Стоит Северус на перепутье и смотрит на указательный камень:
Направо пойдешь, счастье найдешь.
Налево пойдешь, жену обретешь.
Прямо пойдешь, страшной смертью умрешь.
Решив, что жениться он не хочет, а счастье может разбить его детскую веру в оное, зельевар пошел прямо. Идет он себе, понимаете ли, идет...и пришел он, наконец, на постоялый двор. Стоит перед ним Великий и Могучий Дамблдор.
- Северус, мальчик мой! Как я рад тебя видеть! Лимонную дольку?
...Даже если идти по палате на цыпочках, стоящие в высоком шкафу склянки с зельями пробудятся и заговорят между собой слабыми, ломкими стеклянными голосами. У каждой свой: длинные прозрачные фиалы с Кроветворным укоризненно дзинькают, коричневые пузырьки с Заживляющим бальзамом — in vitro nigro*, сказал бы Слагхорн, этот состав не переносит света — раздражённо звенят, пузатые баночки с мазью на основе бадьяна уныло дребезжат. Даже если сжать губы и стараться не дышать, всё равно кажется, что пыхтишь громче Хагридова Клыка. Даже если плотно закутаться в мантию-невидимку, чудится, что в чернильной арке стрельчатого окна вот-вот отразится твоя собственная напряжённая физиономия. Но ты гриффиндорец, и недостойно себя самого стоять вот так, замерев, в дверях Больничного крыла. Ты должен сделать первый шаг — даже если в огромной комнате тебя будет ждать обычное презрение, наглость и ставшие за много лет привычными оскорбления, произнесённые подрагивающим от истерики голосом. Ты должен — если не тому, кто по твоей вине лежит сейчас в глубине палаты, то хотя бы — собственной совести.
Ныряешь в омут приоткрывшейся двери. Узкая койка у окна манит к себе, словно свет Люмоса — ночное насекомое. Шаг. Ещё шаг. Подойти вплотную. Бесшумно опуститься на сиденье деревянного табурета. Стиснуть в карманах мантии потные горячие кулаки. И найти, наконец, в себе силы, чтобы поднять глаза и сквозь защитную густоту ресниц вглядеться в лицо на подушке, пересечённое видимой даже в полумраке тонкой розоватой чертой. Чертой, которая напоминает тебе твой собственный шрам — потому что так же, как этот шрам, она разделила твою жизнь на до и после.
Какой... бледный.
Полупрозрачность воска, безжизненность снега, мёртвенность лепестков увядшей водяной лилии... и это всё — Малфой. И — ты. Ведь именно взмах твоей палочки стёр со знакомого лица даже те неяркие краски, что оживляли острые линии скул, и швырнул его сюда, в ворох накрахмаленных простыней, сливая воедино с их равнодушной белизной.
Ты не знаешь, что делать дальше. Просто сидишь. Смотришь. Тебя охватывает холод, волнами идущий от тонкого тела, чьи очертания под складками пропахшего зельями хлопка почти не видны в густом сумраке. И — странное дело: ты же знаешь, что совсем недалеко, в светлом уюте гриффиндорской гостиной, вьётся рыжее пламя, готовое согреть тебя, окутать властным жаром, закружить голову горячей лаской... Но ты не хочешь туда. Сейчас хочешь остаться в этом льдистом полумраке... один Мерлин знает — почему.
Ты до такой степени уходишь в эти непривычные мысли, что блеск распахнувшихся серо-голубых глаз ударяет тебе в лицо, как когда-то — свет палочки Снейпа во мраке пустого коридора. Вовремя вспомнив, что отцовская мантия надёжно скрывает твоё присутствие, ты замираешь, не в силах оторвать взгляда от лица на подушке, и почти не дышишь. Надо убираться отсюда... Только пусть он отвернётся или хотя бы закроет глаза. Тишина окутывает тебя плотным коконом, заползает в уши, в нос, наполняет тело дрожащей пустотой... Он же не видит тебя... почему так смотрит?
— Поттер.
Почему тебе становится легче? Почему ты не мчишься сломя голову прочь отсюда? Почему скидываешь мантию прямо на пол? Почему хорёк не зовёт Помфри? Почему... вопросов так много, а ответов — нет. Пока нет. Рано или поздно ты их найдёшь, а сейчас просто придвигаешься ближе и заглядываешь в эти глаза — глаза, в кои-то веки не протравленные злобой. Потрескавшиеся губы Малфоя вдруг размыкаются.
— Пришёл извиниться?
— Нет.
— Тогда зачем?
— Не знаю.
Ты действительно не собираешься каяться — слишком хорошо помнишь, что в тот момент, когда ты бросил заклинание, с губ Малфоя уже слетало Непростительное. Но ты честен — и с ним, и с собой, поэтому говоришь прямо и чётко:
— Я должен был ответить. Но... не этим.
Малфой молчит.
После нескольких секунд тишины ты встаёшь и поднимаешь упавшую мантию. Ты уже готов повернуться и пойти к выходу, как вдруг складки ткани приходят в движение, и на волю вырывается рука — худая, бледная, с полустёртым пятном тёмно-зелёных чернил у основания большого пальца. Она ложится на простыню, светлея в полумраке миндалинами ногтей, замирает неподвижно... И через мгновение ныряет обратно, словно крошечный неведомый зверёк скрывается в своём убежище — не веря... не ожидая... не надеясь.
Ты встряхиваешь мантию и, перед тем как накинуть её на себя, говоришь — тихонько, но так, чтобы Малфой тебя услышал.
— Я приду завтра.
Острое лицо деланно безразлично, но опущенные ресницы, белёсые, словно крылья бабочки-капустницы, едва заметно подрагивают. Ты накидываешь мантию и на цыпочках выходишь в коридор.
...Ты вернёшься сюда следующей ночью. Ты должен найти ответы на свои вопросы — как и на многие другие. Ты не знаешь — чем это закончится, но точно знаешь: теперь всё пойдёт по-другому.
А ещё ты знаешь, что завтра лежащая на простыне бледная рука будет повёрнута ладонью вверх... И — может быть — поздно, может быть — зря, может быть — потом ты ещё пожалеешь об этом, но всё-таки вложишь в эту ладонь свои смуглые пальцы.
