Гарри вначале обрадовался, когда в преддверии дня Святого Валентина нашёл у Джинни открытку с надписью "Моему единственному" на своё имя, а потом ох*ел, когда нашёл ещё четыре таких же на имя Северуса Снейпа, Драко Малфоя,Люциуса Малфоя и ВОЛДЕМОРТА)))
Было уже за полночь, когда открылась входная дверь, довольно тихо, с предусмотрительной аккуратностью. Квартирная хозяйка, жившая на первом этаже, только перевернулась на другой бок и поморщилась – шум ее не разбудил. Дверь закрылась, грубовато звякнул ключ, который повернули в замке и бросили в карман. Что породило этот звон – быть может, монеты, или часы, или старая табакерка, еще наполеоновских времен, - осталось на совести темной прихожей: обшарив верх комода привычным движением руки, он наткнулся на оставленную ему свечу, выбил искру, зажег фитиль и просунул в кольцо скромного бронзового подсвечника свой палец. Спустя какое-то время – не очень большой промежуток – на лестнице послышались шаги. Достоверно можно было заключить лишь одно: шаги были медленными и как будто бы усталыми. Показаться же могло что угодно – что шаги эти были излишне грузными, скорее всего, принадлежа мужчине, что мужчина этот наверняка был плотным и высоким, что вернулся он не с увеселительной поездки по парижским злачным местам, а, вероятней всего, с работы, которая его и утомила. Тень, чьи контуры были похожи на штрихи углем по изжелта-бледному воску стены, могла бы подтвердить первые две догадки. Рядом с человеком шагала тень – высокая, плотная, в рединготе, застегнутом под шею, и цилиндре, свободная ее рука была занята чернильно-черной тростью. Вторую дверь он обычно не запирал: хозяйка убирала посуду, сметала пыль, приносила свежее постельное белье - когда он был дома, то даже и не замечал, что в комнате еще кто-то есть.
Войдя, он поставил свечу на столик под зеркалом, вытащил пистолет, всунутый между пуговиц редингота, и положил его рядом. Движения его были скупыми и привычными, все, что он делал, он делал, не задумываясь. Отвернувшись, чтобы снять верхнюю одежду и повесить ее в гардероб, он невольно покосился на темную, угловатую фигуру – таким его видело зеркало. Рука и плечо были испачканы грязью – он бегло отряхнул их, словно не придав этому значения, но и не обойдя вниманием, и вновь на себя поглядел. Лицо его при этом имело спокойный, чуть усталый вид – так принимает ветеран полицейской службы очередную похвальную грамоту, зная, что этим уже не добавишь к репутации ни слова. Однако в самых уголках его поджатых, сухих губ затаилось иное, горькое выражение, словно увиденное им оставило неприятный привкус. Годы взяли свое: он поправился - что обиднее, серьезно поседел.
В прежние времена под каждым дюймом его кожи таилась сталь: этот внушительный из каркас костей и мышц и раньше делал его неповоротливым - не таким уж ловким, зато пугающе сильным, из-за чего он обходился тростью, не таская с собой холодное оружие. Теперь же все это превращалось в досадный лишний груз – вчерашним днем он едва не отшатнулся от стены, вдруг подметив, что, сам того не понимая, прислонился к ней плечом, чтобы отдышаться после беготни за одним типом, который все равно успел куда-то юркнуть, словно крыса в трещину. Он и не помнил, когда все стало меняться – старость ожидают как чего-то далекого, она всегда впереди, она призрачна, в нее-то и не верится, но когда ее приход становится болезненно очевиден, то сразу понимают: слишком поздно, ее начало было столь незаметным, что, казалось, она шла рука об руку со всей прожитой жизнью. Он взял себе привычку поглаживать переносицу, как делают люди, носящие пенсне, – это отвлекало его от посторонних мыслей, помогая не замечать все то, перед чем его поставило время. Он был еще крепок, пусть и не так быстр, но даже он не мог не замечать, что в префектуре порою косо смотрят на его бакенбарды, совершенно седые, ведь он еще лет десять назад мог похвастаться первой сединой, а ведь тогда ему было всего лишь сорок два года. Он знал, почему так, но прятал это знание, как прячут шпагу под плащом. Кончилось тем, что он брезгливо усмехнулся – седины хороши для маршалов, не для солдат – и отошел на середину комнаты. За окном стояла мгла: кто-то опять разбил фонарь, вся улица словно исчезла, в такое время не жгли свечей, если только не у постели тяжелобольного. Было поздно, но он не стал гасить свечу.
В тот вечер в столице не случилось ничего такого, что могло бы его задержать. Но он вернулся домой поздно. Эти две данности заставили его погладить лоб, словно стирая с него следы угрюмых мыслей. Он не мог сказать, почему, уйдя со службы рано, он вернулся домой так поздно, – вот что пугало, а если не пугало, то тревожило, ведь он прекрасно помнил все, что с ним было, но каждый его шаг словно таил в себе второй, каждая улица будто бы стала длиннее. Обычно он ходил домой пешком, для того и выбрал себе квартиру в нужном месте, - так поступил он и вчера, хоть и был до странности утомленным. Он шел, чуть опустив голову, чтобы его лицо скрывала тень от цилиндра и удобней было бросать на прохожих короткие, испытующие взгляды. В тот же день он только и смотрел, что себе под ноги, на грязную мостовую, иногда оглядывался, чтобы разглядеть свои следы, словно боясь не вспомнить, где он только что прошел. Ничто его не занимало, трость монотонно поднималась и опускалась в его руке, а затем все окутал мрак, но он знал, сколько нужно сделать шагов, чтобы добраться до своей двери. Он также знал, что впереди есть досадная выбоина, и чтобы не подвернуть себе ногу, ему пришлось прощупать тростью мостовую. Только войдя и оглядев прихожую при слабом огоньке свечи, он вдруг подумал, как он все же опоздал.
Медленно расстегнув все пуговицы, он снял с себя запыленный редингот, перебросил его через руку, сложил и оставил на стуле. Так же он справился и с сюртуком, оставшись в черном жилете и белой рубашке – его громадная фигура словно бы превратилась в человека, до этого пробыв статуей, высеченной из серого гранита. Он подметил, что набрал в легкие воздуха, чтобы вздохнуть, и резко выдохнул, потому что не было у него причин для вздохов. При этом его ноздри опасно расширились, лицо стало хищным на одно короткое мгновение – и снова замерло, поддавшись печали, которую в ту ночь с него было не стереть. Он присел на край кровати, обычной кровати, какие бывают в казармах или больницах для бедноты. Плечи его ссутулились, он положил ладони сверху на трость, на них устроил подбородок и долго еще смотрел на носок своей туфли, напоминая старика, что присел отдохнуть на парковой скамейке.
Мысли его, при неподвижном взгляде, сменялись довольно быстро. Снова вернувшись на ту самую улочку, где он столь неудачно впечатался в стену плечом, он вспомнил о таком-то и таких-то, поглядел на пепелище тех-то и тех-то событий из его памяти - их притушило время, а со временем, как и с законом, он не спорил. Лицо его при этом напряглось, он застыл, словно дозорный на берегу, среди тумана: из этого же тумана к нему вдруг явилась высокая, крепко сбитая фигура. Седые локоны, проникновенный взгляд, свобода против заключения, гнев, не теряющий благородства, – вот каким был этот неуловимый, которого инспектор, тогда еще не знавший, что такое иголки в сердце на бегу, преследовал однажды по улицам Парижа. До этого были Монрейль и ужасная сцена с доносом, от которой его по-прежнему тянуло уставиться себе под ноги и молчать.
Он вытряс из себя оцепенение, словно признание из упрямца – к чему эти сантименты, побитые молью? Избавившись от призрака, который явился ему впервые за год - а может, и за два, чем память порой не шутит, - он приосанился, сощурился, коротко взглянул на свечку, даже хотел оставить, наконец, эту трость, но только и сделал, что спустил с нее руку и коснулся раскрытой ладонью своей спины. Где-то его все же просквозило – он это чувствовал по неприятному ознобу, должно быть, на набережной, когда проверяли решетки у тоннеля, того, что вел к реке от Сен-Дени. Говорили, там скрывается какой-то мелкий воришка, намедни стащивший из ювелирного дамские бусы, но замок был цел, да и цепь никто не трогал, а ветер внизу был такой, что не держись он за поля цилиндра – пришлось бы с ним, цилиндром, распрощаться. Он был разгорячен, с погони, холод стоял совсем не апрельский, а сам-то – здесь он ухмыльнулся, растягивая неподатливую улыбку, – сам-то он хорош, распахнул ворот и совсем о том забыл, пока осматривал замки да решетки, сдались они ему, а воришка, небось, пересидел где-нибудь в люке, чтобы у того же магазина обратно выползти и удочки смотать. А теперь господин инспектор, мало ему прежних бед, так еще будет хвататься за спину и подкашливать, а появится таким в префектуре – вынесут с почестями первей Ламарка, и конец всей его славной карьере. Додумав эту мысль, он снова уложил подбородок на ладони и замер в прежней позе, будто бы волнения, вместе с самой простудой, вдруг исчезли без следа. Обдумав что-либо, он не имел скверной привычки возвращаться к этому снова и снова безо всякой надобности, но к одному воспоминанию он все же не мог не вернуться.
Этот человек, этот странный человек… Между его бровями пролегла морщинка, дышал он все тише, пока не замер совершенно, – ему необходимо было вспомнить и беглого каторжника, и причину, по которой тот явился к нему. Он мог бы думать об этом человеке, случись нечто похожее, когда он был на службе, но воришка с Сен-Дени, улизнувший в канализацию, связи с Жаном Вальжаном не имел. А ведь он все помнил, настигла его мысль, - помнил и погоню, и приморский город, даже каторгу. А сам-то Жан, месье Мадлен, – он помнит, если жив? Или только пока чужая тень мерещится ему на парижских улочках? Пока инспектор полиции Монрейля провожает его взглядом, когда они встречаются на перекрестке? Подумать только, что когда-то он из-за этого Вальжана ночь не спал, строчил донос, ездил в Париж, что-то кому-то пояснял… а потом еще и гонял за ним по кварталу, и следил за этим дурацким монастырем. Что бы он сейчас сделал на своем месте? Вошел бы в ворота, за шкирку волоча привратника, и потребовал – нет, приказал бы все готовить к обыску. Или ушел бы прочь, доделывать дела, – сдался ему этот каторжник… А ведь до этого, промелькнула досадная мысль, он подумал о нем, как о мэре, но ведь никаким мэром он не был, так, самозванцем, хитрющим, правда, но уж никак не достопочтенным гражданином.
Тут он скривился, словно у него вдруг разболелись зубы, – сам он не смог бы такое представить, зубы у него были отменные, но именно так все выглядело со стороны. Он вспомнил, как быстро все забыли месье мэра, едва ли не за день после ареста, словно и не было никогда его. Раньше это ему казалось в порядке вещей – кому нужен был какой-то беглый каторжник? Сейчас же, касаясь губами своих пальцев, он вдруг подумал, а ведь этот месье Мадлен был за что-то избран, ведь сам он не хотел, но все настаивали – все, кем же были эти все, неужели все те же люди? Почему же выбирали каторжника, ведь эти типы порочны по своей натуре, а ослепить весь город – как такое возможно, ведь в Монрейле был не один порядочный гражданин, сам-то он догадывался, но все прочие… За что же называли его добрым дядюшкой Мадленом? За что звали в газетенках бывшего министра полиции Преступлением, а бывшего первого министра – Пороком?* Раньше он точно сказал бы, где есть клевета, а где – преувеличение заслуг, теперь же… Но если так скоро забыли мэра, который поднял город и строил фабрики, то будут ли помнить старшего инспектора полиции, когда его попросят в префектуру и пояснят, что он свой долг исполнил, что пора уж дать дорогу молодым. Что будет с ним? Куда он выйдет из этой комнаты?
Чуть поведя губами, он невольно оглянулся - так поступают люди, забывшие о неотложном, когда перо в чернильнице, случайное слово, вещь, угодившая на место другой вещи, вдруг об этом напоминают. Лицо, обрамленное седыми бакенбардами, сделалось бледным от тоски, зачеркнутой смирением, словно глубокой морщинкой на лбу. Комната была невелика, почти без мебели, на окне - старинные гардины, на стене - офицерская сабля в ножнах. Когда он, бывало, бродил по ней в раздумьях, казалось, что один он занимает ее всю. Он почти не читал, ни разу не вывел и строчки сверх того, что требовалось, не имел обыкновения сидеть в кабаках и прогуливаться по набережным Сены. Все его привычки предназначались для чего-то, даже табак, и тот прояснял его ум. Привязанностей, помимо службы, он не имел. Как и жизни. Он кашлянул в кулак. Окно было закрыто, но он чувствовал, что ему холодно. Свечу он оставил на столе, не хотелось за ней идти. Фитиль успел догореть и потух, погрузив комнату в глухой, непроницаемый мрак, а он словно бы и не заметил, оставшись сидеть на краю кровати, не вздрогнув и не двинувшись. Что с ним творилось? Ничего. Совершенно ничего.
___________________
Примечания:
* строчка из песни Наутилус – Город Братской Любви * имеются в виду Фуше и Талейран
