Вместо эпиграфа: По статистике ежедневно в московское метро спускаются более шести с половиной миллионов человек.
Он всегда приходил в начале шестого и топтался у закрытых дверей. Будь у дверей глаза, они смотрели бы грустно и нехотя почесывали деревянные бока, лоснящиеся от миллионов прикосновений. Их пихали и толкали, придерживали и пинали, металлические ручки стискивали липкими ладонями, и потому двери наверняка больше всего любили зиму, когда руки скрывались под тканью перчаток и варежек.
— Опять закрыто! Сколько раз я говорила тебе, что нужно выходить из дома на пять минут позже! — вскипела юркая, лохматая, на каблуках.
— Или написать руководству, чтобы открывались на пять минут раньше, — хохотнул высокий, подтянутый, с дипломатом.
— Ты никогда меня не слушаешь, надо…
— Надо перевести все часы в квартире на пять минут назад. Вот и все.
Стрелки ползли медленно и, казалось, совсем остановились, заснули, как небритая куча тряпья на соседней лавке. Толпа сонных, озлобленных людей росла, и Матроскин подумал уж было, что сейчас толпа эта начнет штурмовать здание. Он постучал по часам, поднес к уху: послышалось тиканье, значит, идут.
Матроскин — это фамилия такая. Всякий раз, когда приходилось представляться, Матроскин обреченно вздыхал и говорил: «Да-да, тот самый, выгнали из мультика за драку с Шариком, теперь работаю в Макдональдсе». Матроскин ненавидел свою работу, картошку фри и крикливых людей. Сильнее он ненавидел, пожалуй, только известного детского писателя Успенского. Посетители, каждому из которых нужно было приветливо улыбаться, казались Матроскину уродливыми, зубастыми чучелами, сморщенными как старики и такими же ворчливыми. К вечеру он чувствовал себя лимоном, пропущенным через соковыжималку вместе с кожурой, а после — выброшенным в мусорку и утрамбованным там вместе с рыбными отходами. Отходы воняли, а на самом деле так воняла его кожа, словно ее стащили с него, прополоскали в соусе, разложили на солнце и натянули снова.
— Хлеба купил?
Вчера тихий голос распилил дверь комнаты надвое, Матроскин обернулся и увидел пилу-болгарку в старом замызганном халате. Моргнул. А нет, всего лишь тетка, полуседая, с мешками под глазами. От нее пахло усталостью.
— Не-а. Забыл.
Матроскин хотел побыстрее оказаться дома и забыл обо всем на свете. В очередной раз.
— А я купила, — равнодушно заметила тетка, и Матроскину показалось, что она издевается. — Знала, что ты опять ошалелый прилетишь под вечер.
Но сейчас было утро, душновато-дымное, еще не жаркое, в руках Матроскин сжимал книгу в мягкой обложке, а вокруг не осталось ни души. Опять упустил момент, когда все рванули вниз по ступеням. Не понимал он этой суеты: люди бежали так, будто конец света действительно близко. Полный в клетчатой рубашке обожал свою работу, кудрявая спешила в горящий офис за важными бумагами, а нервному в пиджаке не терпелось получить втык от начальства.
«Макдональдс никуда не денется, — размышлял Матроскин, поправляя на ходу футболку с огромным смайлом, — разве что лопнет от наплыва народа или расплавится от жары. Вот счастье-то будет».
Смайл улыбался прохожим.
— Осторожно, двери закрываются! — рявкнул прямо в ухо бездушный женский голос. Иногда представлялось, что где-то на крыше первого вагона сидит тетка с громкоговорителем. Зачитывает по бумажке название станции, дергает за веревочку — створки захлопываются, и поезд начинает двигаться. А сама тетка с криком «Йахуу!» прижимается грудью к крыше и едет так до следующей остановки.
Полупустой вагон покатился по рельсам, и Матроскин вновь достал измятую книжонку.
В метро ему нравилось. Грохочут и объявляют, заходят и выходят, выскакивают и забегают, злятся и орут в трубку телефона, все вместе или по одиночке — и никому ни до кого нет дела. Уткнулись в читалки и газеты. По сторонам не смотрят, чтобы не пропитаться чужой усталостью, чтобы не дай бог не заразиться чьей-нибудь радостью и не наткнуться на заинтересованный взгляд. Нет нужды передавать деньги на проезд, нет угрюмого водителя, поджал ноги и сиди, чтобы никто не запнулся.
Наверх Матроскин выбирался неохотно: словно вытаскивали его на базарную площадь и ставили перед зрителями, требовали показать представление. Как в детстве на стульчике стишок прочесть, мучение сплошное. Стихи он читал мастерски, на уроках литературы в школе лучшим был, но не при всей же площади. Да вы ебанулись, возмутился Матроскин про себя и крепче вцепился в книгу.
Кольцевую он любил всей своей матроскиновой душой. За то, что бесконечная, за возможность на любой станции выскочить из вагона и сбежать на другую ветку. Матроскин частенько видел рассеянных и незнающих, которые вбегали в поезд, а спустя секунду хлопали себя по лбу и с криком: «Не в ту сторону!» рвались обратно на перрон. Глупые какие, чего волноваться-то, если через полчаса приедут сюда же.
— Станция Проспект Мира! — объявила тетка, сидящая на крыше, и Матроскин вздрогнул.
Рядом плюхнулась разукрашенная в оранжевой юбке. Она слушала музыку, и даже в другом конце вагона отдавалось эхом: «Я тебя любила синими губами, крепко обнимала красными глазами…» Матроскин на всякий случай отодвинулся подальше и попытался вчитаться в строчки.
Вагон заполнялся — не продохнуть. Наверное, был какой-то праздник, и люди спешили его отметить. А Матроскин подумал, что купит две булки хлеба — за вчера и за сегодня, чтобы тетка считала его чуть меньшим ничтожеством.
— Матроскин! — взвизгнул мобильный. — Сегодня не приходи, сегодня Люська выйдет, у Люськи дети заболели, сразу оба, сейчас с бабкой посидят, а завтра не с кем, сам понимаешь. Слышь меня, Матроскин? Или ты там уже с тетей Федорой развлекаешься?
— Федора была из другой книжки, — вежливо ответил он и нажал на кнопку отбоя.
Наверное, стоило порадоваться нежданному выходному, но Матроскин не любил, когда в его жизнь вмешивались внезапности, подобные менеджеру Юркевичу. Планы на день были написаны на листочке и пришпилены к обоям, а менеджер Юркевич обращался огромным, плохо заточенным карандашом, врывался на кухню, крушил стулья, заглядывал в холодильник и красным грифелем перечеркивал все-все строчки. Строчки пищали, разбегались и выскакивали в окно. Матроскину оставалось с грустью смотреть, как они ползут по грязным тротуарам.
— Станция Комсомольская! — объявила тетка и свесила ножки с крыши. Ее массивные ботинки мелькнули в окне. — Выход к трем вокзалам…
— Ну как съездили-то? — высокая и тощая обнимала большеглазую.
— Рай, дорогая, рай! Круглый год тепло, солнце, все включено, красота кругом, простуда сразу прошла, и все худые, представляешь?! Все-все худые. Правда многие без рук, без ног, зато счастливые. А самые радостные те, которые без глаз, они же не видят ничего.
— И солнечного удара не случилось? Там ведь гораздо ближе к солнцу-то.
— Пф, скажешь тоже. Там никто не болеет. Совсем.
— Сумку-то давай…
— Здесь сувениры! — охотно закивала та. — Попросила завернуть покрасивее, родственникам и друзьям. А то они-то здесь, бедняги, никакого отдыха, то одно, то другое, вечно что-то случается, а та-а-ам! — мечтательно закатила глаза. — Одно и то же, ничего не меняется.
Огромные чемоданы, кочками выросшие между сиденьями, казались неподъемными, они множились, прижимали пассажиров к стенам, доставали до потолка — и все до единого были пустыми. Откуда прикатила большеглазая и почему везла в сумке воздух, Матроскин не знал и в собственные абсурдные предположения не верил.
В универе маленький, похожий на червячка доктор наук говорил, что если воздух сжать, он может быть опасным. Тогда Матроскин не больно вслушивался, а сейчас настороженно посмотрел на порожний багаж. Мало ли.
— Я хочу лежать на диване и получать кучу бабла!
— Станция Павелецкая! — переорали друг друга тетка на крыше и конопатый с рюкзаком.
— А теперь отстаньте со своей анкетой. Можете ее сжечь, все равно большинство ответят так же, как я, — конопатый надулся, а хмурая в рубашке с красочной эмблемой хмыкнула:
— Считаете?
Матроскин порадовался за себя и за свое место на краю скамьи, но прислушался, различил сквозь шум:
— Ну дык! Неужели кто-то на вопрос «Ваша осуществимая мечта?» даст другой ответ? Нет, ну конечно, я еще хочу посмотреть свет, завести собачку, выучить китайский и выспаться, но пока, увы, мне некогда.
— И это все, чего вы хотите? — скривилась «рубашка», и вроде бы даже эмблема презрительно покраснела. — А как же внутренний мир? Вы что же, не желаете приобрести картину Рериха? Проникнуться традициями неведомых культур? Слиться с природой?
Единственное, с чем Матроскин хотел сейчас слиться, — это с любимой кроватью. Или с любимой девушкой. Но девушки у него не было, оставалась кровать.
«Можно подумать, что большинство опрошенных мечтают таскаться по Третьяковкам, а в понедельник, бодро насвистывая, нестись в офисы, — фыркнул он про себя. — Какая высокая духовность».
Двери шваркнули, выпуская возмущенную «рубашку» из вагона. Конопатый смахнул пот со лба и уткнулся в телефон. С его футболки улыбался желтый смайл, такой же, как у Матроскина.
Если людей сжать, как молекулы воздуха, они могут быть опасны. Вагон, заполненный людьми до отказа, кряхтел и раскачивался, сотни ног топтались на месте, кроссовки и босоножки отчаянно боролись за каждый квадратный миллиметр, наскакивали на ботинки с туфлями и, наверное, называли друг друга мудаками и дурами.
Такой толпой удобно штурмовать крепости и грабить банки, а еще ходить на врага и крушить полки в магазинах, но никак не ездить в метро. Матроскин прикрыл глаза, а когда открыл их, увидел ту самую тетку с крыши. Не знай он, что тетка все это время сидела на крыше с громкоговорителем, подумал бы, что сбежала с Сокольнической и лезет в форточку.
Тетка была голой. Абсолютно голой. И дряблые складки стекали с костей, как воск со свечи. Она с любопытством изучала схему на стене, а после подмигнула Матроскину.
— Вы видели это? — он заговорил впервые за все утро. Подергал за пиджак сидящего рядом, завертелся на сиденье, но его никто не замечал. — Глядите, там женщина, неодетая.
— Тоже мне новость.
— Да пофиг.
— Где наша хваленая свобода слова?! Уже голой из дома выйти нельзя! Безобразие.
«Причем здесь свобода слова?» — Матроскин открыл и тут же закрыл рот.
— А вы вообще кто? — протянул старичок в шляпе и, не дождавшись ответа, вышел вон. Скорее всего, ему было неинтересно.
Старичка едва не сбила девчонка-школьница, запыхавшаяся, с челкой, но тот не обратил внимания. Всем насрать.
— Ну и молодежь пошла…
Или почти всем.
— Суки! — то ли поприветствовала она пассажиров, то ли попрощалась с теми, кто остался на перроне Краснопресненской.
Выглядела девчонка растрепанной, но отчего-то довольной. А еще все время улыбалась. Наверное, себе, потому что больше некому. Втиснувшись между Матроскиным и пухлым в панаме, поставила на колени огромную сумку и начала рыться в ней. Она походила на муравья в кроссовках — черноглазая и быстрая.
— Ну-ка подержи, — ни с того ни с сего сунула Матроскину увесистую книгу. «Трудно быть …ом», — прочитал тот на обложке. Третье слово было замарано — «богом», «дураком» ли, неизвестно.
Вообще быть очень сложно, да.
— В школу опаздываешь?
Девчонка Матроскину не понравилась, слишком шумная, одна большая суета.
— Не, я в универе уже это самое, — она болтала ногами и жевала жвачку. Наверное, это огромные нелепые кроссовки делали ее похожей на подростка.
— А суки кто?
— Всех не перечислишь, — машинально буркнула девчонка-таракашка. — А, ты этих имеешь в виду? Да так, из моего дома, я их не боюсь, — гордость воздушным шариком поднялась под потолок. — Сумка вот порвалась…
— Все на месте? — Матроскин уже держал наушники, сухарики и шариковую ручку с длинным пером на конце.
— Ага. Денег, правда, нет, — она заглянула внутрь сумки. — Но их и не было.
— И как ты теперь?
— Зато у меня есть карточка на обратную дорогу, гляди! — девчонка вытянула из кармана измызганный прямоугольник. — Хорошо, что я его не в сумке ношу, потеряла бы еще, — помолчав, спросила: — Ты любишь Макдональдс?
— Терпеть не могу, — подскочил Матроскин. — Особенно макчикены.
Макчикены в этом месяце заказывали чаще остальных бургеров.
— Да брось! Гражданский кодекс их разрешает.
— Где это написано?
— Э-э, не помню, но запрета на макчикены там точно нет.
Воздух в вагоне загустел, словно желе, и вдыхать его становилось все сложнее. Голая тетка наконец-то залезла через окно и уселась напротив, положив громкоговоритель рядом.
— Я там работаю, среди этих макчикенов, — смайлик на футболке улыбался уже не так широко. Вспомнив о работе, Матроскин всерьез подумал сделать еще один круг, и так до бесконечности, пока не выгонят. Тетка поднесла рупор к лицу и злобно ухмыльнулась.
— Следующая — моя. А ты когда выходишь? — таракашка забрала у него наушники и ручку с длинным пером.
— Восемь станций назад. На самом деле, мне в обратную сторону надо, но теперь уж ближе так, — признался Матроскин.
— И ты так спокойно об этом говоришь?! Надо было развернуть поезд!
— Легче пересесть на поезд, идущий в обратном направлении.
«Разные способы мышления, совершенно разные, но ведущие к единому результату. Таким образом, молодые люди, данный пример иллюстрирует нам…» — заговорил с потолка маленький профессор-червячок.
Данный пример иллюстрировал разную степень ебанутости пассажиров, вот и все.
— Еще увидимся, э-э… — девчонка поправила на плече сумку, свисающую чуть ли не до колен. — Звать-то тебя как?
— Матроскин. — Фамилия девчонку нисколько не поразила. — Вряд ли увидимся, народу-то сколько, и все бегут сломя голову. По статистике…
— Осторожно, двери закрываются! — взвизгнула тетка и выскочила из вагона.
— Ну, до встречи. — Пакетик сухариков остался в его руке. — Матроскин.
В конце концов, шесть с половиной миллионов это не так много.
