Альбус-Северус пишет родителям письмо из Хогвартса:
"Дорогие папа и мама!
Хогвартс - совсем не такое райское место, каким я его себе представлял. Вот вы говорили, что назвали меня в честь двух директоров Хогвартса - а меня все каким-то Пейрингом дразнят!
Данный материал может содержать сцены насилия, описание однополых связей и других НЕДЕТСКИХ отношений.
Я предупрежден(-а) и осознаю, что делаю, читая нижеизложенный текст/просматривая видео.
Я.
Сижу.
На кровати.
На крепкой дубовой кровати.
В комнате, которую я делю еще с четырьмя парнями, кровать становится единственным местом, где можно чувствовать себя хозяином.
Своя территория, тщательно охраняемая мной, потому что ненавижу, когда лезут в душу. Я с детства не любил, когда мать заходила в мою комнату, это казалось чуть ли не преступлением, будто кто-то грязными сапогами лезет на вычищенный до блеска пол или оставляет отпечатки немытых рук на стекле без единого развода.
Полог кровати всегда задернут, и слова людей, считающих, что это выглядит глупым, разбиваются о невидимую стену. Эта пыльная материя — барьер, преграждающий дорогу в мой собственный мир нежданным гостям. По ночам я долго не могу уснуть, и постоянно рассматриваю болотного цвета тряпку, не пропускающую вспышки, вызванные заклятиями Винсента. Крэбб — мудак во всем, даже в глупости: хочет изобрести формулу, позволяющую изменять внешность. Свято верит Малфою, который клянется, что подобной в природе еще не существует, а сам надеется, преобразившись, затащить в пустой класс какую-то дуру с Хаффлпаффа. Не думаю, что из этого выйдет что-нибудь стоящее, но мне нет дела ни до чего, кроме опасения за сохранность собственных вещей.
Я машинально вожу рукой под подушкой и достаю оттуда зеркало в деревянной оправе, долго вглядываюсь в собственное отражение, рассматриваю темные брови, форма которых мне никогда не нравилась. Привычка таскать его с собой досталась мне от матери, которая с ним не расстается даже ночью: может проснуться и в полной тьме любоваться на себя при свете луны. Мама влюблена в это стекло, покрытое серебром, она любит его больше, чем человека, во всяком случае, намного больше, чем своих мужей. Каждый из них со временем начинал возмущаться подобным поведением, но мать лишь ухмылялась, а в результате конкуренции с зеркалом не выдержал никто.
Я с детства любил слушать, мог даже определить, что человек делает, не глядя на него. Утром я часто притворялся, что сплю, но прекрасно знал: если раздался сухой шорох, значит, мать зашла в комнату, звук соприкосновения дерева и металла — отдернула шторы и распахнула окно, шелест бумаги — взяла что-то со стола. И сейчас полог задернут, а я знаю, что происходит снаружи. В двух метрах Нотт развлекается со своей девкой, не обращая внимания на соседей, потому что так было всегда, Малфоя нет — последнее время его вообще никогда нет, Крэбб машет палочкой и матерится сквозь зубы, а я сижу на кровати и просто слушаю.
Такое времяпрепровождение стало обыденным, и если бы мне предложили выбрать между гостиной, полной студентов, и тихой спальней, в которой раздавались лишь приглушенные стоны и ругательства, я, не раздумывая, выбрал бы последнее.
Я ненавижу свой организм, который упорно не хочет засыпать, ведь пяти часов сна явно недостаточно. Малфой часто спрашивает у меня: «Почему ты такой спокойный и непробиваемый?» Он не знает, что я просто сонный: нет никакого желания двигаться, хочется лечь и уснуть, чтобы вокруг не шумели студенты, не орала Макгонагалл, не ухали совы. Но вечером прихожу в спальню и вновь не могу уснуть — замкнутый круг, по которому я хожу уже шестой год. А утром опять вставать, буквально отдирая свое тело от кровати, и как в бреду шагать по крутой лестнице наверх, в Большой зал.
Порой я пропускаю завтрак и говорю себе, что это лишь для того, чтобы иметь еще полчаса на сон, но это неправда. Просто не хочу выбираться из кровати, и в последнее время частенько компанию мне составляет Малфой, спешно надевающий мантию за десять минут до начала урока. Мы ни о чем не спрашиваем друг друга, потому что понимаем без слов: он полночи где-то слонялся, а я опять валялся и пялился на пыльный полог, слушая знакомые звуки. Но все равно мы, не говоря ни слова, поднимаемся на третий этаж и тупо смотрим на однокурсников. Каждый день одни и те же лица, одинаковые взгляды, улыбки, провоцирующие на поступки, которые может совершить только сволочной циник. Мне кажется, или все действительно переводят взгляд с одной стены коридора на другую? Потому что у гобелена с идиотскими цветочками и противными рожами известных волшебников скучаю я, а у двери кабинета стоит Грейнджер.
Никто и слова не промолвит, но все знают, что нас с ней связывает нечто большее, чем «Минус десять очков со Слизерина! — Да пошла ты». Я посылаю ее, а она смотрит на мои бедра, заставляя заткнуться, и только мы двое знаем, что под штанами на них до сих пор видны едва заметные царапины. Да, мы забываем о существовании друг друга ровно до того момента, пока снова не окажемся наедине, но об этих отметинах помним оба. Не о глазах, не о губах и уж тем более не о волосах, как размышляют экзальтированные дамочки, типа моей маменьки, а о следах, оставленных ее ногтями. Наверное, потому что мы мудаки.
Грейнджер слушает Поттера, а я киваю в такт словам Нотта, и мы чувствуем себя превосходно до тех пор, пока не оказываемся рядом перед входом в класс. Я очень редко смотрю ей в глаза, а сейчас трудно не поймать ее косой взгляд. Она не краснеет и не смущается, а лишь отворачивается, но я уже привык, потому что вижу спину Грейнджер чаще, чем лицо, и мне это нравится, черт возьми.
***
Эти встречи были слишком абсурдными, чтобы стать серьезными. Однако они интересовали меня даже больше, чем квиддич, с которого все началось. Я никогда не понимал, как можно взахлеб обсуждать игру, в которой Слизерин в очередной раз продул. Субботний матч я пропустил, потому что предпочел остаться в постели, чем идти на улицу и в толпе орущих придурков размахивать флажками. К тому же я знал, что Мелисса тоже не пойдет: она всегда говорила, что прыгать среди потных, возбужденных людей — глупость, а я верил и с радостью соглашался. Думаю, у каждого в жизни хоть раз так бывало: лежит стопка пергаментов, и ты от нечего делать проставляешь номера страниц, а на последней понимаешь, что где-то пропустил одну цифру или два раза поставил одну и ту же. В этот вечер я понял, что, выписывая цифры в компании с Мелиссой, когда-то сбился со счета и лишь в конце понял ошибку.
В тот день она вышвырнула меня, бросив вслед все, что только можно было бросить: упреки, непонятные слова и мою рубашку, которую я так и не успел надеть.
Сейчас уже почти не помню этого, но я был влюблен. В первый раз испытал чувство, которое поглощает целиком, забирая мысли и обращая их в зависимость от девки. Однажды я попробовал зелье, вызывающее дурман, а позже понял, что любовь превратилась для меня в этот чертов напиток: точно так же кружилась голова, так же тряслись руки, как у древнего старика, и точно так же стиралось из памяти все, не связанное с Мелиссой. В те дни я не понимал главного — любви не существует, это жалкое слово придумали мудаки, чтобы объединить в одно понятие слова «желание», «излом» и «боль». Я чувствовал себя щенком, которого пнули под зад, выгоняя из дома, нет, хуже — как ребенок, которому родители вдруг сказали:
— Ты подкидыш, мы тебе не родные, — и ненароком добавили: — И, да, кстати, Санта-Клауса тоже не существует.
Я слушал речь Мелиссы, но не запомнил ни слова, следил за движениями губ, словно пытаясь понять язык, который не знаю. Если вы все еще верите, что внутри что-то ломается, екает, сжимается, когда в лицо говорят о твоей никчемности, я скажу каждому из вас: это неправда.
«Ты очень красивый мальчик, но надоел мне со своими попытками казаться взрослым. Питер говорит, что года через три от тебя будет прок, а пока…» — в этот момент внутри ничего не шевелилось, потому что пустота не создает движения. Она просто заполняет целиком и сжимает легкие, выдавая воздух порциями — только чтобы не сдохнуть.
Лишь упоминание мужского имени заставило язык двигаться, произнося слова:
— Кто такой Питер?
— Митчел, семикурсник. Ну да это неважно, — махнула она рукой. — Какая разница, тебя это не должно интересовать.
А меня это и не интересовало. Мелисса продолжала что-то говорить, не обращая внимания на то, что собеседник развернулся и пошел прочь. Даже теперь она думала лишь о себе, а я только сейчас заметил, ну надо же! Не помню, что за мысли роились у меня в голове, а может, и не было их вовсе, но шагал я как марионетка, которую тянули за ниточки. Не знаю, бывает ли такое у других людей, но этот час, что я находился в пустом коридоре, стерся из памяти, будто его и не было. Целители, наверное, сказали бы, что мозг не хотел сохранять воспоминания, травмирующие психику. Тоже мудаки, за своими умными словами не понимающие, что невозможно запомнить эмоции. Они исчезают, оставляя после себя лишь бледную тень, называемую впечатлением. Мое впечатление было настолько бледным, что его можно выразить одним словом: охуение.
Я стоял, прислонившись лбом к стене, потому что не рассчитал силы. Думал, смогу дойти до спальни и забраться на кровать — в мое убежище, пристанище, укрытие, где меня никто не найдет и не побеспокоит, но из меня словно выкачали силы.
А Грейнджер сидела на подоконнике и размазывала по лицу сопли. Плачущая Грейнджер — подарок для охамевшего слизеринца, который ненавидит подобных ей, но только не сейчас: в этот миг я был готов отдать все, лишь бы не видеть ее. И почему она все время ревет? Наверное, потому что дура, а может, просто любит пореветь в углу, черт знает.
Внезапно она обернулась и на секунду онемела, а после захихикала. Истерические смешки перешли в хохот сквозь слезы, и мне показалось, что Грейнджер сходит с ума — настолько безумной она выглядела.
— Что смешного? — ее смех вывел меня из себя, и я даже забыл на мгновение, почему сейчас нахожусь не в гостиной, а в этом коридоре, освещаемом лишь парой факелов.
— Мне уже даже над собой посмеяться нельзя! — выкрикнула Грейнджер, вскакивая на ноги. — Только я могла встретить именно тебя, а не кого-то другого! Интересно, Рон знал, что это будешь ты, когда орал: «Пойди поцелуй первого встречного, и тогда я поверю, что ты вообще на это способна»? Ну что, Забини, иди, поцелуемся, — и она вновь зашлась в нездоровом смехе.
Так не смеются нормальные люди: истерично, со всхлипами, я никогда не видел подобного. Если только… мать так картинно ревела, когда хотела вытрясти из очередного мужа диадему гоблинской работы или кольцо, «ранее принадлежавшее самой жене двоюродного брата Агриппы». Грейнджер, пошатываясь, подошла ко мне и схватила за отвороты мантии:
— Но ты, разумеется, не станешь со мной целоваться. Так и скажу Рону, — она продолжала смеяться сквозь слезы, правда, уже не с таким надрывом, но все равно мне стало не по себе. Казалось, она не помнит, кто перед ней и готова на все, лишь бы доказать козлу свою правоту. По сей день я не знаю, что там у них произошло, да и неинтересно все это. Какая, к черту, разница, что эти придурки не поделили! То ли она ему не дала, то ли ему дал кто-то другой, а она обиделась — понятия не имею. Главное, что Грейнджер была в том же коридоре, что я, а позже в тех же пустых классах, где я просиживал вечерами, у тех же стен, где я спускал штаны, забываясь в сексе и ее тихих стонах.
— Стой, — мое слово, повисшее в воздухе, оказалось неожиданностью прежде всего для меня.
Только сейчас я понял, что меня беспокоит, и я не мог уйти, не проверив. Ну конечно, она похожа на Мелиссу. Нет, типаж разный, но что-то цепляет, понять не могу, что именно.
Лишь подойдя ближе и почти коснувшись ее лица, я заметил, что у Грейнджер точно такие же ресницы — пушистые, но короткие, и нос: чуть вздернутый, однако едва заметно, с россыпью веснушек.
Позже, размышляя, что толкнуло меня на этот поцелуй, я не мог сказать ничего определенного, просто тянуло убедиться, что целуется Грейнджер по-другому, что она совсем чужая, это не Мелисса, и даже отдаленно на нее не похожа.
— Забини, ты…
— Заткнись, — она не сопротивлялась мне, даже не делала попыток оттолкнуть или ударить, скорее всего, из-за внезапности, но хотелось верить, что не только. Именно в тот момент мне слишком сильно хотелось в это верить.
Я целовал ее и чувствовал, что все совсем по-иному: мало того, что Грейнджер целуется как-то неумело, так еще и губы слишком податливые, и сама она буквально висела на моих руках, и если бы не имела этой опоры — наверняка не удержалась бы на ногах.
— Забини, что ты?.. — она отступила на шаг и недоуменно посмотрела на меня, а я машинально вытер губы, потому что… Стоило сказать «грязнокровка», но это слово давно вышло из моды, так, по крайней мере, говорила Мелисса, и вместо этого прошептал:
— Завтра вся школа во главе с Уизли будет знать про этот поцелуй. С подробностями.
— Почему? — казалось, ей противно от самой себя. Такое бывает, когда делаешь что-то против воли, а потом понимаешь, как сглупил. Я тоже чувствовал подобное, когда убедился, что она уж точно не Мелисса и ничуть на нее не похожа — не считая мелких деталей, которые ввели меня в заблуждение.
— Патил только что скрылась за углом. Мне нужно объяснять дальше? — я точно мог сказать, что к утру Хогвартс будет гудеть, но испытывал не ужас или, упаси Мерлин, страх. А лишь упоительное удовлетворение от того, что смеялся в лицо всем сволочам, которые сейчас сидели в гостиной и обсасывали новость: Мелисса наконец-то бросила своего сосунка. Так они называли меня за глаза, но я пропускал мимо ушей, похоже, пришло время вспомнить.
— Мне все равно, — процедила Грейнджер. Ну конечно, только потому, что тебе все равно, ты бросилась целоваться со мной — влюбилась, наверное. Это было настолько нелепо, что даже не смешно.
— И мне наплевать, — пожал я плечами, стараясь не смотреть на ее нос и ресницы, напоминающие о Мелиссе. — Только изволь почувствовать разницу: я шел по своим делам, а получил безумную девку в соплях, которая кинулась на шею первому встречному, — так, кажется, ты говорила.
— Ты… Какой же ты…
— Сволочь? Подонок? Свинья? — что же ей еще надо? Я предложил столько вариантов, но Грейнджер не понравился ни один.
— Циник.
Она подошла совсем близко с таким лицом, будто хотела плюнуть мне в рожу. Только сейчас я почувствовал, что он нее слегка пахнет алкоголем — так вот что показалось мне странным во время поцелуя. А теперь убедите меня, что все эти целки из Гриффиндора не пьют!
Мое предсказание сбылось: утром я спустился в гостиную и с удивлением обнаружил там даже Малфоя, не говоря уж об остальных; и все они с упоением что-то обсуждали. Я готов был поспорить, что именно: вечер для Патил не прошел даром, что может быть прекраснее для дуры, чем обсуждение очередной душераздирающей новости?
Однокурсники оправдали мои ожидания: Крэбб чесал в затылке, слабо понимая, что происходит — я уже говорил, что он мудак? — Нотт цокнул языком и покачал головой, но эти действия были настолько предсказуемыми, что вызывали скуку. И лишь один человек поверг меня в ужас своей неординарной реакцией. Малфой встал с дивана и медленно подошел ко мне — вот уж от кого я ожидал лишь кривой ухмылки, но он зло прошипел:
— Тебе это дорого обойдется, Забини, я не знаю, чем ты там с ней собираешься заниматься и в каких целях использовать, но хочу предостеречь: этого никто не оценит.
Я уж было подумал, что он растерял весь запал в течение дня, но нет — вечером в спальне Драко толкнул меня на стул и горячо зашептал:
— Ты идиот! Неужели не помнишь, что я говорил в поезде? Грязнокровкам уже немного осталось, хозяин скоро захватит власть, как только не станет… как только будет возможность, — поправился он. — И все, кто хоть как-то связан с ними, последуют за магглами, ясно? Если найдут малейший намек, одно слово или взгляд — пойдешь по той же дорожке.
— Кто-то сказал, что я собираюсь с ней связываться? Произошедшее сегодня — недоразумение, — я поднялся на ноги и подошел к своей постели, стараясь не смотреть на Малфоя.
— Это из-за Мелиссы? Не хочешь казаться неудачником хотя бы самому себе? — похоже, Драко не нужны были ответы, потому что он сел на кровать и устало произнес, взглянув на меня снизу вверх: — Недоразумение, говоришь? Ты видел себя, когда зашел в гостиную? Такое лицо не может быть у человека, которого только что смешали с дерьмом, значит, что-то — или кто-то — сменил тебе маску. Не строй из себя дурака, и меня за идиота не держи: мы оба знаем, что Малфой и Забини, что учатся на шестом курсе, и Малфой и Забини, сидящие сейчас друг напротив друга в спальне, — разные люди. И будь я проклят, если ошибаюсь: ты хочешь найти вторую Мелиссу, но не понимаешь, что это невозможно.
— Позволь мне решать, возможно это или нет, — других слов не нашлось, и пришлось отвечать фразами, давно превратившимися в клише. Лишь бы только он побыстрее отвязался и перестал выкрикивать мне в лицо правду, которую я хотел скрыть даже от самого себя. — Я хочу забыть эту суку, и прекрати говорить о ней. А Грейнджер — дура, и я здесь ни при чем. Ее я тоже хочу забыть, да и вспоминать-то нечего.
Как бы я хотел, чтобы это оказалось правдой. Хотел не чувствовать себя олухом, обманывавшим самого себя.
@—}—}—}—@
Я.
Ненавижу.
Болеть. Покажите мне человека, который любит это занятие, и я пожму ему руку.
Я заходился в кашле, лежа на кровати, потому что бегать по целителям люблю еще меньше, чем болеть. Все эти настойки, из-за которых то дым изо рта, то огонь из ушей — как-то так — осточертели мне еще в детстве.
Потрогав лоб и вытерев выступивший пот, я опять полез под подушку за зеркалом. Рассматривая покрасневшие глаза и лихорадочный румянец, услышал, как хлопнула дверь, и раздался девичий смех — опять Нотт притащил свою шлюху в спальню. Как же они мне надоели! Возможно на меня действовала болезнь, но раздражение вызывало почти все, а противно хихикающая девка подавно. Резко отдернув полог, я прошел мимо парочки и двинул дверью об косяк. Перед глазами все расплывалось — похоже, температура поднялась еще на пару градусов, но я все равно направился не к Помфри, а на четвертый этаж. Там есть закуток, в который никто никогда не заходит, по-моему, даже завхоз там не бывает.
— Давно сидишь? — странно, но я ожидал чего-то подобного: Грейнджер сидела прямо на полу, опираясь спиной на стену.
— Давно, — именно здесь мы с ней встретились несколько дней назад, так что не удивительно, что эта дура опять приперлась: тоже думает, что здесь никого нет. — Я ждала тебя.
Только этого мне не хватало.
— И зачем же?
— Не знаю. Ты очень необычный, я раньше считала, что ты сноб и… — не помню, какую херню она там молола, перестал слушать на второй минуте. Что-то про мои чувства и тонкую душевную организацию, кажется. Ну дура, что с нее взять?!
— Что тебе надо? — устало спросил я, вновь вытирая выступивший на лбу пот, и закашлялся. Грейнджер выглядела обеспокоенной, хотя ее лицо расплывалось перед глазами.
— Ничего, — глупо так лгать.
— Да ну? А что ж тогда ты сидишь здесь не первый час и ждешь меня? — мое высокомерие показалось излишним даже мне.
— Хм, я хотела побыть одна, — да ну?
— Какое совпадение! Ты постоянно смотришь на мои губы, — кашель мешал говорить, но я все равно продолжал: — Что, не можешь забыть циника?
— Да ты еще и самоуверенный циник, — Грейнджер встала и подошла совсем близко. — А ведь ты прав. Но это неважно. Тебе нужно в больницу, ты же весь горишь.
— Не пойду я ни в какую больницу, не лезь ко мне!
— Но тебе нужно! Ты что, умереть хочешь? — ай-яй-яй, как нехорошо, деточка, так себя вести. Ты это хотела сказать, дура?
— Отойди, Грейнджер, — так отмахиваются от назойливой мухи.
— Нет, ты пойдешь туда, иначе…
— Иначе что? Заставишь? — она вывела меня из себя. Тупая девка, ненавижу таких, уверенных в своей правоте.
Мерлин, она опять смотрела на меня таким же взглядом, как в тот вечер. Ну не смотри ты на ее лицо, напоминающее о Мелиссе! Что же ты себя мучаешь, Блейз?
— Нет, но ты должен пойти к мадам Помфри. Она поможет, — это слово «поможет» вызвало судорогу. Я все еще помнил, как болел осенью, а Мелисса, расстегивая мою рубашку, говорила, что знает отличный способ избавления от простуды и прочих неприятностей.
Наверное, только поэтому я шагнул к Грейнджер и хрипло сказал:
— Лучше ты помоги, — позже я смог объяснить свой поступок лишь помутнением рассудка, лихорадкой, но тогда ни о чем таком и не думал.
Она опиралась на стену ладонями, наши переплетенные пальцы царапали камень, когда я прильнул к узкой спине. Медальон, который я носил под рубашкой не снимая, мешал и царапал кожу. Купленный летом во Франции, он, по словам продавца, должен был символизировать что-то — я, если честно, не запомнил. Но потом сам придумал значение: ночами размышлял о том, что вещица, выполненная в виде песочных часов, должна быть напоминанием о времени и прочей херне, но для меня это всего лишь символ обратимости. Последняя песчинка опускается на дно, но тут же падает обратно, потому что я переворачиваю сувенир. Когда смотришь на циферблат, этого не видно, а вот когда на песок — очень заметно, что время действительно течет, красиво и безмятежно, а главное бесстрастно. Просто течет, не обращая внимания на людей, суетящихся вокруг.
Простые выверенные движения, которые для меня были всего лишь привычкой, мешали чувствовать ее тело постоянно, и хотелось просто прижать Грейнджер к себе, остановившись, обхватить руками на несколько мгновений. А потом вытянуть их вверх до боли, чтобы заныли связки, вновь накрыть ее ладони своими. Я не позволил себе такой роскоши, потому что каждую секунду могли послышаться чьи-то шаги — здесь уже не до церемоний. Я задыхался от кашля, но не мог думать об этом, слушая, как она пытается бормотать что-то про жар и лекарства. Замолчи уже, просто молчи и держись на ногах сама, потому что для меня контролировать себя и одновременно тебя не по плечу.
Я не любил, когда Грейнджер распускала волосы: они мешали и лезли в глаза, и поэтому постоянно собирал их в кулак и убирал с ее спины куда угодно. Перекидывал через плечо, придерживал рукой, или она придерживала — когда как. И все равно я просто ненавидел ее распущенные волосы. Зато любил тонкие пальцы, особенно когда она ими цеплялась за мои бедра: кончала, а сама невольно оставляла едва заметные царапины на моих ногах, мяла ткань брюк и тихо стонала, выдыхая какие-то бессвязные слова. В эти моменты я был готов просить даже патлы, клянусь.
Со временем то первое мимолетное чувство дежавю прошло, а вот встречи остались, постепенно образ Мелиссы стирался. И не сказать, что он вытеснялся образом Грейнджер, просто становился не таким четким, будто кто-то взял палочку и стер буквы с пергамента. Я не испытывал что-то, хотя бы отдаленно напоминающее восторг, но без этого было бы скучно, что ли.
***
— Забини, ты двигаешься или так и будешь стоять за дверью? — Грейнджер взглянула на меня так, будто видела впервые.
— Да пошла ты, — и вот сейчас я посылаю ее, а она смотрит на мои бедра, и я точно знаю, о чем она думает. Ненавижу этот взгляд точно так же, как ее волосы, но не могу отвести глаза, потому что… кто же оторвется от книги, в которой написаны все ответы на поставленные вопросы?
Когда я произношу эти слова, даже не подозреваю, что она может обидеться или возмутиться. Ведь это Грейнджер, которая никогда не опустится до ответной грубости, потому что принципиальная дура. Но сегодня все поменялось: после ужина она поднялась из-за стола и прошла мимо, даже не посмотрев на меня. Расстраиваться из-за таких мелочей не в моих правилах.
— Грейнджер, — окликаю я ее, когда выхожу из Большого зала, но она идет, не оглядываясь, и мне ничего не остается, кроме как пойти следом. — Грейнджер, — кричу я чуть громче.
— Да пошел ты, — спокойно говорит она, останавливаясь у какой-то статуи, изображающей еще более уродливого волшебника, чем те, что были на гобелене.
Эти небрежно брошенные слова вызывают удушливую волну, она прокатывается по телу и бьет в голову.
Я в первый раз за все время наших встреч разворачиваю Грейнджер к себе лицом и прижимаю к стене. Не знаю, почему мне казалось, что она не умеет целоваться. Вполне сносно, если не считать чертовых волос, которые лезут в рот. Она вопросительно смотрит на меня и начинает расстегивать мою рубашку, обнаружив крохотный медальон, удивляется, но я, ничего не объясняя, дергаю замок на брюках. Еще раз взглянув на песочные часы, она кладет ладони мне на плечи, и я поднимаю ее, чтобы через секунду почувствовать, как она обхватывает мои бедра ногами. Не знаю, что она ощущала в этот момент — наверное, только стенку, что царапала ее спину даже сквозь блузку. Я уже забыл, почему мы встретились в темном коридоре несколько недель назад, помню только, что хотел надавать по щекам истеричке, которая совсем некстати попалась на пути. А сейчас хочу, чтобы она ударила меня, только так можно очнуться от наваждения.
Я едва сдерживаю стон — мало ли кто ходит по этим коридорам вечером. И ей тоже закрываю рот поцелуем: закрыл бы ладонью, но обе заняты. Грейнджер с трудом отрывается от моих губ, я опускаю ее на пол и снова наклоняюсь к лицу, однако меня останавливает тихий шепот:
— Почему ты пошел за мной?
Да потому что я знаю, что не сегодня-завтра все закончится. Драко завершил свои приготовления, и вскоре Дамблдора не станет, а вместе с ним не станет в школе магглов. Малфой считает, что я ничего не слышу, когда лежу у себя на кровати, но обрывки его разговоров с Крэббом и Гойлом долетают до меня. Хотя… он ведь не знает, что слушать, слышать и понимать — мое любимое занятие.
Когда все случится, исчезнет из Хогвартса и Грейнджер.
Но ей я ничего не стал говорить.
Потому что я тоже мудак.
