Луна Лавгуд плавным движением палочки добавила к убранству пушистой зеленой ели немного волшебного снега. Это было их первое послевоенное Рождество, и друзья решили отмечать его вместе, на площади Гриммо. Сейчас они украшали дом к празднику. Гермиона с Невиллом развешивали всюду гирлянды из остролиста и омелы, а Луна и Гарри взяли на себя красавицу-елку. Вскоре должны были вернуться и Рон с Джинни, отправившиеся в "Нору" за садовыми гномами. Луна подумала, что это будет замечательно — крохи-гномы, переодетые в ангелочков. Она даже приготовила для них подарки и угощение — свежую сметану и ароматный, еще теплый хлеб.
— О! Чудесно выглядит со снегом! — заметил Гарри, вошедший в комнату с большой коробкой елочных игрушек.
— Спасибо, — улыбнулась Луна. — Кстати, Гарри, — вспомнила она, — ты какое сегодня будешь желание загадывать?
— Желание... — призадумался он. — Даже не знаю… А ты, Луна?
— Я? Это долгая и немножко грустная история, — загадочно ответила девушка, обходя елку кругом.
— Не страшно, — сказал Гарри: ему вдруг стало интересно, а что же загадывают на Рождество другие люди? Девушка не спеша начала рассказывать:
— Это случилось, когда мы вшестером были в Отделе Тайн. Помнишь Зал Времени? Там было много разных хроноворотов — от крошечных до самых больших. Помнишь, один из Пожирателей угодил головой в огромный хроноворот и долго не мог оттуда выбраться?
— Да. Припоминаю, — кивнул Гарри, возвращаясь в памяти к тем событиям; теперь они уже не отдавались такой болью в груди, как прежде, а оставляли в душе лишь светлую печаль. — Мне в какой-то момент показалось, что он тебя за собой затянет...
— Так и вышло, — снова улыбнулась Луна. — У меня рука в хроноворот попала. Я ее сразу вытащила, но когда осмотрелась, то увидела, что оказалась совсем в другом месте. В Лондоне, зимой. Представляешь, Гарри? Холодно было. Метель. Колючий снег бил в лицо. И тут я увидела девушку, и поняла, что именно ради нее оказалась там. Она была совсем молодая и ждала ребёночка. А глаза... Гарри, я не знала до этого, что у людей бывают такие несчастные глаза! Она попросила ее куда-то довести — я уже не помню, и имя тоже забыла... Но там ей должны были помочь. Мы скоро пришли. Её приняла к себе добрая пожилая женщина, а я стала стряхивать снег с одежды, чтобы зайти к ним в дом. И тут-то вернулась.
— Как? — с любопытством спросил Гарри.
— Понимаешь, Гарри…я точно не знаю... Когда я отряхивалась, с моего рукава вместе со снегом слетело маленькое облачко золотой пыли. Сейчас мне кажется, что это было время...
— Я теперь хочу загадать, — продолжала Луна, — чтобы та девушка и её малыш были счастливы.
— Но ведь это же было так давно! — удивился Гарри.
— Очень давно, — согласилась девушка. — Но я же прошла сквозь время, правда? Значит, и мое желание сможет пройти.
Гарри хотел спросить что-то еще, но в этот миг дверь в дом распахнулась, впуская свежий морозный воздух, в прихожую с шумом ввалился Рон, за ним вбежала разрумянившаяся Джинни, и Гарри, провожаемый воплями Вальбурги Блэк, вышел к ним.
— Я вспомнила, — прошептала Луна, когда осталась одна, — у той девушки было очень красивое имя — Меропа...
* * *
Она находилась здесь уже очень давно. Она кожей ощущала это, хотя течение времени тут останавливалось. Вначале, только попав сюда, девушка не могла разобрать ничего. Да… когда-то она была такой молодой...
После она сочла, что это место очень походит на вокзал Кингс-Кросс, на котором она была всего пару-тройку раз, да и то — в ту злополучную зиму. Да, пожалуй, Кингс-Кросс... Только слишком тихий, слишком пустынный, слишком...несуществующий.
Она не помнила почти ни одного лица оттуда — из жизни. Только девочку, которая не дала ей замерзнуть насмерть в день рождения ее мальчика…
Её мальчик, её крохотный сынок... Ни одна мать не должна бросать своего ребенка. Почему же она не понимала этого тогда, погруженная в пучину боли, отчаяния и одиночества? Она, сама росшая без материнской любви?... Почему не смогла найти в себе силы жить дальше?
Едва очутившись здесь, она подумала — мельком, почти без надежды — а вдруг?... Вдруг не пришел еще ее черед? Но время шло, очертания вокруг то становились отчетливее, то вновь расплывались, а она все была здесь. Ни назад, ни вперед. Ни даже взглянуть на землю — как там её дитя? Жив ли он? Счастлив ли?
Временами у нее начинало болеть сердце, да так сильно, что казалось, будто она всё ещё жива... Она никогда не гадала, сколько еще осталось, лишь иногда засыпала — надолго ли — кто знает...
И вот однажды, проснувшись от нестерпимой, небывалой боли в сердце, она услышала пронзительный детский плач. Ее малыш...
Плач разносился по призрачному вокзалу, отражаясь от незримых стен и словно окружая её со всех сторон, но куда идти — она знала... Он лежал один-одинешенек, на младенца-то непохожий — кожа грубая, шершавая, как будто ободранная, но она все равно знала... Её кровинка, ее бедный, измученный малыш... Бережно, стараясь не повредить, не причинить боли, она взяла его на руки, обняла и зарыдала...
Меропа осторожно шла вперед, а язвы на изуродованной душе ее сына медленно заживали. Потому что слезы матери — священны...
