Данный материал может содержать сцены насилия, описание однополых связей и других НЕДЕТСКИХ отношений.
Я предупрежден(-а) и осознаю, что делаю, читая нижеизложенный текст/просматривая видео.
Я вижу себя в его глазах. Я поднимаюсь на локте и вижу... Боль. Я вижу себя в его глазах. Зрачки расширены, как у наркомана или загнанного в угол зверя. Боль. Я тяжело опускаюсь на пол, плечом изучая следы фермера-маггла, оставшиеся на незастывшем бетоне. Потолок смещается влево. Крик.
Я просыпаюсь. Он сидит передо мной на все том же пресечении трещин, дробящих стену — возможно, именно благодаря ему этот мир кое-как держится, а не разлетелся по всему холодному, промозглому межгалактическими туманностями космосу пригоршней ультрановых звезд. Я не уверен, пошевелился ли он за все это время. Я даже не уверен, прошло ли какое-то время. Липкие удушливые часы или миг между двумя ударами птичьего сердца. Боль.
Я рыба; большая тяжелая рыба лежит на берегу, собирая на свои желтые выпученные глаза тучи мух. Рыба бредит, и в бреду к ней приходит море. Смешно, но сейчас я как никогда чувствую свое тело. До поясницы — боль, один большой кровоподтек, фарш из мяса, легких и острых осколков костей, белых, как сахарные палочки. Ниже поясницы — ничего не чувствую. Перелом позвоночника.
Он сидит. Волосы слиплись от крови. Его тоже потрепало в этой последней мясорубке. Он смотрит, как на мои раны слетаются мухи. Он смотрит, как я умираю.
Свет ползет по полу. Блеклый бледный квадрат, инкрустированный маленькими прямоугольниками решетки. Мое лицо, старательно расчерченное под последний полигон на маленькие квадраты. Потом свет тает. Солнце садится.
Ночь. Я вспоминаю имена моих умерших. Я шепчу их, как заклинания: Рон, Гермиона, Чо, Джинни, Фред, Джордж. И наоборот, от рассвета до заката: Джордж, Фред, Джинни, Чо, Гермиона, Рон. Остальных я не помню. Просто — дюжина портретов в неожиданно просторной глиптотеке моей памяти.
Я хриплю что-то, не задумываясь, сам не знаю что, просто — выпустить наружу голос, вертящийся внутри меня, голосопускание, как раньше делали кровопускание; я делаю это, чтобы обратить на себя его внимание, пробить ледяную корку, сковывающую его серый взгляд.
— Молчи уж...
И он снова цепенеет, уставившись на трещину, проросшую наискось в цементном полу.
— Беги, Драко...
Он не слышит. Иногда у него бывает — вроде приступов. “Прямая связь с космосом”, так он говорил. Ведь в самом деле, не слышит. Очень удобно. Даже притворяться не надо.
— Беги.
Он презрительно смотрит на меня, рассекая собственные зрачки треснувшей ледяной коркой. Покрасневший глаза, еще минуту назад невидящие — расплескиваются по его лицу синим горьким дождем. Он знает, что битва уже проиграна. Удел Малфоев — выступать на стороне побежденного. Люций ведь был за Вольдеморта.
— Да беги же ты, в конце концов!
В горле что-то лопается, воздух густеет в легких — ни вдохнуть, ни вытолкнуть наружу — и мой рот наполняется кровью цвета сока тугой свежей клюквы; она стекает по щеке, оставляя длинную извилистую полосу, будто прочерченную холодным змеиным брюхом.
Он смотрит. Я хриплю, пытаясь вдохнуть воздух, но вдыхаю только свою кровь. Я чувствую, как мои пальцы царапают пол, но они уже — сами по себе, независимы от тела. Я воспринимаю их с философской отстраненностью, и мне самому становится смешно, будто я пьян.
— Ты умираешь, Гарри.
Я пытаюсь смеяться, но еще полпинты крови стекают за мой воротник. Уже по обеим щекам. Помнится, прошлым утром я одел свежую блузку. Сейчас это даже не кажется смешным. Да, я умираю. Мы оба это знаем, ты и я. Мы, братья крови — сколько раз обменивались ею на поле битвы. Я умираю на грязном холодном полу полуразрушенного сарая. Это ты притащил меня сюда.
Я умираю. А Драко смотрит.