Данный материал может содержать сцены насилия, описание однополых связей и других НЕДЕТСКИХ отношений.
Я предупрежден(-а) и осознаю, что делаю, читая нижеизложенный текст/просматривая видео.
Они сидят и тишина такая, что Тонкс не может унять нервную дрожь.
Тишина, и Селестина Уорлок все пытается заглушить ее, заполнить вязкий воздух своим голосом. Тонкс бы сказала ей, что это невозможно, с высоты прожитых лет и своих ста шестидесяти сантиметров роста, сказала бы, да только Селестина сидит сейчас где-нибудь на берегу Средиземного моря, ноги ее омывает прибой, и нет ее здесь, только радио хрипит тихо.
— И что ты мне скажешь? — говорит Тонкс вызывающе. Она всегда говорит вызывающе, если не получается промолчать, а тишина давит.
Молли зябко поводит плечами и, по-старушечьи шаркая, идет заваривать чай. Неспешно насыпает заварку, на пальцах у нее заусенцы и ногти обрезаны неровно. Тонкс замечает все это нехотя, ей, вообще-то, плевать на Молли, точно, да, плевать, вот только у нее руки такие, такие… Такие, что дух перехватывает, морщинистые слегка и очень, очень несчастные. Тонкс не знает, как Молли удается выразить руками больше, чем Селестине голосом.
А потом Тонкс не выдерживает. Она отодвигает стул, и он оглушительно царапает ножками пол, и тишина, потревоженная, дрожит и осыпается осколками, совсем, как чашка, которую она сбила, вставая. Капли чая, красиво переливаясь, дрожат в воздухе, а Тонкс сжимает пальцами виски и мотает головой. Она хочет крикнуть: «Стоп, стоп, остановитесь, дайте вздохнуть!», и капли висят, послушные, хоть и не к ним обращались.
Молли закрывает чайник крышечкой — пытается закрыть — и крышечка звенит о керамические бока, Молли бьет дрожь, и крышечка все не ложится ровно, все звенит нервно и надрывно, и Тонкс чувствует, как ледяным обручем сдавливает грудь, и дышать трудно, и ком в горле. Селестина все мурлычет, сидит на своем пляже и мурлычет что-то счастливо-бессмысленное. Если бы она была рядом, Тонкс бы ей честно сказала, что это просто нехорошо, петь вот так вот беззаботно, когда рушится весь мир вокруг или, по крайней мере, то хрупко-беззащитно-бесстыжее, что было между ними, между Тонкс и Молли. Но Тонкс не сказать этого, не потому вовсе, что та недосягаема на своем воображаемом берегу, со своим воображаемым прибоем, не потому, что Селестина Уорлок выше Тонкс сантиметров на пятнадцать, старше на восемь лет и легче на пять — минимум — килограмм, и Тонкс постеснялась бы ей такое сказать; нет-нет, вовсе не поэтому. Просто Селестина так похожа на Молли, на ту, какой она была, когда не случилось еще этого вечера с крышкой чайника, безнадежными взглядами и звонкой тишиной, так похожа, что Тонкс не смогла бы ей ничего сказать. Так похожа на нее, на веселую, на беззаботную (на почти-веселую, на почти-беззаботную) Молли, с этим ее блеском в глазах — лукавым и хитрым, со всеми этими лучиками в рыжих волосах, и нежным румянцем на круглом лице, что в носу свербит, и глаза горят яростными слезами.
Тонкс подходит к Молли и аккуратно, чтобы не испортить самый горький момент своей жизни нечаянно разбитым чайником, обнимает ее. Тонкс смотрит и видит, какие худые у нее руки по сравнению с соблазнительно-круглыми плечами Молли, какие отвратительно детски-тонкие у нее пальцы на фоне таких восхитительно завершенных, огрубевших от солнца и работы, рук Молли. Тонкс целует Молли, как впервые, у нее губы дрожат от волнения и сердце заходится нервной дрожью. Тонкс целует Молли. Целует. А потом еще раз.
Когда потом они лежат на полу, на кухне, среди пролитого чая и осколков чашки, Молли трогает нежно ее живот самыми кончиками пальцев.
— И правильно, — говорит она, и голос у нее такой уверенный и такой твердый у нее взгляд, что Тонкс хочется взять осколок подлиннее и вспороть себе брюхо. А потом под испуганным взглядом Молли вытащить оттуда то мерзкое и неродное, что появилось там — этого волчонка, Ремусова волчонка. Тонкс вспоминает, как отдавалась Люпину и прогибалась, как хваталась руками за ускользающие, влажные плечи, не те плечи; как отчаянно пыталась сделать все правильно, жить как все (или почти как все), и забыть все это жаркое, судорожное и сладко-горькое безумие, и то, как скрипит и проседает кровать, как она правильно скрипит, и правильно проседает, когда Тонкс спит — притворяется спящей, — а Молли аккуратно встает и ищет тапочки. Тонкс не хочет этого ребенка и ей больно, ей очень больно оттого, что Молли не восприняла его в штыки.
Тонкс лежит и волосы у нее в чае, она смотрит на осколки за плечом Молли и ей кажется, что это осколки их мира, волшебного хрустального шара, в котором они были только вдвоем.
Молли расплывается, Тонкс поспешно смаргивает. Селестина Уорлок старательно выводит свою делано-беззаботную песню, которую Молли поет просто в разы лучше.
