Скучно-скучно-скучно. Белые стены Лас Ночес наваливаются на плечи, дрожат, убегают ввысь, изгибаясь. Шорох маленьких лапок покрывает их, как старая облупившаяся краска покрывает ветхий забор.
Шепот-шепот-шепот. Тяжелая голова гудит, совсем скоро она расколется, и красные росчерки боли запляшут перед глазами.
Мимо окон, мимо люков, чувствуя ступнями выемки пола, коридор летит, словно брошенная лента, коридор хлопает на ветру и изгибается.
Никогда не знаешь, куда придешь, никогда не вспомнишь, откуда вышел. Белые своды сменяются черными, красное солнце под ногами улыбается, зеленый месяц покачивает рогом.
Когда смыкаются стены, Айзен упирается в них плечами и ногами, он не дает им согнуть себя, он смеется, когда движение останавливается.
Изломанный диван лежит грудой щепок, и каждый раз интересно, откуда они берутся, потому что диван мягкий, очень мягкий, в нем утопаешь по мочки ушей, но щепки все-таки есть, и это загадка, откуда берутся щепки? Айзен их не клал.
Когда зеленый месяц опускается под ноги и краснеет, а красное солнце, зеленея, поднимается над головой, он зарывается в щепки и укладывается спать. В щепки — потому что диван. На диване спят.
Еще на диване дрочат, и он смотрит на красное солнце, трогает красную головку и думает, если головка красная и солнце красное, то что у него зеленое? Потому что у красного солнца есть зеленый месяц, а у его головки есть — что? У него есть что-то зеленое?
Айзен тянет руку между ног, трогает промежность. Нет, на ощупь она не зеленая, и это странно, очень странно. Он продолжает тянуться, палец упирается в отверстие между ягодицами, больно царапает ногтем мягкие стенки. Он нашел свое зеленое, он пригибает возбужденный член к промежности, пытается достать головкой до отверстия, но слишком короткий, ему не хватает.
Айзен плачет, Айзен вспоминает, что красное солнце и зеленый месяц тоже не могут встретиться. Ему кажется, что это что-то означает, но он не может понять — что. Зато он вспоминает, как они меняются цветами. Он переворачивается на бок, он гладит головку, насаживается на палец, он оттягивает тонкую кожу, он ввинчивается в себя по фалангу. Он утыкается в щепки и замирает в позе зародыша.
Ягодицы обдувает ветер. Айзен сглатывает и робко смеется.
Она всегда приходит, когда он дрочит.
Но он ни разу не делал это так, как сегодня. Он ни разу не искал свой зеленый месяц, и мышцы сжимаются вокруг пальца, он чувствует давление зубов и снова плачет, извиваясь. А ветер все дует, ветер рассекает кожу на ягодицах, Айзен кричит, и грудная клетка выворачивается наизнанку, лопается белым частоколом ребер, кожа на губах лопается, выпускает на выдохе, длинном тягучем выдохе, что выжимает последний кислород из легких, одно слово:
— Бан-кай.
Хлопает полотнищем потолок, разбегаются под прямыми углами белые коридоры, разглаживается бумажная мятость стен.
Иллюзия застывает в камне. Иллюзия обволакивается запахом, замирает вкусом и цветом. Иллюзия шелестит миллионами лапок, ног и рук, взрывается голосами, сверкает бликами мониторов и хромом исследовательских лабораторий.
Она выцарапывает из обливающегося кровью сознания мелочи и детали, о которых он не подумал, но которые ему наверняка пригодятся — и не только ему. Чертова пустыня, чертова, чертова, чертова. С днем рождения, Лас Ночес.
Она тихо смеется и шепчет свое имя, она шепчет каждый раз, пропуская между губ шелковое: «Меня зовут Кёка Суйгецу, ты ведь помнишь, как меня зовут, мальчик?»
Айзен сворачивается плотнее, он хочет заткнуть уши, но руки заняты, он не может убрать пальцы. Не может убрать оттуда, где они сейчас.
Кёка Суйгецу тихо напевает, поглаживая его по ягодицам, Айзен сжимает головку и кончает, вздрагивая всем телом.
Звон упавшего меча вспарывает сознание лезвием боли, спасительная темнота шепчет имя.
Айзен ненавидит свой банкай. Иллюзии в реальность — насмешка над собственными желаниями.