Давным-давно, в королевстве, далеком от нашей страны мудаков, какие-то умники задумались о человеческом предназначении. Вряд ли они обсуждали вопрос на конференции или в научных сообществах, хотя следовало бы. Скорее всего, беседа шла за стаканом неведомой бурды с высокой долей алкоголя, в окружении укуренных маргиналов и горластых девиц. Вскрик «Эврика!» не таил в себе гениальных выводов или феерических умозаключений и призывал народ делать в этой жизни только три вещи: заниматься сексом, принимать наркотики и слушать рок-н-ролл. Нет, в рескрипте, изданном Главным профессором королевства, значилось иное: «Мы, старый маразматик и прочая-прочая, повелеваем всем и каждому родить ребенка, посадить дерево и написать книгу». Но я считаю, что заниматься озеленением планеты можно только в кокаиновом бреду, писать книгу интереснее под музыку, а про детей я вам объяснять не буду — не маленькие уже, сами понимаете. Поэтому для меня все шесть принципов связаны, подобно звеньям в цепи.
Наверное, я прожил жизнь совсем не так, как предполагали в странном королевстве, населенном правильными людьми. Не родил детей, потому что не успел, да и кустики предпочитаю топтать, а не обихаживать. Да что там! Я даже в СМСках ошибки делаю — стыдно людям в глаза смотреть. И дневника у меня нет, не то что у Стефана — вот кому надо строчить про несчастную любовь. Но кто сказал, что я должен подчиняться законам далекого королевства? И я забил на них.
А сейчас, когда я уже точно не успею сесть за написание эпохального творения, принципы выползли на поверхность и требовательно постукивают костяшками пальцев по надгробию на могиле Джона. Надгробие хорошее такое, крепкое, у меня будет подобное, я знаю. Явившись на свет на пару лет раньше брата, я вынужден покинуть этот мир задо-олго до него. Загнивающая язва на сгибе локтя расползлась по руке — закрываю глаза и все равно вижу, как грязная клякса пожирает плоть. Сначала язва скромно теснилась на маленьком островке кожи, а затем, осмелев, поползла по руке, зажевывая вены и заглатывая ошметки мяса. Пф-ф, кажется, я становлюсь мнительным, но я же привык жить, блин! Всегда знал, что точно проснусь утром, знал, что уж я-то — Деймон Сальваторе — всегда справлюсь с проблемами и выберусь из любой передряги. Ну такого ведь не может быть, чтобы царапина меня убила, правда?
Именно в таком стиле я беседовал с зеркалом все утро, а оно висело на стене и смотрело на меня моими же глазами. И даже не утешило — снесу на помойку напоследок, будет знать. На кладбище я присмотрел себе местечко, но меня, скорее всего, зароют на семейном участке, что не может не огорчать. Мне все равно, какой глубины будет могила, и сколько долларов Стефан отдаст за кладбищенский памятник, мне плевать на количество венков и людей, пришедших почтить мою темную память. Только Елене не говорите, что я помер — не переношу слезы и сопли, а она любит пореветь, знаете ли.
И я принципиально не буду писать завещание, потому что мне пофиг.
***
«Деймон Сальваторе скончался в году тысяча восемьсот шестьдесят четвертом июня шестого дня» и лежал рядом с братом, похожий на соломенное пугало, сброшенное с шеста. Чуть вьющиеся волосы упали на лицо, из приоткрытого рта вытекала струйка крови, белый рукав, испачканный красным, был безнадежно испорчен — Пенни, что прислуживала в доме, грохнулась бы в обморок при виде такого безобразия.
А над ним стоял я — в замазанной рубашке, откинув со лба кудри. Рот я держал закрытым, потому что иначе выглядел бы глупо. Да, рассматривать собственный труп — забавное занятие: ты, значит, лежишь, руки с ногами раскидав, а рядом люди бегают, суетятся, кричать что-то, потом народ расходится, плюнув на гиблое дело, а ты чувствуешь, что тебя тянет спать. Тянет-тянет — и утягивает, глаза закрываются, падаешь и только в последнюю секунду понимаешь, что встречаешься не с землей, а со своим мертвым телом. Или не совсем мертвым, ведь погибший не может встать на ноги и, пошатываясь, плестись следом за братом. Стефан шел впереди, темнота вокруг казалась непроницаемой, и его фигура была далекой, как размытая тень в пасмурный день. Братишка еле добрел до причала, да так и свалился где стоял. Странно, говорят, вампиры не устают, хотя с недавних пор я не верю слухам.
Еще говорят, что все люди рождаются одинаковыми. Правильное воспитание помогает многим приобрести свою индивидуальность, а кое-кто — кому повезет — становится личностью. Я не был особенным, но не страдал по пустякам. Моя гадкая душонка, никем не взращенная и не воспитанная, родилась вместе со мной, и мы с ней прекрасно уживались до поры до времени. Знаете, меня устраивал образ засранца, успешно созданный в течение полутора столетий. Будучи человеком, я то ли не понимал всей своей сволочной сущности, то ли удачно скрывал ее: отец искренне считал, что я хороший мальчик, умный, талантливый и смелый. Но он не видел, как я, пользуясь правом старшего брата, проливал чернила на писанину Стефана, давал ему подзатыльники и прятал из вредности его рубашки. И по тому же праву я должен был стать первым в очереди за Кэтрин.
Ну я любил. В том смысле, что любил, а не просто баловался. Не каждый раз встретишь такого идиота, влюбленного и с вывернутыми наизнанку мозгами. Кэтрин обожала копаться у меня в мозгах — чувствую, вывернутые они у меня как раз после ее раскопок. Я возвращался домой и начиналось: «А кто поведет меня на бал? А не устроить ли нам торги? А побегайте-ка за мной». И мы, блин, бегали, и нам нравилось. Глядя на наши торги, маклеры тридцатых годов двадцатого века поржали бы, я уверен. Стоит ли говорить, что в тот момент распри между конфедератами и янками меня не интересовали? Мой мирок, узкий до мерзости, крутился вокруг центра по имени Кэтрин, а война — тупая и бессмысленная — обходила стороной. Наверное, мне повезло. Стефан и я притворялись патриотами и просто послушными сыновьями, но за что мы боролись, я так и не понял. Отец говорил, что мы должны послужить стране, вот только объяснить, против кого борется наша страна, не мог. А Кэтрин оказалась понятной, и желания ее были конкретными, а не «Деймон, так положено». И потому, когда в Ричмонде подписывали акт о капитуляции, меня уже не волновало ничего, кроме крови. Я каждое утро осматривал шею из опасения найти свежие укусы и по воскресеньям ходил в церковь, будто службы могли вновь сделать меня человеком. Я не любил панихиды, но в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом захаживал в собор, чтобы убедиться: мертвым быть намного хуже, чем м-м-м… полумертвым. И нехрен ржать, до сих пор не могу подобрать названия своему состоянию.
Стефан после обращения съехал с катушек окончательно — кровь делала его неуправляемым и агрессивным настолько, что даже я начал опасаться. Вереница жертв — курносых, веснушчатых, длинноногих и растрепанных — тянулась до бесконечности, братишка все никак не мог успокоиться, как наркоман перед ломкой. Он искал не столько кровь, сколько адреналин, и получал его в достатке до тех пор, пока судьба не свела его с наглой девицей с дурацким именем Лекси.
— Кто это у тебя? — завидев женские перчатки на стуле, я нахмурился и приготовился прятать очередной труп. — Она еще жива?
— И наслаждаюсь жизнью.
Заслышав грудной голос, я обернулся и уставился на высокую дамочку в пышном платье — к слову, я ненавидел моду девятнадцатого столетия, все эти юбки и веера раздражали.
— Ты Деймон, — воскликнула она с таким видом, будто сделала открытие века.
— Я вас, наверное, разочарую, но я знаю, — учтиво отозвался я, едва сдерживаясь, чтобы не свернуть ей шею. — Может, представишь меня даме? — Стефан молча стоял в стороне. — Или ты забыл, чему нас учил отец?
— Не напоминай мне о нем, — процедил тот и подошел ближе: — Да, это мой брат, — ухмыльнулся Стефан и протянул девице стакан с виски. — А это Лекси, моя… знакомая.
— О, я обожаю слово «знакомая», — воскликнула Лекси, — оно такое ненавязчивое и двусмысленное! Когда я его слышу, то представляю все от «мы перекинулись парой слов» до «мы вчера поженились».
— И какой из этих вариантов применим к вам со Стефаном? — я налил себе выпить и отсалютовал бокалом гостье.
— Много будешь знать, — Лекси толкнула меня локтем, — скоро состаришься.
— Я никогда не состарюсь, — я схватил ее за руку и притянул к себе. Почему-то ее слова задели за живое, если что-то живое во мне еще осталось.
— О да, слышали мы эти байки — я буду жить вечно, делать гадости, и поступки мои войдут в историю. Даже не мечтай, Деймон, вампиры тоже умирают. Уж я-то знаю, — это она на свой преклонный возраст намекала, видимо.
Я верю тебе, Лекси, теперь я, кажется, верю, что вампиры смертны. Рука уже не сгибается, язва, источающая гной, воняет, и я обмотал предплечье бинтом, но в носу уже поселился мерзостный запах. Я знаю, мы с Лекси встретимся где-нибудь в аду для вампиров, и она напинает меня за то, что я убил ее. И правильно сделает, да — я, засранец этакий, не пощадил подругу брата. Ну и мою подругу тоже.
— Ты не поверишь, но вампиры все-таки умирают, — протянула Лекси вечером. Я поднимался в свою спальню и вынужден был остановиться, чтобы не показаться грубым. Воспитание отца давало о себе знать, а в стенах родительского дома оно грозило пальцем и хмуро смотрело свысока.
— Оу, я верю! Верю, желание женщины для меня закон — ну и так далее. Верю! — я замахал руками и уже занес ногу над ступенькой, когда Лекси добавила:
— Стефан сказал, что ты зол на него. Почему, если не секрет?
— Много будешь знать — скоро состаришься, — передразнил я ее и отвернулся.
— Ее звали Кэтрин? Ты любил ее, да? Знаешь, любовь — такое двусмысленное чувство…
Любимое словечко Лекси — «двусмысленный». Если действие, значит, двусмысленное, если фраза — значит, двусмысленная. Да у нее даже стакан с молоком — и тот вызывал двусмысленные ощущения.
— Знаешь что, дорогая, — я недвусмысленно прижал ее к стене, — я тебе сейчас расскажу сказку у недвусмысленной любви, — Лекси сверкнула глазами и, хмыкнув, ощутимо толкнула меня в грудь. — Молодой наследник известной фамилии встретил девушку, — я перехватил запястья и приблизился к ее лицу. — И она была красивой, — дверь спальни распахнулась, и мы переступили через порог, — красивой сукой, — мой сюртук упал на пол вслед за ее накидкой. — Девушка эта недвусмысленно требовала подвигов, — кажется, я целовал Лекси, пытаясь справиться со шнуровкой корсета. Непосильная задача, если честно — чтобы распутать узлы, нужно сосредоточиться. — И молодой идиот таскался за девушкой в надежде улучить момент и совершить подвиг…
Вдвоем мы одолели шнуровку, пока Лекси выпутывалась из юбок, я скрутил пробку с бутылки и сделал изрядный глоток.
— Каждое утро идиот пил для храбрости. — Увлекая меня за собой на постель, Лекси пыталась вставить в безумный монолог хоть слово, но я не позволил, крепко поцеловав, — пил кровь, как будто она могла добавить ему безрассудства. А потом девушка сгинула, — от меня жутко воняло виски, знаю, но встать с кровати и пойти в столовую, чтобы прополоскать рот, было бы невежливым. — Сгинула, оставив идиота и его брата наедине с их взаимной не… ненавистью. Идиот с братом начали грызться, хотя все кости давно лежали в зе… земле. Девушку звали Кэтрин, ты угадала. И я… — Лекси что-то бессвязно стонала, а я исступленно продолжал шептать в пустоту: — Любил… — по телу пробежала дрожь, — любил ее, — выдохнув, я перекатился на спину и провел пятерней по лицу. — А идиота звали…
— Деймон, — прошептала Лекси и открыла глаза.
— В яблочко, — через силу улыбнулся я и зажмурился.
— Дура твоя Кэтрин. В тебя можно влюбиться, правда — на целый час.
— И ты влюбилась, — не верю. — На целый час. Не старайся, Стефан будет рвать и метать, если узнает: он у нас собственник, не любит, когда его девками пользуется кто-то другой.
— Ты думаешь, что мы с ним?..
— А разве нет? — я искренне удивился и даже приподнялся на локте, чтобы лучше видеть лицо Лекси.
— Ну ты поганец, — почти весело вскрикнула она, и мне пришлось зажать ей рот — выступления Стефана с театральными обвинениями не входили в мои планы. В голосе Лекси сквозила обида — ну надо же, какие все нежные стали. — Не удивительно, что Кэтрин предпочла Стефана.
— Она, — я сгреб длинные кудри Лекси в кулак и прохрипел в губы: — Она любила меня.
— Хоть себе-то не лги, Стефан сказал мне…
— Стефан что-то смеет говорить о Кэтрин? Пошли! — я застал Лекси врасплох, а когда она опомнилась, мы уже были в коридоре.
— Что происходит? — братец выскочил в коридор с подсвечником — как в тех анекдотах, которые сочинят лишь спустя сотню лет — и уставился на нас.
— Мне тут дама наша нашептала, что ты всем историю про Кэтрин рассказываешь? Я тоже хочу послушать — так кого из нас она любила? — и вновь запылала кожа лица, я был так зол, что с легкостью отпихнул Лекси, попытавшуюся напасть.
— Деймон, ты с ума сошел, — Стефан присел рядом с Лекси и обнял ее. Как трогательно, я чуть не прослезился. — В каком вы виде?
— Тебя только это волнует?! Да? Да! — я пнул стену, подскочил к брату и, выхватив у него подсвечник, швырнул железку в угол. — Вытри сопли, дура! — обернулся к полуголой девице.
Еще не рассвело, когда я тихо сбежал по лестнице с намерением покинуть родные стены, пока никто не видел.
— Эй, Деймон, знаешь, чем хороша жизнь вампира? Когда-нибудь я найду тебя, слышишь? — Лекси ревела в коридоре и пила виски стакан за стаканом.
— И пожалеешь об этом, — я хлопаю дверью и уже не думаю о Лекси и брате. Потому что мне пофиг.
***
Жизнь вампира хороша тем, что есть шикарная возможность дождаться того периода истории, в котором понравится жить. И я дождался.
Так забавно было наблюдать за людьми: девчонка, что жила в соседнем доме, сначала бегала по улице в компании старших братьев, потом таскала со свиданий букеты и гордо вскидывала подбородок, заслышав восхищенные вздохи прохожих. Я видел, как она ревела в спальне и кричала, что не пойдет за «этого старика». А спустя несколько лет в черных одеждах вернулась в уже опустевший родительский дом: разом потеряв родителей и мужа, девчонка — да, я помнил ее малявкой — закрылась в комнате и появлялась на улице лишь ночью. Лет этак через сорок — заскочив в родной город на пару дней — я наблюдал, как она, окруженная многочисленными котами, умирала в спальне, провонявшей мочой и лекарствами. Вампиры, знаете ли, чувствуют приближение смерти, но не всегда любят ее встречать. В очередной раз пришло понимание, что мое существование нельзя назвать худшим вариантом. Я даже известил соседей о безвременной кончине старушки, чтобы запах гниения трупа не стал неожиданностью. Не знаю, когда во мне появилось такое благородство, ведь меня мало интересовали окружающие с их проблемками и несчастьями.
Когда сотни стран не пожелали засунуть в жопу обвинения, высосанные из пальца, я сидел в гостинице на окраине штата и смотрел на изображение Кэтрин. Да, тогда я еще был сентиментальным сосунком, несмотря на преклонный возраст. Августовский день подходил к концу, и я подумывал о том, чтобы пойти в бар и напиться. Определенно, эта мысль нравилась мне все больше.
— Привет, братишка, — тихо сказал я и уселся за барную стойку.
Мы встретились впервые за полсотни лет, но обниматься не спешили. Я даже сначала не узнал Стефана: тот отрастил волосы, да и бритву видимо забыл в другой стране. То ли несколько стаканов виски, то ли голодная ломка высушили его руки и превратили их в костлявые палки. Лихорадочно блестевшие глаза вращались в глазницах, а расширенные зрачки все никак не могли сфокусироваться на мне.
— Деймон? Это ты неудачно приехал, — протянул Стефан и кисло улыбнулся.
— Чего так? — я наклонился ближе и почувствовал запах алкоголя.
— В городе облавы, — коротко начал он, — на каждом углу полицейский, люди боятся нас.
— А что, нас здесь много?
— Да с дюжину будет, и всем нужно питаться, — Стефан помотал головой и прохрипел: — Беги отсюда, пока не поздно, ведь тебя еще не успели приметить, — он замолчал и уставился куда-то за мою спину.
Развернувшись на высоком стуле, я увидел в дверях шерифа с помощником. Брат напрягся и подобрался, готовый в любой момент сделать ноги, — примерно с таким видом он убегал от нашего учителя танцев.
— О, сеньоре, — я сполз со стула, распахнул объятия и пошел на стражей порядка, — будьте так любезны, объясните иностранцу, где здесь у вас главный городской собор?
Идиоты в форме завертели головами, как будто искали, к кому же я обращаюсь, и вновь посмотрели на меня.
— Я подданный Италии, прибыл в вашу страну с особым поручением, но прежде чем приступить к его исполнению, мне необходимо исповедаться. — Шериф с помощником, ведомые внушением, как по команде развернулись и, чеканя шаг, вышли на улицу. Не, ну а что, я люблю марши. — Мне необходимо попасть туда, — я чувствовал, как зубы превратились в острые клыки, кожа лица пылала, как на солнце. — Мне нужно помолиться, — с нажимом сказал я и обернулся. Первобытный ужас мелькнул в глазах полицейских, когда я добавил: — Ибо я… согрешил.
Стефан оказался рядом внезапно, мелькнув размытой кляксой. Общественная столовая с липкими тарелками и мутными стаканами смотрелась шикарным заведением по сравнению с нашей трапезной — каждый из нас обнимал тело, похожее на мешок с мясными отбросами, и вгрызался в тонкие кости, рвал артерии и не считал нужным вытирать кровь с лица. То была поза влюбленных, забывшихся в поцелуе — когда невозможно разомкнуть губ, и реальность перестает быть таковой, уступая место грезам и желаниям. А может, мы были похожи на двух грешников, на коленях замаливающих проступки — не знаю, в тот момент не думал о сравнениях.
Я оставил свою жертву, даже не потрудившись оттащить на помойку — думаю, государство позаботится о своих защитниках: бесплатная могила, чахлые цветочки и пара коллег со скорбными физиономиями.
— Деймон? — увидев, что я ухожу, Стефан оторвался от вкусного ужина. Сейчас он был больше похож на моего братца, и даже волосы, по-моему, стали чище.
— Дальше сам, — бросил я и, подумав, добавил: — А я пошел, спасение голодающих — дело рук самих голодающих. Аривидерчи, короче. Но мы еще встретимся.
Стефан молча смотрел мне вслед, а после, наверное, вернулся к трупу. Даже «спасибо» не сказал — отец был бы в шоке. Впрочем, отец пребывал бы в постоянном шоке от того, что творилось в этом мире, поэтому я даже рад, что он не дожил до двадцатого века.
Великая Депрессия меня не вдохновила, честно скажу. Фондовые обвалы, кризисы, самоубийства, банкротство — меня тошнило от этих слов, а газеты я вовсе перестал воро… покупать. Когда я в пятитысячный раз увидел на улице кислую рожу, мое терпение лопнуло, и я помахал статуе Свободы рукой. Европа не спешила гостеприимно распахивать объятия, и если Соединенные Штаты всегда были рады иммигрантам, то французские власти нахмурились и повелели оформить документы. Оформлять документы желания не возникло, и потому я свалил через пролив в Великобританию. Английские крючкотворы наверняка научились искусству бюрократических проволочек у своих картавых коллег — с выражением презрения на лице высокая дама с завитыми буклями вместо волос выдала кучу бланков и отправила меня восвояси. Ну это она зря, конечно: вечером ее муженьку сообщили о неведомом звере, искусавшем его жену. Честно признаюсь, я оскорблен — что значит, неведомый? Вот если бы эта дура не заартачилась и шлепнула малю-юсенькую печать на листочек, и у зверя было бы имя, и тетка осталась жива, а так — извините.
За десятки лет мало что изменилось, правда, документы мне все-таки выдали. Знаете, люди взяли привычку зачеркивать дни в календаре — ну там, до окончания школы осталось двести тринадцать дней, Джонни приедет черед шестьдесят восемь дней, а на новую маечку я накоплю через месяц. Я тоже накарябал себе на бумажке цифры и с великим усердием начал зачеркивать. Поставив крест на очередной цифре я покупал новый календарь, ждал, пока в нем закончатся листки — и зачеркивал еще одну цифру. Вскоре после того, как календарь за тридцать девятый год оказался на помойке, высшие силы наконец услышали мои молитвы. На каждое Рождество я просил немного: бесплатные обеды, красивых женщин, ну и мир во всем мире, на всякий случай. С началом бомбежек вампиру стало легче жить на Британских островах, спасибо вам, высшие силы. Я даже нарисовал карикатуру, которая до сих пор висит у меня в спальне: огромная мясорубка с выгравированной на металле надписью «Вторая мировая», ножи вращаются, перемалывая кости, ручка крутится, а рядом стою я — в кипенно-белом колпаке, как у шеф-повара, в перчатках и фартуке. Правда, в моем ресторане нет посетителей. Когда мясорубка сломалась, а война закончилась, я скинул фартук, стряхнул пыль с костюма и вновь вернулся на свое привычное место у барной стойки.
Казалось, что паб — единственное место, уцелевшее после взрывов. Неприметное здание, спрятанное за громадами домов, скромно простояло все шесть лет, и все также радушно встречало посетителей:
— Что? — мрачно процедил бармен и уставился на меня как на таракана, не вовремя оказавшегося в тарелке.
Заунывные звуки скрипки драли воздух в клочья, и мозг от недостатка кислорода отказывался думать, голова кружилась, бутылка норовила выскользнуть из подрагивающих пальцев. Пожалуй, горе-музыкант играл даже хуже, чем те четыре козла, что прыгали на сцене в шестидесятых. Не, «Битлс» были мудаками, я уверен. Двигая бедрами в такт вымученным визгам, я ловил на себе взгляды худышки, что стояла рядом, и думал о джазе. Кантри тоже не перевариваю, и почему парни не играют рок-н-ролл? Худышка была темпераментной, темноволосой и похожей на Кэтрин.
Погода была прекрасная, принцесса была ужасная, говорю. Страшных принцесс я никогда не посылаю, но разговор с ними короткий: она кончила, я кончил, скука смертная, но ей понравилось. Да, это не Кэтрин — та бы меня высмеяла. Я даже представил, как она громко хохочет, тычет в меня пальцем и кричит: «Ну и где бывалый энтузиазм?» Но второй Кэтрин нет на свете и быть не может.
— Не может, не может, — напевал я себе под нос, пересекая границу Мистик-Фоллс полсотни лет спустя. Дождь хлестал по земле, превращая пыль в грязь, но я все радовался родным кустикам. — Не мо…
А если все было не так? Погода была ужасная, принцесса была прекрасная, а?
Кэтрин — нет-нет, Елена, конечно же — накрыв голову сумкой, спешила к дому. Тогда я еще не знал, что на крыльце этого особняка вновь обрету Кэтрин. Или Елену, черт возьми?
А принцесса все равно прекрасная.
Вот и не верь после этого сказкам.
***
Вампиры смертны, да, дорогая моя Лекси, и ты мне это доказала, когда прохрипела: «За что?», а после осела на землю и навсегда замерла.
И я верю, Лекси, что в меня можно влюбиться на целый час — вот смотрю в зеркало иногда и думаю: «А чего это на час всего? На денек нельзя?»
А Елена не верит ни тебе, Лекси, ни мне.
— Слушай, Елена, да послушай, бли-ин, — я преграждаю ей путь. Прибегнем к проверенному методу — сыграем на жалости. — Представь, что я завтра умру. Ты меня поцелуешь?
— Ты не должен так говорить, — Елена хмурится и морщит лоб. Сейчас она похожа на ребенка, думающего над трудной задачей, и я беру ее руки в свои.
Я все еще не написал книгу, а сейчас вдобавок топчусь по лужайке, подстриженной трудолюбивыми садовниками. Задача-минимум на этой земле не выполнена — здесь следует схватиться за голову и покаяться, но мне плевать.
Если бы мне сказали: «Деймон, у тебя осталось полчаса. Вот они, время пошло, что хочешь, то и делай», я бы, наверное, не сумел даже начать. Длинный список того, что я не успел совершить, невозможно запихать в крохотные тридцать минут, а потому — стоит ли начинать? Вот и я так думаю – не стоит.
— Ну и вредина же ты. И ты это, слышишь, выброси из головы мантру «я должна умереть», достаточно уже смертей-то. Не реви-и, — фыркаю я, не отпуская ладоней Елены, — хоть в щеку-то поцелуй на прощанье.
— Ты куда-то уезжаешь? — мне почудилось, или она обеспокоена?
— Ненадолго, — подставляю щеку, чувствую прикосновение мокрой кожи и холодных пальцев. Но внезапно вспоминаю, что я коварный, и чуть поворачиваю голову. Елена все еще плачет, надеюсь, не из-за того, что пришлось поцеловать меня в губы. — Стефан ведь не будет гоняться за мной по миру с огнем в груди и жаждой мести? — хиленькая попытка пошутить почти удалась.
— Деймон, ты ведь несерьезно говорил насчет своей смерти, правда? — Елена судорожно утирает слезы, будто они в одну секунду стали постыдными.
— Конечно, несерьезно, — я подмигиваю ей, порывисто обнимаю и выхожу из комнаты.
У меня есть еще пара дней, чтобы найти средство от укуса оборотня. Пузырящаяся язва расползлась по плечу, но не добралась до сердца. А я, кажется, не успел сделать кое-что важное. Нацарапаю на листке список оставшихся на этой земле дел: написать книгу про обманутого брата, накарябать стихи, посвященные Елене, и оформить завещание — просто так. Потому что мне внезапно — до жгучей боли в горле и похолодевших рук — стало не пофиг.
