Мы остаемся одни в этом мире, Том верил, что так оно однажды случится.
Белая кожа светится в темноте. Это не иллюзия, так оно и есть; его кожа приобрела необыкновенные свойства и теперь испускает сияние, как шкурка какой-нибудь саламандры. Длинные узловатые пальцы, обтянутые этой прекрасной кожей, едва ощутимо подрагивают, и свет, окутывающий их, оттого неровен и ослепителен.
Как странно видеть и понимать, что он все еще здесь, что у него есть руки, пальцы, есть тело - нездоровое, если честно, вроде как подгнивающее - но все же. Его светящиеся члены могут чувствовать грубость рогожи, в которую он закутан, подернутые черной дымкой глаза могут различать стены и потолок из худого камыша, а его рот способен исторгать из себя хныканье - между прочим, невероятно смущающее его самого. Он все еще здесь, он жив.
Как это странно и удивительно. Страшно. Прекрасно.
Том ощущает свое тело, способен управлять им, терпя муку, какую даже в свои лучшие годы не сумел бы причинить кому-либо другому. Он сохранил ясный ум, все помнит и осознает, даже способен чувствовать и злиться, что означает наличие какой-то там частицы его драгоценной души.
Вот только самого главного у него не осталось, если не считать за главное жизнь. Том лишился волшебной силы. Он не способен добыть себе палочку, не способен призвать своих слуг. Едва ли не способен.
Белая кожа светится в темноте. Том чувствует свое тело, тело уродца с заживо содранной шкурой. У уродца недоразвиты конечности, а худосочные мышцы в последней стадии разложения, того гляди распадутся на сгнившие волокна. Мир вокруг кажется несоразмерно большим, почти огромным, почти бесконечным, и Том с легким удивлением осознает, что его хныканье становится жалобным. Проще закрыть глаза. Снова представлять прекрасную белую кожу, окутанную сиянием. Или вспоминать вкус серебряной крови единорога, которая выжигала его изнутри. Воспоминания настолько жутки, что перечеркивают суть жути настоящей, и это неплохо. О чем предупреждают давно умершие мудрецы? Тот, кто выпьет кровь единорога, спасется, даже если будет на краю гибели, но обречет себя на вечное проклятие. Предупреждение не сработало, в отличие от проклятия. И говорить теперь можно, например, о закрытой двери. Наглухо заколоченной, заложенной кирпичами, заставленной увесистыми шкафами, быть может. Назад пути нет, пусть Том вдруг однажды раскается и воссоединит свою душу. Все равно Том проклят. Он выбрал жизнь тогда. Он всегда ее выбирал. Никуда не деться.
- Что это? И что оно делает на нашем столе? – угрюмый тихий голос произносит эти слова без всякого интереса. Возможно, такие длинные тирады вообще не в обычае у говорящего.
Том с трудом распахивает глаза. Проклятый куколь из рогожи загораживает обзор, и Том не видит приземистого толстяка, пододвинувшего к столу стул. Большое красное лицо озаряет свет тусклой лампы, и был толстяк весь какой-то побитый, словно пожеванный старательно да так и выплюнутый жизнью. Интересоваться младенцем, укатанным в рогожу, ему не хотелось вовсе, но так как сегодня он рассчитывал на более-менее приличную порцию похлебки, предполагалось, что вежливое любопытство он все же выкажет.
- Ива у ручья нашла. Наверное, какая-нибудь дуреха порешила избавиться. Ты посмотри-ка, вот страшилище. Я так думаю, это кто-то из этих цыган, они ведь снялись утречком, а уродца ночью одна из ихних оставила.
- А нам он на кой?
- Посмотрим. Ива хотела у себя оставить, я ее уговорила, припомнила наши старые дела. Ну, ты подумай, зачем ей уродец? Опять снадобье свое настаивать? Так она уже тридцать лет настаивает, к погребку подойти нельзя, вонь с ног сшибает. А я уж найду ему применение. У нас Ночка все не отелится, мается бедная, уже с недельку перехаживает. Я как надо обряд проведу, и будет у нас с тобой теленочек, к зиме как раз деньги нужны на свадьбу к Николе ехать.
Том чувствует смутный интерес к этому Николе, ради свадьбы которого над ним совершат обряд – если он все правильно понимает, весьма пакостный. Голос женщины, об этом поведавшей, принадлежит, кстати, неврастеничке, судя по срывающимся интонациям. Вспоминая обряды, проводимые в благословение рождающейся жизни, ничего хорошего Том не ждет, скорее, наоборот.
- Дай гляну, - раздается скрип стула, и Том наконец видит лицо печального толстяка.
- Матерь божья! Как... как оно?.. – похоже, толстяк все же способен на пару-другую эмоций. – Выкини немедленно, Милица, ты что?
- Да успокойся, на, поешь лучше. Говорю же, сегодня ночью я с ним управлюсь. Вот сейчас поужинаем, и в хлев пойду, - говорит Милица, небрежно отодвигая Тома на край стола и ставя перед толстяком миску с похлебкой. Том мельком видит толстую рыжую косу да челку, выбившуюся из синего платка. Красивая, должно быть, думает он. Красивая.
- Ты бы не баловалось особо с наговорами и обрядами своими, - бурчит толстяк, за обе щеки уминая пышный хлеб. – И Ивка твоя, что тебе скажу, скоро по шее получит, черт ее к себе приберет, ну и поделом ей, что тебе скажу.
- Подруга у меня ученая, папа, - важно отзывается Милица. – Ни в жисть не позволит каким-то там нечистым свою душу сцапать. Знаешь, для чего ей младенцы нужны? Один рыжий у нее в бочке уже настаивается. Она же потом его пить будет, когда он полностью растворится, чтобы смерть попрать. Вот так-то, это секрет бессмертия такой.
Том, корчащийся на краю стола, с некоторой оторопью осознает, что то ли его хныканье им не досаждает, потому они не обращают на него ровным счетом никакого внимания, то ли они попросту его не слышат. Неужели это лишь в его голове кто-то столь гнусно хнычет?
– Я ей говорю – какой секрет, когда каждый у нас в деревне знает, что ты ведьма и что бессмертной стать хочешь? - продолжает тем временем Милица. - А Ива только смеется. Папа, она ведь меня только в ученицы взяла, у нее вона какой выбор был, и Таська к ней просилась, и Мадьяна, а толстая Перха и вовсе месяц ей самого лучшего своего меду носила, сливки, творог. Не взяла. Мне же внимание оказала, так и заявила при всех, что Милицу рыжую большая судьба ждет, великая. Так что не мешайся ты, папа, со своими советами. Кушай, давай, побыстрее, мне еще готовиться нужно.
Толстяк сговорчиво работает ложкой, Тома аж затошнило от его причмокивания.
- А не жалко тебе младенца? – спрашивает толстяк позже, скорее, для порядка. – Живая душа все-таки.
- Да какая у него душа, папа? – фыркает Милица и поднимается из-за стола, по крестьянскому обычаю пряча руки за передник. – Ты погляди на него, не сегодня-завтра помрет, душа уже, наверное, давно вылетела, так, последыш на земле остался, не отмучается никак. Я доброе дело делаю.
Только об этом нельзя говорить. О добрых делах да и о доброте в целом. Не в случае с Томом. Он чувствует, как его синие губы сводит усмешка.
Вскоре отец Милицы уходит в дальний угол комнаты, чтобы на пару с черным матерым котярой, который давненько уже подметал хвостом пол и сердито пофыркивал из-под здоровущих усов, смирно наблюдать, как девушка деловито убирает со стола, обмахивает его вышитым полотенцем, ставит плошку с растопленным салом и фитильком и разворачивает рогожу на Томе-младенце. В тусклом свете, даже смраде скорее, источаемым плошкой, оголенные мышцы и переплетения тоненьких сосудов, оставленные изувером, что содрал с младенца кожу, будто бы наполнены величием, побитым, прямо скажем, но все же. Том всячески подчеркивает, что он еще жив и он здесь, что он слышит, видит и чувствует, что может извиваться, разгибать и сгибать пальцы на протянутых к Милице ручонках, дергать ногами и хныкать. Тому кажется это важным.
- А глазоньки у тебя красные, - задумчиво произносит Милица. – Что совсем не диковинно, на общем-то фоне. Кто ж тебя такого народил? А мож – кто ж с тобой такое сотворил? Думала, сготовлю с твоей кровушкой настой, с должными порядками напою Ночку и выкинет она сразу теленочка. Да только... Хорош ты, уродец. У тебя руки-ноги перекручены, грудь вся выворочена, голова... А как ты без кожи еще жив, ума не приложу. Но ты хорош. Светишься весь, как мотылек в костре. Прекрасен.
Прекрасен. Прекрасный Том. Он внимательно смотрит Милице в глаза.
- Жалко тебя на Ночку пускать, - шепотом заканчивает она.
Кот в углу взвивается с яростным шипением.
- Доча...
- Тише! – прикрикивает на отца Милица. - Знаю я, что делать, Ночка обойдется, - и, взметнув рыжей косой, берет Тома и рогожу в охапку. Она торопится, от возбуждения у нее горят щеки, а шея наливается удушливой краснотой, руки не слушаются, пока ищут все необходимое для нового обряда, и кровь стучит в висках. Это надо же! И как старая карга проглядела, отдала ей младенца запросто так? Ведь видит Милица, видит, прямо на донышке его страшных красных глаз, что могущество в них заперто, за железными оковами оно, могущество неслыханное, нездешнее. Не повезло Ивке, ой, как не повезло. Не она, а Милица это могущество под себя подомнет, из младенца, или того кто шкурку младенца на себя натянул да так и остался под ней беспомощным, силы высосет до последнего глоточка, до капельки. И тогда посмотрим, кто в роду у Шеро самой великой ведьмой станет, кто завесу смерти приоткроет и за край шагнет. Всяко не Ива. Ее шестнадцатилетняя ученица, рыжая Милица.
Поспешая, она отмахивается от отца, который неуверенно помогает ей собираться, и выскакивает за дверь, прижимая к груди Тома. Путь Милицы лежит к ручью, тому самому, где утром Ива нашла младенца.
Чтобы добраться до ручья, нужно всю деревню пересечь, а еще худосочное поле и лесок. Ручей стелется в самой его чаще, извиваясь змеей, и Том сразу вспоминает запахи, острые и холодные, которые, кажется, будут преследовать его всю жизнь или то, что ему сейчас заменяет ее. Грубое, затянутое тучами небо, зябко жмется к самой воде, наливаясь чернотой, и он с неожиданной тоской думает, как оно все повторяется. Все повторяется, раз за разом. Ночь, убийства, темные искусства. Если творить смерть проще, чем творить жизнь, то Том уже мастер в этой простоте. Как же скучно, кто бы знал.
Молодая, пышущая здоровьем рыжеволосая ведьма кладет его на влажную траву у самого ручья и пытается колдовать. У нее неплохо получается, совсем неплохо. Палочки нет, особого ума – тоже, направлять магию она не умеет, но чистокровна, потому какую-то пользу ее манипуляции с этими странными травами, костями и огнем приносят, вон даже тьму вокруг рассеять смогла, светло почти как днем. Нет, сильная ведьма. Что она хочет? Том, конечно, знает что, не так уже сложно догадаться, алчности-то в ее взоре, когда она на него в доме глядела, было хоть захлебнись. Но каким образом она собирается заполучить его силу? Убив? В таком случае прекрасную Милицу ждет большой сюрприз.
- Мне нужно, чтобы ты открылся мне, дитятко, - низким грудным голосом произносит Милица, присаживаясь возле Тома на корточках. – Не хнычь, утомил уже. – Она полоснула маленьким ножом по своему запястью. – Пей, ну.
Кровь тоненькой струйкой течет прямо в рот Тому, и поначалу он захлебывается ею. Потом приноравливается и пьет аккуратно и неторопливо, очень долго, смакуя сладость девушки.
- Жадный, - говорит Милица, зажимая рану рукой. – Это хорошо, значит, великий. Теперь смотри... нет, сначала мне в глаза.
Том, кривя губы, вглядывается в ее лицо и ловит себя на мысли, что никак не может его запомнить. Какие у нее брови? Щеки? Рот? Какого цвета глаза? Красива? Очень. Совсем не похожа на дикарку, скорее, на королевну. Дура. Какая же дура...
Милица, не отрывая взгляда от глубоких страшных глаз Тома, погружает покалеченную руку в ручей; от ее пальцев в воде расцветают кровавые лилии, их лепестки удлиняются и истончаются, заполняя ручей алым светом, нитями живыми и извивающимися, как змеи. А Том чувствует, что боль, терзающая его, отступает, что липкая и смрадная плоть его перестает гореть невыносимым жаром и что теперь уже можно перестать хныкать, потому что больше это ни к чему. К Тому капля за каплей возвращается способность не быть беззащитным, а ощущать себя хозяином своего тела. Почти пьянящее чувство. Он утратил контроль над чем-либо, в том числе над своим духом, так давно, что уже забыл, каково это понимать – он действительно управляет телом, подчиняет его себе. Ему больше не больно.
- Великий, - шепчет Милица. – Всего до донышка выпью и бессмертной стану. Ты мой пирог с малиной, милок. Откройся мне.
Она берет Тома на руки и входит с ним в воду. От ее тела волнами отходит свет, Милица дивно хороша сейчас, и не важно, что с губ падают грубые слова, больше похожие на отборную брань. Тому никогда не доводилось слышать подобных заклинаний, он даже решает запомнить их, так, от безысходности, потому что холодная вода иголками вонзается в его изувеченное тело, смывая то чувство уверенности и покоя, каким оно только что было полно.
Милица так и держит его в воде, постепенно опуская все ниже. Вот она выпрямляется, и Том понимает, что вода охватила его, заструилась по его венам, что он смотрит на прекрасную Милицу сквозь пелену хрустальной холодной воды, смотрит, как ручей омывает ее колена, как кончики рыжих волос струятся и стелятся по воде, как они темнеют. Тому давно уже нечем дышать, он ведь так и не освоил это умение – дышать под водой, растворенным в ней кислородом, но ему это не кажется сейчас важным – Милица, стоящая над ним, поднимает руки кверху, Милица смеется и поет что-то на своем гортанном, исковерканном языке. Том медленно умирает, захлебывается в ручье на глубине меньше ярда, а она, прекрасная, смотрит ему в глаза, не отрываясь, и все еще верит, что останется в живых.
Милица встряхивает волосами, скалит зубы; у нее дрожат руки, все тело дрожит, но так радостно и хорошо, и сладостно ей уже сто лет не было. Страшное чародейство творится вокруг, уродец так и мечется в своей шкурке, просится наружу, вон, как дергается под водой, захлебывается, сучит ножками и ручонками, все не может уразуметь, что его уже нет, что давно помереть должен, ведь дышать нечем, а выбраться никак. Но Милица его утешит. Всего до донышка изопьет, ни капельки не оставит. Никакой это не младенец, конечно, жалко живую душу гробить, но не младенец же, а колдун великий, только под замком. Нечего таких жалеть, Милицу вон никто не пожалеет.
Ведь и мы никого не жалели. Том смотрит в глаза Милице, и в его взгляде пляшут бесенята. Никто никого не пожалеет. Не время.
Она чувствует что-то, на краткий миг меняется в лице, на крохотный миг, но лорд Волдеморт не отпускает ее, и Милица, дурная Милица, успокаивается. Стаскивает с себя одежды и кружится, разбрызгивая воду ногами, завершая, как она думает, свой обряд. Сильная ведьма. Далеко бы пошла.
Когда Том окончательно затихает, душа Милицы заходится в ликовании. Девушка поднимает утонувшего младенца, долго гладит его щеки белыми пальцами, чувствуя нечто вроде благодарности. Милица теперь великая, Милица вознеслась над остальными, полна силы нездешней, диковинной. Никаких изменений она в себе пока не ощущает, но ведь это вопрос времени, такие дела не сразу случаются, Ива сколько раз говорила.
Великая. Прекрасная.
Ее волосы стелются по воде, как змеи, а кровяные дорожки закручиваются спиралями, но Милица ничего не замечает. Она, не сводя взгляда со сморщенного лица уродца, медленно идет к берегу, кладет Тома на траву и садится рядом. Ее белая кожа светится в темноте.
Нас устали любить, Том всегда это знал. На любовь рассчитывать нечего, ведь любить устали. Он еще помнит ужас, застывший в глазах Милицы, после того, как убил ее. Помнит целых пять минут. Она видела его настоящего, великого, прекрасного.
Милица и правда видела. Успела заглянуть в синие глаза Тома, погрузить пальцы в его черные кудри, откинуть назад его голову и прильнуть к восковым губам. С ее рта сорвался смешок, другой, потом она уже заливалась хохотом, пока Том поднимался над ней, окутывал черным туманом, пронзительным, из тех, что проникают в самое сердце да так и занимают его целиком.
...Младенца и в помине нет, вместо него юноша в строгой черной мантии, бледный и красивый, у него синие глаза и холодные губы, и он убивает ее в этот самый момент, убивает, не отрывая внимательного взгляда. Милица знает за что ей это, успевает понять и даже согласиться. Тома нельзя было освобождать, а она освободила. Ну и поделом. К лучшему.
Губы Тома изгибаются в невеселой усмешке, когда он видит то, о чем Милица его просит. Она теперь за ним повсюду, и вперед забежит, чтобы путь чистым и спокойным сделать, и позади всех вырежет. Почему бы и нет? Пусть станет еще одним сосудом, самым смертоносным, что уж говорить, ведь Милица сильная ведьма, прекрасная и сильная. Лучшая.
Он произносит заученные слова, которые отражаются в широко раскрытых мертвых глазах девушки, и воздух вокруг ее тела сгущается, и еще один осколок драгоценной истерзанной души Тома вонзается в Милицу, заставляет ее забиться, выгнуться дугой.
Наверное, это больно, Том никогда не задумывался над этим. Судя по тому, как кричит мертвая Милица, больно и очень. Ее тело не принимает его душу, надо же, но если попробовать еще раз... и еще... ну вот, она уже не кричит, губы лишь беззвучно шепчут что-то... значит, еще раз. Ну же Милица. Тебе выпала великая честь. Ты ведь сама так хотела стать великой. Открой глаза.
- Открой глаза, - спокойно просит Том.
Веки Милицы чуть дрожат, когда она делает свой первый вдох и распахивает глаза.
В них не единого проблеска мысли. Пустота. Даже жалко.
- Чего ты хочешь, Милица?
Милица молчит, но, верно, она уже не умеет говорить. Так дело точно не пойдет.
- Ты хочешь служить мне. Ты будешь служить мне, - последние слова Том добавляет на парселтанге, наверное, непроизвольно, что с ним часто случалось в последнее время, и с удивлением замечает, что ему нравится говорить так с ней. А Милице нравится слушать. Ведь нравится?
- Ты сильная ведьма, твое тело противится мне. Но если мы сделаем так... – и Том произносит слово, и Милица снова перестает дышать. На раз.
Она смотрит на себя словно со стороны или сверху. Да, скорее, сверху. Ее кожа лопается и расползается, а рыжие волосы обволакивают все тело, проникая в плоть. Ива никогда не говорила о подобном колдовстве. Верно, ведь Ива никогда не ходила по краю. А Милица прошла, и теперь видит ужасные вещи, и эти ужасные вещи творят с ней. Милица меняется, она вряд ли больше человек, нет, Милица становится... Кем же она становится? Только не гадом, как она их боится, всех бы истребила, если бы могла, нет, только не им...
- Я назову тебя Нагайна, - говорит Том мягко огромной змее, свернувшейся кольцами у его ног. – Ты теперь самая верная моя сторонница. Со мной?
Конечно. Конечно, она последует за ним.
- Нагайна, найди мне волшебника, приведи его сюда. Но это потом, сначала нам с тобой нужны силы. Мы отправимся к Иве. Я взял твою магию, но пока у меня нет палочки, мне необходимо получать ее постоянно. А тебе необходимо есть. Покажи мне путь, Нагайна.
Истаявшая, колышущаяся, как мотылек на сильном ветру, прозрачная Милица спала мирным сном внутри змеи Нагайны – выходит, дожила последние хрупкие мгновения и исчезла окончательно, не оставив змее ничего, даже воспоминаний. Хотя... можно за воспоминание посчитать тусклый, едва различимый образ прекрасного белого лица Тома? Наверное, можно. Для Нагайны он стал главным в жизни.
Наги (санскр. नाग наг — змей) — в индуизме и буддизме — змееподобные мифические существа, полубоги. В сказаниях наги могли менять свой облик по желанию и часто являлись среди людей в образе прекрасных женщин. Нередко земные цари и герои брали себе в жены дев несравненной красоты, которые по рождению были змеями. Поселившись среди людей, нагини становились верными женами.
Источник: Wikipedia
