Близкое присутствие Аиды Арей ощущает и через стены тартарианской темницы: некоторым вещам даже вечная материя не помеха. Мечник не боится смерти и никогда не боялся, но на какой-то миг его всё же охватывает неясное, но весьма похожее на страх ощущение. Странно? Вовсе нет, если вспомнить, что и тёмные стражи не очень-то жаждут сливаться с мраком на веки вечные. Не всякий роющий яму и укладывающий в неё смертельно опасную ловушку хочет в неё попасть. Но всякий попадает.
Впрочем, ощущение это не длится долго и спустя мгновение Арей вновь спокоен – как все те, у кого нет альтернативы. Какой смысл опасаться неизбежного? Он уйдет достойно – жаль лишь, что не с мечом в руке, мучительно жаль! – и не опозорит себя даже краткой слабостью. В конце концов, исход этот был более чем ожидаем. “За что боролся”, не так ли?..
Когда тюремная дверь с утробным скрипом отворяется, мечник не двигается с места и по-прежнему стоит у решетки, ожидая увидеть либо самого Лигула – сложно представить, чтобы мерзкий горбун отказал себе в удовольствии прочитать ехидный прощальный монолог, а затем понаблюдать за казнью давнего врага, – либо кого-то из заплечных дел мастеров. Мрак не прощает предателей, а его, Арея, вина очевидна: тот, кто должен был умереть, всё ещё жив – и лишь потому, что барону – барону мрака, подумать только! – захотелось вспомнить о чести и совести и отказаться добивать бывшего ученика. И не просто отказаться, но и даже прикрывать его спину, а в довершение во всеуслышание высказать всё, что он, Арей, думает о личности главы Канцелярии, его методах правления и о мраке в целом. Особенно – о мраке. Да и о Лигуле, впрочем, не меньше. В конце концов, накипело у Арея порядком – при том даже, если не вспоминать, кто открыл охоту на его семью, а после шантажировал отца возможной смертью дочери. А уж если вспоминать…
Жаль, горбатый ублюдок как всегда предпочёл смыться – он-то, в отличие от барона, никогда не считал, что отказаться от вызова на бой позорно – или просто был уверен в своей силе чуть меньше, чем провозглашал при каждом удобном случае. “Пусть победит подлейший”, – такое определение дал однажды Арей их будущей схватке – и, как выяснилось, не ошибся.
Дуэли между своими запрещены до тех пор, пока не будет побеждён свет; ослушники караются продолжительной ссылкой. Вызов на дуэль главы Канцелярии, да ещё и с оскорблением личности – а Арей всегда был мастером не только клинка, но и острого слова, – карается судом и лишением всех полномочий и регалий. Вызов мраку карается смертью.
Именно так: своеволие ещё можно стерпеть – и начальника русского отдела действительно терпели все эти годы, – но не бунт и не прямой вызов. “Это была последняя капля, барон, – с неприкрытой холодной злобой, но вполне официально уведомил Лигул, когда взбунтовавшегося мечника, побеждённого в итоге не качеством, а количеством, под конвоем доставили в Тартар. – Ничего личного, как ты понимаешь”.
Само собой, на этот раз действительно ничего личного, всё банально и просто: мрак не прощает предателей. Прощение вообще есть нечто ему неведомое.
Именно поэтому Арей и спокоен: все решения тёмная Канцелярия приняла, приговор зачитан, а, значит, финальная точка в его судьбе уже поставлена. Да и кому ж ещё ставить точку в свитке жизни слуги мрака, как не самому мраку?.. “За что боролся”, именно.
О свете мечник, само собой, не думает. Какой свет, помилуйте! Смешно, право слово! Для него, барона мрака, всё уже решено – да и не “уже”, а давно. Он сам всегда шел к этому финалу и, по чести сказать, заслужил его. В конце концов, даже бросив вызов мраку, он не нашел в себе сил переломить гордость и перейти – вернуться, вернее – на другую баррикаду. Снова не нашел. А раз так, исход известен, потому что на его-то баррикаде наказание за неповиновение одно, и принять его нужно с честью: раз уж взялся за гуж – не говори, что не дюж. И Арей думает сейчас лишь об одном: чтобы у него хватило сил достойно встретить свою судьбу и лишить мрак удовольствия видеть его униженным. Frangas, non flectes – сломишь, но не согнёшь – свой девиз нельзя предавать и перед лицом смерти.
Когда дверь отворяется, он ожидает увидеть Мамзелькину: стражи могут видеть её перед концом – а его-то конец явно не будет лёгким и быстрым, в назидание всем возможным ослушникам, – но испытывает совершенно чёткое желание протереть глаза, когда согбенная тень, загораживающая проём, неожиданно отступает и на пороге появляется...
– Дафна?!
Арей так поражен, что не в силах сдержать изумлённого восклицания: светлая – последнее существо из всех, кого он ожидал бы увидеть здесь. Да и где здесь-то – в вечном мраке!
Невозможно. Нереально. Бредово.
Ни один страж света не выживет в Тартаре, так же как тёмный никогда не ступит за врата Эдема. Не горит свеча там, где нечем дышать, а тлен не терпит огня опаляющего – не потому, что огню так хочется или потому что он чересчур жесток, а по факту: просто не может.
Арей со всей уверенностью сказал бы, что это цинично созданный мраком морок, суккубьи шутки, бред воспалённого рассудка – да что угодно из набора объяснимых и логичных вероятностей! – если б не видел, что крылья на груди гостьи не иллюзия и не фальшивка. Барон мрака может отличить истинный артефакт от любой копии – тем более, здесь, в Тартаре, где разницу чуют, кажется, и стены темницы.
Даф сбегает по лестнице в ведущий к камере коридор, и Арей смотрит изумлённо: даже кожа её, кажется, светится – ровно, мягко, словно подсвечиваемая изнутри – и мрак расступается, обегает её, тысячами тёмных змей расползается по углам.
Это невозможно – она должна уже умирать, корчиться в судорогах на каменном полу тартарианской темницы, страдать, как обычно страдают от удушья смертные, как страдают создания света, ступившие в беспросветный мрак... А она ведь даже не златокрылая, более того, и не вполне светлая – вспомнить хотя бы те её тёмные перья!..
– Тебе, светлая, что – жить надоело?! – грубо бросает он вместо приветствия.
Это Даф, несомненно, но как? Какого Лигула угораздило её потащиться сюда? Как вообще такое возможно?..
Столько вопросов – и ни одного ответа.
Дафна оказывается совсем рядом – их разделяет только решётка, – и улыбается – как обычно спокойно и мягко, но достаточно раз поглядеть в её глаза, чтобы стало ясно: находиться в вечном мраке ей не так легко, как могло показаться вначале.
– Я рада, что успела, – просто говорит она, и глаза её как напоминание о летнем небе – такие же глубокие и светло-радостные.
Мечник хочет выругать её – и ругать долго и со вкусом – и не только за то, что из каких-то дурацких, явно светленьких побуждений она умудрилась забраться аж в Тартар. Просто ключи от его камеры всё равно у Лигула, а без них любые попытки открыть дверь обречены на провал, хоть из пушек её обстреливай, хоть магией штурмуй. Тартарианским темницам даже наружная стража не нужна: всем известно, что здешние камеры запирает и охраняет, по сути дела, сам мрак, из которого и соткан весь Нижний Тартар. Даже светлым известно, и уж точно это должна знать и Даф – если, конечно, не забыла голову в своём Эдеме. Арей хочет уже озвучить это предположение со всем возможным сарказмом, но так и не открывает рта, потому что Дафна касается прутьев и тартарианская сталь – сталь, которой не может повредить даже его меч, сильнейший артефакт бывшего бога войны! – вдруг оплывает, словно масло на раскалённой сковородке…
– Идёмте же! – торопит она, тянет его, окаменевшего от изумления, за руку. – Вы ведь не хотите остаться здесь навсегда?
Какая уверенность! И какая смелость!..
Мечник ухватывает её за плечо и разворачивает к себе. Плевать на то, как она это сделала – если повезёт, он узнает это позже, – сейчас ему интересней другое: почему?
И если она ляпнет что-нибудь про светленькую жалость или необходимость помогать всем страждущим, или про свет во мраке и тому подобную ахинею…
Но Дафна умело ходит по краю – или просто говорит правду, потому что взгляд её кристально честный. И это – это действительно… Не странно, нет: настораживает.
Светлым правду говорить легко и приятно, Арей знает это очень хорошо, но почему ему кажется, что настороженность эту вызывает вовсе не правда?..
– Считайте, что я возвращаю долг, – отвечает она и безмятежно улыбается – так, словно барон мрака, пускай и безоружный, не может прямо здесь и сейчас свернуть ей шею, – не пытаясь освободиться. – И даже за двоих.
Глаза у неё радостные и честные, бронзовые крылья на груди сияют, как звезда, от кожи веет теплом – и близость этого света неожиданно желанна и приятна – настолько, что Арей отчаянно хватается за необходимость доказать обратное.
– С каких пор женщины платят за мужчин? – насмешливо интересуется он, многозначительно поднимая бровь, и Даф наконец теряется – вспыхивает, вздергивает подбородок, смотрит воинственно.
Вот такой она нравится ему гораздо больше. А то подумайте: долг, обязанность, справедливость – и тонны, тонны пафоса! Почему ему кажется, что синьор помидор не имеет к её безумному вояжу никакого отношения?..
– Однажды вы не дали забрать меня в Тартар, – упрямо говорит Даф – и впервые отводит взгляд. – Так что всё честно.
Арей едва не фыркает: она отважилась спуститься в бездну бездн, а рассуждает как ребёнок: честно, нечестно. И с кем – с бароном мрака! Светлый идеализм неизживаем.
– Баш на баш, значит? Или опять светленький гуманизм замучил? “Помогаю всем и вся круглосуточно и без перерыва на обед”?
Арей ожидает увидеть обиду и оскорблённое лицо – обычную реакцию Даф на иронию в адрес светлой взаимопомощи и шуточки о спасаемых муравьях, – но она остаётся спокойной и вновь поднимает глаза.
– Именно, – отвечает она в тон ему. – Именно так: баш на баш. Такая логика вас же не удивляет? – и, мгновение поколебавшись, вновь берёт его за руку: – Идёмте же!
Рука её маленькая и горячая, и чуть дрожит, и Арей вдруг явственно осознаёт, как мучительно для Даф находиться здесь, в вечном мраке. Она и идёт – будто по ножам, неожиданно понимает он; и дышит – словно жидким оловом, а не воздухом. Мука мук – и для кого?!
Мрак в нём хочет презрительно заявить, что ему не нужна эта глупая жертва, эта наивная помощь, эта подачка света – неуместная и странная, ведь для первого мечника Тартара всё уже решено...
– Как ты вообще попала сюда? – вместо этого спрашивает он, проклиная себя за неожиданно хриплый голос, и чувствует, как рука Даф в его руке немного вздрагивает. – Светлым сюда путь заказан! Нет такой магии, даже Троил не может пройти дальше Хаоса...
Верно: нет такой магии, чтобы страж света смог пересечь границу и войти в царство вечной тьмы; даже ему, Арею, таковая неизвестна, а ведь он был первым среди лучших, богом войны был, бароном мрака! Или он что-то упустил?..
– Я не знаю, – чуть слышно отзывается Даф, глядя куда-то в сторону, и мечник видит лишь её затылок, трогательно хрупкую шею и пушистые завитки светлых волос. – Я просто очень хотела.
Хотела попасть в Тартар...
Оригинально, ничего не скажешь!
Отвага или дурость, жертвенность или безумие?..
Давай, Арей, скажи что-нибудь обидное, ядовитое, циничное, назови её идиоткой, пошли к Лигулу её неожиданное и ненужное участие, эту унизительную для воина помощь и весь её свет!
Она просто хотела – хотела помочь тебе, – наивная светлая девочка, до сих пор верящая в свет во мраке.
Во что ты веришь, то ты и есть.
Именно, Арей, – ты-то небось всегда верил во мрак. Или не только, если защищал в своё время светлую шпионку, наплевав на все приказы и планы Канцелярии, на сами кодексы тёмного стража?..
Свет во мраке – наивная иллюзия, не так ли?..
– Как всегда глупо! – сухо комментирует он и, разжав пальцы, отпускает её руку.
Слишком много света, слишком, – и чтобы не ослепнуть, лучше закрыть глаза. А ещё лучше – отойти как можно дальше. Для верности.
Лучше – но почему ж так хочется открывать их снова и снова?..
Видимо, он действительно слишком долго был в темноте. Слишком долго, чтобы смотреть на свет, не пряча глаз, и всё же слишком мало, чтобы отвыкнуть от него совершенно.
Свет во мраке – иллюзия, говорите?..
Достаточно выйти из темницы, чтобы получить возможность телепортировать в верхний мир. Дафна быстро идёт впереди, и Арей может видеть, как тьма бежит её, расползается, жмётся к стенам, и одна лишь мысль бьется в его сознании: невозможно. Невозможно светлому стражу спуститься в самое сердце мрака и выжить. Невозможно, и не было такого – ни разу за всю историю их бесконечно давнего противостояния.
Впрочем, нет, было один раз – почти две тысячи лет назад. Весь Тартар до сих пор помнит – да и как забудешь, когда он потрясся до основания, осветился до самых дальних пределов?..
Но тогда другое дело: надо быть абсолютным светом, чтобы выдержать абсолютный мрак. Даф не абсолютный свет и никогда не была даже просто златокрылой. Тогда что? Приказ света, поручительство? Невозможно и бредово: таких, как он, не выводят из ада, и у них не бывает ангелов-хранителей. Не бывает и не может быть.
Ради таких, как он, не рискуют всем.
Арей на миг закрывает глаза, отгоняя нахлынувшие воспоминания: ради него рискнули однажды, и он слишком хорошо помнит, чем всё закончилось.
Но тогда всё было иначе, не так ли?
Сейчас же девчонке просто втемяшилось в голову, что она должна ему что-то, – извечные комплексы света, жаждущего платить спасением за спасение и добром за добро. Добро, пф-ф! Не много-то он делал этого добра – всего лишь противился откровенной мерзости. Да и если б даже ради добра – потащиться в Тартар?!
Впрочем, Дафна всегда отличалась склонностью к безумным поступкам, а самопожертвование её порой граничит с безумием.
Мамзелькина стоит у входа, опираясь, как на клюку, на зачехлённую косу, и даже не делает попыток остановить их, хотя по логике вещей должна бы.
– Иди, светлая, иди, – только и говорит она, когда Даф оказывается рядом и чуть отстраняется, усмехаясь беззубым ртом. – Иди, голубка недобитая, не трогай старуху Аиду. А то тронешь, а я возьму да рассыплюсь – кто потом косу таскать станет?
Издевается, конечно. Чувство юмора у неё загробное, под стать хозяйке.
Да издевается ли? Может, просто помнит те давние события, когда ей не одного пришлось уступить, а многих из рода человеческого? Может, просто знает, что и она не всемогуща?..
Да, есть кое-что и посильнее её. Намного сильнее.
Свет сильнее – за ним ведь всегда последнее слово, без его воли ничто не решается. Свет всемогущий и милосердный – но мог ли он снизойти до того, кому милосердие – тёмный лес и глупость глупостей? “Какой мерою мерите, такой и вам будут мерить”, – гласит предвечный закон. Если так, почему светлый страж спустился в Тартар за бароном мрака?..
Дафна оборачивается и вопросительно смотрит на Арея, хотя ясно, что дальше помощь не требуется: телепортировать отсюда мечник может и сам.
И снова эти глаза – глубокие, как небо, и лучащиеся самой искренней радостью.
И это настолько непривычно, неуместно и странно, как если посреди ночи вдруг взошло бы солнце.
Но на этот свет хочется смотреть до слепоты.
– Говорят же тебе: иди! – хмурясь, бросает Арей. – Или ждёшь, пока сюда вся Лигулова рать соберётся? Тогда и тебе не сбежать!
Приплыли, Тартар подери, мрачно думает мечник, – теперь он обязан девчонке! И мало того – светлой!..
Лучше бы он остался в карцере и принял то, что должно, лучше бы мрак не пропустил её вовсе, лучше... Лучше бы он отрубил ей голову, когда она только заявилась в его резиденцию на Большой Дмитровке!
Потому что этот свет – он, похоже, действительно везде светит, и тем ярче, чем более глухая тьма царит кругом.
Впрочем, это для Арея давно уже не открытие.
Дафна исчезает высоко в сером подобии неба: телепортировать с места она здесь не может и потому материализует крылья – непривычно яркие в этом мире, навеки лишенном дневного света. Когда белое пятно со вспышкой исчезает в вышине, мрак смыкается в этом месте – спешно, едва ли не с чавканьем, словно радуясь исчезновению чего-то инородного и ему враждебного.
– Что так смотришь, сокол мой недорезанный? – сурово вопрошает Аида Плаховна, когда Арей оборачивается к ней, удивляясь её бездействию. – Причины понять не можешь?
Мечник молчит: кажется, это был риторический вопрос. Хотя действительно не может. Он своими ушами слышал, как зачитывали приговор, и пускай формально он уже не барон мрака, сути это не меняет. Невозможно измениться мгновенно, не прикладывая к этому никаких усилий. Невозможно получить помощь, не прося о ней. Невозможно, потому что за него просить некому. Разве что этой светлой девочке, вечно идущей на поводу у своего непомерного гуманизма.
Мамзелькина остро взглядывает на него.
– Правда ль не можешь? Значит, зря она тебе помогала, Тартар свидетель, зря!
Арей только кривится: тоже, мол, удивила!
– Знаю, что зря. А вот зачем и как – не пойму.
– Causa causarum, – непонятно замечает Смерть, чуть склонив голову к костлявому плечу; тонко позванивает коса в брезентовом чехле. – Ultima ratio libertatis. – И заключает задумчиво: – Ergo, vade*.
Арей хочет сыронизировать над её словами и непривычной серьёзностью, но почему-то ощущает, что не стоит. Не в этот раз. А своей интуиции он доверяет.
Но до конца сдержать себя всё-таки сложно, что и говорить.
– Vade in pace**? – иронически цитирует он, также переходя на латынь.
Аида грозит ему костлявым пальчиком.
– И-и, Ареюшко, не шути так. Знаешь ведь: не тебе эти слова говорить и не мне.
Знает, ещё бы не знать. Мрак может ненавидеть свет, но всегда признаёт его существование. А силу – тем более. Первичное всегда сильнее, и не паразиту заявлять, что яблони, которую он пытается точить, не существует.
А уж Арей-то никогда не отрицал свет – даже и не пытался. Как отрицать то, что знал и сам?..
– Сказала бы “до свиданьица”, – хихикает Аида Плаховна, вновь возвращаясь к знакомому образу старой насмешницы, – да не хотелось бы теперь свидеться.
Ещё бы: из-под ареста просто так не сбегают, а уж после обвинения в бунте против мрака и подавно.
– Всё равно ж придётся, – резонно замечает мечник; это не пессимизм, а, скорее, реализм, смешанный с привычной циничной иронией.
Как бы то ни было, краткую свободу он получил, а значит, в следующий раз сможет позаботиться о том, чтобы умереть не на эшафоте под презрительно-торжествующими взглядами Лигула и его прихлебателей, а достойно, с мечом в руке, как и подобает бывшему богу войны. И это не может не радовать.
На потрёпанный, алым бархатом подбитый плащ оседают белые искры: телепортировать из Нижнего Тартара всегда нелегко. Забавно: даже смертные в своих книгах рассуждали об этом. Как там, помнится, в одной говорилось?
“В Аверн спуститься нетрудно:
День и ночь распахнута дверь в обиталище Дита.
Вспять шаги обратить и к небесному свету пробиться –
Вот что труднее всего”.***
Хех! Очередная утечка информации, зашифрованная под сказочку! Вот что бывает, когда в писатели вдруг пробивается кто-то не просто с хорошей интуицией и работающими мозгами, но ещё и знакомый с темой не понаслышке. С самим-то шифровщиком, возможно, и разберутся, если свет не вмешается, а вот с рукописями сложнее: не горят они, к сожалению. А этот, помнится, даже сам просил сжечь – запаниковал, видно. Впрочем, это дела давно минувших дней, не имеющие уже ровным счётом никакого значения.
– Как знать, – пожимает острыми плечиками Мамзелькина. – Не нам то решать, сокол мой недобитый.
– Кому ж ещё? – недовольно бросает Арей: он не любит монологи о фатальности и предопределении, но ещё больше – о том, что твоя судьба не только в твоих руках.
– Не мне, – уточняет Аида, смотрит умно и хитро, и, “сделав ручкой”, исчезает – словно втягивается в бездонную чёрную дыру. Коса её пропадает ещё раньше.
Верно, не ей, потому что свободы воли никто не отменял, а выбор и формирует судьбу. Куда путь выберешь – туда и придёшь, известное дело.
Арей телепортирует следом, не теряя более времени. Удивительно, но и в густой, почти материальной тьме Нижнего Тартара ему всё ещё виден след, оставленный крыльями Даф – словно по чёрному пергаменту провели вдруг мягкой белой кистью.
Набросок маршрута на его личной карте – размытый и черновой, но довольно и такого. Более чем.
Что ж это было, вновь думает мечник, – как возможно, чтобы страж света спустился в вечный мрак и мрак уступил? Чтобы сама Смерть уступила даже? Какой силой нужно обладать, чтобы отвести косу, обращающую в прах целые миры, одинаково разящую и смертных, и стражей? Какой смелостью, чтобы рискнуть сунуться в Тартар, не имея даже золотых крыльев!
И ведь за кем – за бароном мрака! Пусть бывшим, но разве это что-то меняет? Разве сам он изменился?
Глупости!..
Но, раз глупости, тогда почему? Какой в этом смысл?..
У Арея одни вопросы и ни одного ответа, но, возможно, светлая объяснит хоть что-нибудь?..
И потом, мрак мраком, но никто ещё не упрекал его в неблагодарности.
_____________________________________________
*Causa causarum — Причина причин (лат.)
Ultima ratio libertatis – Последний довод за освобождение (лат.)
Ergo, vade – Ежели так, иди. (лат.)
**Vade in pace – иди с миром (лат.) Цитата из Евангелия от Марка. У католиков – финальная фраза после исповеди.
***“Энеида”, Вергилий.
Аверн – в древности один из входов в Тартар. Дит – одно из имён Аида, бога подземного царства мёртвых.
Перед смертью Вергилий действительно просил сжечь рукопись “Энеиды”.
