Доктор развязывает дурацкую бабочку на шее, расстёгивает воротник, потом – ремень, приспускает штаны... Ему совсем незачем раздеваться целиком, Люси и так устраивает.
Высвободить его член, провести пальцами – снизу вверх, потом помассировать. Никуда не денется, встанет. Хотя бы просто от страха.
А поскольку он ей сейчас нужен исключительно как инструмент – зачем утруждать себя и пытаться доставить партнеру больше удовольствия, чем ему и так причитается?
Она обнимает его ногами за талию, направляя куда надо, и внимательно смотрит, ловя каждое изменение его лица: жмурится, кусает губу, недовольно морщится...
Такие знакомые гримасы, такое знакомое лицо – что же с ним не так? Где она его видела?
Но вот хозяин гасит свечи.
Кончен бал и кончен вечер,
Засияет месяц в облаках...
Люси не даёт ему прийти в себя после бурного оргазма. А чтобы обеспечить себе больше времени, она от всей души бьёт его по голове каким-то отломанным в процессе рычагом.
Вынимает из его кармана медальон на цепочке, мельком смотрит на странные концентрические круги на крышке. Склоняется над лежащим на полу телом, лоб ко лбу.
Нет, мой Мастер, никуда ты от меня не сбежишь.
Снег пропал, но Люси уже и не нужно снега, чтобы осознать происходящее. Наркотики действуют на людей. А она...
А она ждёт, пока сияние свернётся в спираль, сожмётся и скроется в старинных часах.
Потом направляет ТАРДИС в конец времени, чтобы выпустить профессора, чтобы заставить его бороться за человечество. И прежде чем закрыть за ним дверь, прячет в карман его дурацкого сюртука старинные часы...
И кукол снимут с нитки длинной
И, засыпав нафталином,
В виде тряпок сложат в сундуках.
Люси ходит по ТАРДИС. Милая, родная ТАРДИС...
Дочь Эми и Рори? Эми и Рори ли?
Когда таймлорды хотят скрыть свою сущность, они прячут её в часы.
Дочери ТАРДИС не нужно часов. Ей нужна ТАРДИС.
Люси Саксон... Нет, уже Ривер Сонг раскидывает руки в стороны и весело смеётся, когда её окружает золотое сияние...
