Мне холодно и дома ждет некормленая собака. Жуткое животное – лохматое, черное и беспородное, с ореховыми глазами и огромными тяжелыми лапами. Цинабра я нашел на улице еще щенком; он любит пиццу с анчоусами и ненавидит корм. Странное создание, честное слово.
Дождь атакует холодный темный асфальт, мир с утра окрашен печальными черно-белыми цветами – пальто прохожих, жуткие цветы иссиня-черных зонтов с острыми спицами. Того гляди пронзят насквозь, а затем высосут все, что есть, заполняя пустоту внутри людей. Пустышки, суррогаты, манекены. Искусственные лица, ненастоящие эмоции. Это хуже актерства, они сами же верят в свою ложь.
Ветровка промокла, тонкая футболка под ней тоже. Я виляю среди прохожих, скольжу глазами по темным пятнам одинаковых зонтов. Нужно побыстрее добраться до дома, закутаться в плед и не думать, что нынешняя реальность неинтересна, что я дальтоник, что я лишен эмоций и потерян прямо как остальные. Листы книг не горят, они промокают, смешиваясь с грязью на асфальте и помутневшей водой. Чужие рассказы – глупость, несуществующая, способная научить тому, чего нет. Нет понятий «любовь», «забота», «верность» и «дружба». Ничего этого нет, так же, как нет и самих этих чувств – они пропали, растворились со временем. Твердой рукой нужно внести их в учебники по истории, написать в Википедию и определить для них небольшой зал в Британском музее, чтобы люди знали – раньше, когда-то давно, существовало нечто подобное, возвышенное, требующее веры и так неосторожно утраченное сейчас. Трагедия, как ни крути.
Дождь отгораживает меня серой стеной, почти дымчатого сигаретного цвета. Среди падающей с неба воды и всеобщей черноты, я внезапно замечаю нечто совершенно непривычное. Это как среди цифр вдруг увидеть букву – удивление, страх, любопытство, желание дотронуться, удостовериться. Свинец разбивается на осколки, капля крови в луже с нефтью – секунда, и я ее больше не вижу. Толкаю бесстрастных роботов вокруг себя, несусь, шлепая кроссовками по лужам, по сырому камню. Вода капает с ресниц, не дает найти, увидеть… где же он…
Ярко-красный зонт. Среди черного моря, багровое пятно, цвета забытого всеми вина, исчезнувшего когда-то заката, больше не льющейся по венам крови… Я выравниваю дыхание, иду почти рядом, меня и человека под зонтом разделяет только серебристая прямая спица, не больше. Поворачиваю голову, а он смотрит под ноги. Человек как человек, в костюме, с галстуком, как другие. Прямые черные пряди немного растрепанных отросших волос, высокие резкие скулы и впалые щеки, губы сжаты в тонкую линию… Не замечает меня. Мне нужно видеть…
В наглую ловлю его за локоть, останавливаю, поворачиваю к себе. Теперь и надо мной зонт, и мир становится чуть-чуть ярче, серость уходит в красно-розовый. Так непривычно.
Светлые глаза смотрят на меня, ресницы влажные и слипшиеся, брови мученически заломлены.
Стоим.
- Она ушла… - его голос сиплый, севший, будто он давно не говорил, будто только сейчас может издать какой-то звук.
Эмоции. На его лице нет маски, он хмурится, он страдает. Его глаза влажные от слез, в них мука, в них страх, боль и любовь. Его бледные пальцы ледяные, но не как у остальных – они дрожат.
- Как Вас зовут? – говорю тихо, будто не хочу, чтобы нас услышали. Хотя чего там, всем плевать; мы стоим посередине улицы, нас обходят, обходят. Два идиота под красным зонтом.
- Винсент. А Вы?
- Марк. – Выдавливаю из себя что-то. – Вы из-за нее расстроены? Не волнуйтесь, она вернется… - нелепые, нелепые слова утешения.
- Нет, - он качает головой, взгляд безумца, голос тихий и глубокий, - теперь я свободен.
И тут он улыбается. Не так как я привык, не штатной улыбкой «да мне лишь бы угодить», а просто, искренне, потому что я спросил, потому что он может ответить.
- А давайте я Вас кофе угощу, Винсент? – тараторю, и мне стыдно за свою промокшую одежду, за прилипшие к лицу чуть вьющиеся пряди волос, за дрожащие от холода, как и у него, плечи.
Снова слабо улыбается одними уголками рта, сует одну руку в карман, другой продолжает держать зонт.
- Идем. – Винсент пододвигается чуть ближе, мы соприкасаемся плечами и двигаемся, разрезая толпу на части своей яркостью, своей жизнью. На секунду я думаю, что надо бы спросить, любит ли он пиццу с анчоусами и собак, но Винсент такой теплый, что я прижимаюсь еще ближе, оставляя влажное пятно на рукаве его строгого костюма и чувствую, как его рука медленно выскальзывает из кармана, ловит мою и возвращается туда уже с ней, сует в провал мягкой ткани. Мы идем медленно, шлепаем по лужам. Эпоха немого кино прошла, за горизонтом летят титры и где-то в дали мы оба слышим отголоски забытой всеми песни.