Давно, усталый раб, замыслил я побег…
Какой-то магловский поэт
ПЕРВЫЙ
***
Я пнул носком ботинка покрывшийся голубым искристым настом сугроб. Намело, однако. Ботинки мокрые насквозь. Кто мне скажет, какого черта я здесь делаю? Знаете, как это бывает – в голове что-то щелкает, и вот уже неизвестно как и неизвестно зачем почтенный отец семейства (ладно-ладно, пока только муж, но какая на хрен разница) обнаруживает себя вместе со своей задницей не в кресле перед телевизором (спокойно, я ведь наполовину магл!), не в постели с любимой женой, не в баре с парой-тройкой-десятком-другим друзей, не на службе «с арбалетом в метро, с самурайским мечом меж зубами», а… вот именно, что непонятно, где. Единственное, что понятно – вышеупомянутая задница изрядно мерзнет, потому что мороз градусов пятнадцать, а ты (то есть я) выскочил из дома в домашних слегка драных джинсах и какой-то впопыхах прихваченной с вешалки ветхой куртёхе, которую лет пять не надевал.
Бр-р-р… холодно-то как. Я в лесу. Один. Зимой. Ночью. И понятия не имею, за каким…
Ну подумаешь, она всего-то и сказала: «Гарри, если мы не сходим куда-нибудь вместе в ближайшие дни, я разнесу по кочкам весь твой рабочий штаб, я понимаю, что бла-бла-бла, ты герой и тебе надо непременно рвать жо… то есть, бороться, не жалея сил, с остатками сторонников сам-знаешь-кого, но я, бла-бла-бла, больше не могу сидеть дома одна, постоянно, изо дня в день, бла-бла-бла… и ждать, когда ты окончательно спасешь этот бла-бла-мир».
Прямо скажем, вполне себе справедливые слова. Я и правда редко бываю дома, сторонников-то у покойного много осталось, только успевай поворачиваться. Гермиона говорит, что методикой своей работы ауроры определенно множат количество врагов, но тут я не согласен. Бывшие Пожиратели и сочувствующие им – это не домовые эльфы, и нам совершенно точно не нужен аналог какого-нибудь ГАВНЭ.
Жизнь – борьба, война никогда не кончится. И кто б знал, как же меня это достало.
Я брожу между деревьев и с феерическим упрямством пинаю снежные заносы, ноги проваливаются по колено – ощущение чего-то зыбкого, непрочного, призрачного – о блин, как будто я пинаю собственную жизнь. Морок и холод. Вроде что-то ощутимое – а копнешь чуть поглубже – и все, бах в какую-то пустоту, лишь мороз по коже, и страх давно сменился безразличием, только упрямство еще со мной, хоть это… Хоть это помогает ощущать себя живым. Если б не упрямство, я, наверное, сейчас улегся бы в сугроб, зарылся с головой, как медведь в берлогу и, свернувшись клубком, заснул. А что… вполне себе…
Ну и мысли, черт побрал! Никогда никому не расскажу – даже себе не расскажу, это кто-то другой сейчас подумал, ни фига это не я. И вообще, это наверняка все сон, я сейчас сплю в своей кровати, рядом Джинни читает или вяжет, а может, тоже спит. Я всего лишь вижу сон, да и то не про себя – мало ли, кто это бродит, меряя лесные сугробы собственными коленками, я ведь со стороны не вижу, кто это, может, и не я вовсе, мне зачем, мне тут делать нечего, мне домой, мне на работу в аврорат, мне… это.
Так, Поттер. Ну ты совсем! Давай-ка, охолони! Я прекращаю свое безумное кружение между деревьев и почему-то задираю голову кверху. Смотрю на ночное небо. Мерлин мой дедушка, до чего ж красиво… Такой месяц с наклоненными рожками, огромный и ярко-желтый, бывает только в магловских сказках, и с ним можно трепаться за жизнь, спрашивать всякую хрень, типо там… «месяц-месяц, мой дружок, позолоченный рожок…» – как там дальше-то? «Не видал ли где на свете ты царевны молодой…» Кстати, помнится, месяц не ответил в той сказке. Вот ведь всегда так. Даже месяц, даже в сказке – и то не отвечает. Ничего и никогда.
Помнится, царевна… принцесса-то, того – кинула кони. Угу-угу, «в том гробу твоя невеста».
Гроб хрустальный... на цепях, между столбов…
Ну, никакой не хрустальный – и ни на каких не на цепях… Обычный гроб был, самый обычный, и мне казалось – обивать его зеленым толстым шелком – это такая безвкусица и даже издевательство, но кто меня спрашивал-то. МакГонагалл организовывала все это, ее носовой платок казался ничуть не меньше, чем хагридовская обычная скатерка, и она все совала туда зареванное лицо и без конца бормотала нечто маловразумительное про дуэль – голос из-за платка, прикрывавшего рот, звучал глухо и невнятно, я половину слов не разбирал… да и вообще. Я был весь как резиновый какой-то. Ненастоящий. Все глядел и глядел на белые дурацкие подушечки, где лежала его голова. Может, и не на подушечки – на него… но разве себе признаешься. Он сам был белее подушек, только возле рта пятна синевы – господи, страшный какой. Носяра здоровущий – как руль на лице, глазницы провалены, между бровей глубокая морщина – почему-то хотелось провести пальцем – вдруг теплая, ну вдруг! Только эта морщина и казалась живой – лицо было мертвее мертвого, спокойное и не злобное, при жизни у него сроду такого лица не наблюдалось – а тут… словно уснул, да так… заспался вот, устал. Устал слишком. Я глядел и глядел на это страхолюдное покойницкое лицо и все думал, думал, думал… вот этот человек любил мою маму, любил до какого-то одурения, кто бы мог представить, предположить, что он… что вот это… вот оно… способно на такие чувства.
Ну да. Он был виноват во всем – но… черт возьми…
Черт возьми.
Столько лет…
Я глядел и глядел, точно, как резиновый и оглушенный, я вообще не понимал ничего, зачем он лежит на этих подушках, и почему МакГонагалл хлюпает, и почему все остальные смотрят так, словно...
А потом кто-то взял – и накрыл лицо – и все остальное – крышкой, деревянной доской – придавил, и лицо исчезло, и кто-то вдруг заорал – так страшно, и испуганно, и удивленно, черт-черт-черт, думал я, какой придурок так надсадно орет, а потом меня держали за руки… кажется, так, да, но я все равно рвался, чтобы снять крышку, они что, охрененели, что ли, как так можно, он же задохнется, этот гад задохнется под крышкой, ему ведь совсем-совсем нечем дышать… Не помню, кто меня держал. Небось, Хагрид. Я так и не смог вырваться – только продолжал орать, уже сам не понимая, чего я ору, о чем, о ком, где мы все, вообще, и что это за зеленый длинный ящик…
Я хотел домой. К маме и папе. Больше ничего не хотел.
Но хрен ли говорить, что мои желания никогда не сбывались.
***
Ну, и к чему я все это навспоминал? Уф, даже жарко стало! Я снова поднял морду к небу, россыпи звезд, низкие, беспорядочные, гнездились на черном, словно детки этого, с рожками. Месяц-месяц, мой дружок… Ну, Поттер, давай, завой еще, чем ты хуже…
Вспоминать Люпина тоже больно.
Мне захотелось сесть в снег. Да пошло оно все на…!
Я плюхнулся задницей в сугроб и обхватил руками пылающую голову. Давно так башка не болела, со времени Волдеморта… ну еще, правда, была парочка зубодробительных похмелий. Но вчера я не пил. Это не похмелье. Это я сам у себя болю. Неизлечимо, Поттер. Приговор.
Странно. Тогда был май – сейчас декабрь. Все эти месяцы я вроде почти и не вспоминал толком – ну, словил долгий отходняк на целительских травах и еще черт-знает-на чем, реально не то чтобы полегчало, но жить было можно. Я же жил! Работал! Любил! Ел-пил-любовью занимался! Ага, чтобы в один прекрасный день – вечер! – ночь! – обнаружить себя задницей в снегу и головой в огне, думающим непонятно о чем и непонятно зачем.
Я только хотел сказать. Ну, может быть, пару слов. Я чувствовал себя пятилетним ребенком, которому пообещали на Рождество что-то необыкновенное и очень, очень нужное, просто необходимое, а потом небрежно ребенка отодвинули: знаешь что, обойдешься! Ведь обходился же.
Ну да. Обходился. Но я же ничего не знал. Я думал, он…
Я только хотел сказать. Ну, может быть, пару слов. Зачем же он передал все эти воспоминания именно в таком объеме, чтоб я увидел человека, настоящего, такое сокровенное, неприлично сокровенное, я не про кого не знал столько… Может, по первому впечатлению оно и ничего – я ведь, проглядев кино, пошел на смерть – и мне было не до этого, но потом я разобрался со смертью и всем прочим, а память-то осталась – и вот она-то меня и накрыла, когда пришел срок – она просто забралась с ногами ко мне в постель, обвилась вокруг тела, как плющ – и стала расти, расти, расти, заполоняя сны. А я просыпался утром, смотрел в зеркало на свою неадекватную помятую физиономию и цедил сквозь зубы, что мне ни хрена не снилось. А что мне оставалось делать?
Ни про кого из живых я столько не знал. Это было неприятно, слишком уж горячо – только он знал про меня столько же, выведал, пронюхал, подсмотрел на этих гребаных уроках окклюменции – он знал про меня столько же… он не знал про меня ничего, потому что сам превратился в чистейшее ничего.
Заспался.
Я только хотел сказать. Ну, может быть, пару слов. Уж конечно, он бы окрысился на любое самое искреннее «спасибо» – я-то знаю. Он вообще бы окрысился, оставшись в живых – я б его точно еще раз сто проклял вместо благодарности – но ведь я не стал бы благодарить – не идиот же.
Есть вещи, за которые не благодарят.
Я только хотел сказать. Ну, может быть, пару слов. Думаете, я знаю, что именно я хотел сказать? Да без понятия! И самое противное, самое гадкое – что обдумывать эти слова бессмысленно. Их ведь некому говорить.
Даже про себя не произносится эта самая «пара». Кажется, я совсем замерзаю, отморожу на фиг яйца в этом сугробе, заблудился в трех соснах, неизвестно-где и неизвестно зачем… С одной стороны – есть моя жизнь, жена, работа, друзья… а с другой стороны есть пара слов, которые некому сказать.
Прямо-таки сообщающиеся сосуды. Две чаши весов. Вот же хрень какая… Что за хрень в моей башке, почему так горячо… вот здесь… и здесь тоже… и здесь… и…
Зря я тогда не потрогал складку между бровями. Я зуб даю, она была теплой. Была-была-была… была. Не просто прошедшее время – навсегда прошедшее.
Я только хотел сказать. Ну, может быть, пару слов. Я бы тому мальчишке сказал в кошмарной рубашке с жабо, и тому мальчишке – который вниз головой висел, и тому не мальчишке уже, который сопли распускал над фотографией и тому… гаду такому, который на меня скалился всю жизнь, как бешеный пес, скалился, скалился и таскал в сердце серебряных ланей – целый выводок одной и той же лани, они вокруг него хороводом – небось, голова-то как кружилась…а?
Ну молчи-молчи. Черт с тобой. Если б ты знал, как я тебя ненавижу. Как ты посмел. Как ты посмел не сопротивляться, не грызть землю, не царапать воздух – ты взял и свалил, оставив мне болезнь, а как думаешь, это называется?
Я только хотел сказать. Ну, может быть, пару слов.
Ну, вот и сказал, так? Сказал ведь. Вот они, эти слова… Я. Тебя. Ненавижу.
Да пошло оно все на…!
Я уткнул лицо в ладони и, черт возьми, заревел, правда, заревел, как маленький, первый раз я позволил себе зареветь «про это», лицо жгло, в ушах звенело, как в пустом котле, если со всей дури лупить по нему колотушкой, сердце скакало галопом.
Я сидел жопой в сугробе и ревел. И не мог остановиться.
ВТОРОЙ
Счет месяцам потерян, возможно, потому что вся программа исчерпана и показана раз сорок подряд почти без вариаций, а ничего нового здесь не происходит. Если б я знал, что будет так, пожалуй, попросился бы за стенку… Только и остается тешить себя иллюзиями, что там, у них за стенкой, все по другому. Нет ничего похожего на беспросветную суровую скуку, День Сурка, растянутый на целую вечность. Когда я думаю об этом, мне хочется блевать от ужаса и тоски.
Я рассеянно скольжу взглядом сквозь собственное небытие и мне хочется закрыть глаза – только это невозможно. Разве что зажмуриться на пару мгновений…
– Мистер Криви, я предупреждал, я просил, чтоб вы не смели фотографировать меня исподтишка! – рычу я, прикрывшись рукой от фотовспышки.
– Прошу прощения, сэр! – беспечно скачет Криви, и в его голосе нет ни капли ни то что страха – элементарного уважения. – Пара снимков для истории… все хотят знать героя в лицо!
Хотел бы я знать, кто эти «все». Стиснув зубы, я смотрю на суетящегося мальчишку с фотоаппаратом и думаю с отвращением, что здесь – здесь, где я очутился в этой более чем сомнительной компании, – мне совершенно нечем повлиять на Криви и попытаться ему запретить…
Тут каждый делает, что хочет.
Говорят, за стенкой не так… Хотелось бы знать наверняка…
Я перевожу взгляд на Дамблдора. Он сидит на траве и мечтательно грызет кончик пера, не замечая, что его борода покрыта ярко-синими пятнами чернил. Дамблдор-то наверняка знает, как там, за стеной. Уверен, ему об этом докладывают в каждом письме, которые носят с пугающей регулярностью странные существа с рогами, копытами и хвостом (или это одно и то же существо?) – Стражи с Той стороны. Уж не знаю, как Дамблдор умудрился наладить почтовое сообщение – его письма на Ту сторону таскает наш Страж, самое приторно нелепое создание из всех возможных, и белые крылья у него имеются, можете не сомневаться… Дамблдор мечтает, строчит пергаменты, читает – и снова с рассеянной улыбочкой закатывает глаза. Смотреть противно. Иногда он принимается разговаривать со Стражем с Той стороны – и я готов поклясться, что тот поддерживает беседу. Полчаса спустя у Стража напрочь отваливаются рога и хвост, однако, стоит ему отойти от Дамблдора на пару шагов – как всё тут же вырастает заново.
Наш крылатый Страж разговаривает с Дамблдором только знаками. То ли у них обоих полнейшее взаимопонимание, не требующее разговоров вслух, то ли Страж боится деда. Не берусь утверждать.
Я поднимаюсь, чтобы немного размяться. Вид влюбленного бывшего директора лишен приятности… Блэк иногда часами исподтишка наблюдает за тем, как я наблюдаю за Дамблдором, а потом часами же изводит меня на тему, что я-де «ревную».
Представьте себе, этот идиот тоже здесь…
Мало того, он был первым, кого я увидел. Как сейчас помню… Он стоял, скрестив руки на груди, и спокойно курил, а потом увидел меня – и заорал, как бешеный:
– Вы что?! Эй, вы что, совсем офонарели? Куда вы его тащите, ему за стенку, ЗА СТЕНКУ, все его друзья-приятели там – и ЗАЖДАЛИСЬ!
Пара Стражей с крыльями от неожиданности разжали руки, и я шлепнулся в траву. Это оказалось неожиданно больно, что сразу настроило меня против этого места. Я был уверен, что после смерти ты уже не способен испытывать боль.
Ага, сейчас.
Какое-то время я продолжал сидеть в траве, меланхолично размышляя, за что мне все это, и прислушиваясь, как Блэк бормочет, что сам факт моего появления здесь способен примирить его с фактом моего появления здесь. Эквилибрист-словесник, надо же. Я вяло подивился имеющимся у некоторых зачаткам интеллекта и вдруг вздрогнул резко, всем телом – хотя еще ничего не услышал и никого не увидел.
Потом-то я привык к тому, что здесь реакция зачастую опережает события – если к такому вообще можно привыкнуть.
В общем, я вздрогнул, а потом услышал: «Северус…», а потом поднял глаза – и увидел ее.
Сколько раз я себе представлял эту встречу. Какой она будет. Мне казалось, громы начнут бушевать над головой, и радуги, и молнии, и все стихии – а может быть, будет оглушающее тихо, только стук ее сердца – а больше ничего.
На поверку же оказалось…
Я сидел в траве с ушибленным копчиком, за спиной вонял сигаретами и ухмылялся Блэк, кругом стоял непонятный гомон, а она поправила выбившуюся из прически рыжую прядь и протянула мне руку:
– Добро пожаловать домой.
И что-то сладко сорвалось внутри, зазвенело, вспыхнуло, согревая, – я, кажется, улыбался. Вот оно, искупление, дожил, дотянулся, дотерпел… Я улыбался и, не стесняясь, смахнул слезу и смотрел на нее, и пело во мне тягуче и сладостно, будто жив – и она жива, пело во мне кровью, так хорошо вдруг и так, наконец, спокойно, и я в один миг проникся любовью к тому, кто все это создал – нет, даже не осознавая, просто знал это – я был широк, как река, и места хватало и на это знание, и на ветер, треплющий рыжие прядки, и на зелень глаз, и на …
На все.
А потом…
– Тебя-то как сюда занесло? Сириус, ты только посмотри…
– Да вижу, Джеймс, вижу, не слепой. Знаешь что, уверен, это ненадолго. Может быть, тут был праздник какой, наши с ихними перепились – ну и перепутали, приволокли его сюда по ошибке. Пользуйся, Нюнчик. Дыши воздухом в полную грудь, а то скоро легкие твои забьются серой.
Черта с два я слушал этот бред. Во мне еще пело, сладкое, благодарное, – а потом Поттер притянул к себе Эванс – и поцеловал.
Поцеловал еще раз. И еще. И еще.
А она ничего. Не сопротивлялась, конечно.
Пение внутри оборвалось – и я понял, что на самом деле умирают вовсе не один раз.
– С прибытием, сэр! – оглушающее заорал кто-то тонким детским голосом, и белая фотовспышка полыхнула прямо по глазам.
Так вот и начался мой ад по ту сторону от Ада.
***
– Сэр, не желаете канареечную помадку?
– Уйдите прочь, мистер Уизли! С глаз моих немедленно!
– Да я клянусь, это просто конфета, ничего опасного, вы всего лишь…
– МИСТЕР УИЗЛИ!!!
– Ну хорошо-хорошо, раз вы не хотите, я пойду угощу профессора Дамблдора…
– Эй, мистер Уизли, вы уронили что-то, эй! – кричу я вслед и с раздражением пинаю выпавший из кармана мальчишки небольшой бумажный сверток.
Трах-ба-бабах!! Меня подшвыривает в воздухе метра на три и шмякает о землю. Точно говорят, старую собаку новым фокусам не выучишь. Я устал считать, сколько раз так вот попадался – но к чести Фреда Уизли надо сказать, он всякий раз придумывал действительно что-то новое.
Я обессилено отползаю к дереву и затихаю, прикрыв глаза.
– Ммм… – тупо мычу я в ответ. – Люпин, занимайся уже своими делами.
Не открывая глаз, я точно знаю, что он улегся на траву рядом со мной. Эта сцена повторялась уже раз тысячу – и мне казалось, что и в той жизни… тоже.
– У меня нет своих дел.
Сейчас прибежит Тонкс – и заверещит, как будто ее режут. Я подтягиваю ноги к животу и закрываю уши руками.
Порывами налетает ветер, пахнущий всем сразу, и потому не пахнущий ничем. Где-то на заднем плане Криви щелкает фотоаппаратом, снимая Дамблдора со Стражем Той стороны. Футах в двадцати Блэк возится с огромной кучей плодов, уже который месяц пытаясь понять, какой из них содержит достаточно сахара для того, что он давно мечтает изготовить.
Под соседним деревом Поттер целует Эванс, косясь в мою сторону – смотрю ли я. Я не смотрю. Но все равно вижу. Я вижу даже немного виноватое лицо Эванс, и то, что ей все-таки хорошо, как бывает хорошо людям, не знающим за собой никакой вины.
Я не смотрю в ту сторону – и вижу перед собой лицо Эванс… и мне чего-то настойчиво не достает на этом лице.
Я не могу понять, чего. Я чешусь, как шелудивый пес, вертясь под деревом с боку на бок, я пытаюсь вспомнить, понять – и не могу. Не могу. Ответ где-то близко, но он ускользает от меня, лень смеживает веки, рассеянный свет скользит, теплый и недосягаемый, ветер перебирает волосы, вот сейчас… сейчас я вспомню… вспомню… вот сейчас…
– О нет, Сириус, зачем ты снова ее вспомнил?! – удрученно стонет Тонкс.
– Мерзкий грязнокровка, убери лапы, отойдите от меня, осквернители, достаточно того, что мне приходится дышать одним воздухом с вами!! Ты, грязный ублюдок с младенцем на руках, от тебя смердит, отойди, отойди, отойди…
Мамаша Блэка разоряется еще минут десять – а потом голос обрывается на высокой ноте, будто ей в пасть засунули кляп. Странный феномен, но ее голос – это единственное, что мы слышим с Той стороны. Чаще всего мы прислушиваемся к обрывочным визжащим репликам, пытаясь уловить в них хоть крупицы информации о том, что происходит по Ту сторону. Никто из нас толком не знает, кроме Дамблдора, но Дамблдор ничего не рассказывает, вообще ничего, теперь предпочитая и вовсе не рассовывать яйца по корзинам.
Мудрое решение беречь то, что тебе больше никогда не понадобится (я имею в виду информацию, разумеется).
Я не знаю, зачем нам хочется знать, что происходит на Той стороне. Наверное, праздное любопытство – это единственное, что нам остается.
Гвалт на какое-то время стихает. Я хотел о чем-то вспомнить… забыл, о чем. Рассеянный свет скользит по прикрытым глазам.
«Грязный ублюдок с младенцем на руках…»
Кажется, я задремываю, и мне видится снулый, какой-то потрепанный, однако не несчастный Хвост; он бродит по Долине Серы, освещенный мертвенным лунным сиянием, и на его руках попискивает завернутый в чистую тряпку младенец.
***
А потом я засыпаю по-настоящему – только это не сон, сон здесь – это воплощенные страхи или воплощенное тепло, это то, что видишь только ты, и никто больше…
Я вижу Подземелья, и свои колбы с пробирками, и змей, ползущих по ступенькам, и мне блаженно холодно, а потом что-то происходит, там, на земле, какая-то беда – а я не знаю, какая, знаю только, что беда – она клубится туманом, и я ничего не могу сделать, лишь всматриваться в этот непроницаемый зеленоватый туман и ждать, ждать… ждать, когда оно случится на самом деле, это плохое.
Почему-то я уверен, когда оно случится там – здесь я непременно узнаю об этом.
***
– Северус, посмотри на меня.
Я не знаю, утро сейчас, день или ночь. Здесь нет никакой разницы. Лили стоит коленями в траве, ее голос прозрачен и тих, как лесной ручей. А что я? Я ничего… я покорно поднимаю голову – и смотрю.
– Я ведь ни в чем не виновата?
Конечно, нет, говорю я ей глазами, внутри уже давно ничего не звучит, не поет, мне хочется, чтоб она ушла, ушла прямо сейчас и больше не видеть бы ее никогда, но я зачем-то смотрю… Ее лицо. Тонкое и чуть усталое, и еще недоуменное, словно и она, как Блэк, удивляется, что я попал именно сюда. Ну прости, Лили. Я вовсе не хотел смущать тебя и тревожить твой покой, я не хотел сюда попадать – меня никто и не спрашивал.
Я смотрю на нее минуту другую, не отрываясь, все внутри меня съеживается, что вот сейчас явится Поттер и привычным жестом повалит ее в траву, я смотрю, смотрю… словно пью горькую, сам толком не знаю, зачем.
Ах да.
Я должен вспомнить. Вспомнить, понять, чего мне не хватает на этом лице. На лице Лили.
– Северус, почему ты так смотришь?
Словно что-то щелкает в голове. Я отряхиваюсь, как насквозь промокший пес.
Очки.
Мне не хватает очков на ее лице, вот оно.
Вот оно как.
И тут же мир взрывается этим знанием – и я уже не вижу Лили, но зато вижу воплощение моей беды, не моей беды… там, на земле – беды без меня…
Там полно народу.
Неужели? Кто, интересно?
Я поднимаюсь в полный рост, трава мне едва до щиколоток достает. Как же я мог забыть? Этот маленький гаденыш, щенок… он же там пропадет. Что угодно может случиться!
Мне-то какое дело?
Я не знаю, не знаю, но…
Там полно народу.
Неужели? Кто, интересно?
– Северус, что с тобой?!
А потом он тоже появится здесь, не сомневаюсь, появится – и будет ходить хвостом за Блэком-Люпином и проч., а я буду стоять под горой, герой с дырой, не нужный здесь никому – и даже самому себе не нужный!
Какая-то беда. Там. Внизу.
Там полно народу.
Неужели? Кто, интересно?
– Северус, слышь?
– Чего тебе, Грюм? – произношу, не размыкая губ.
– Тебя вносить в список?
– Какой еще список?
– В список членов Ордена св. Бенедикта! Я Орден организовал, будем бороться с Той стороной, они наверняка к нам агентов понасылали, пакостят нам потихоньку, а мы тут сидим, райских птиц считаем. Бдительность, бдительность и еще раз бдительность! Северус, ты что, заснул?!
Похоже, я проснулся. С закипающим гневом я оглядел все озаренное рассеянным светом богоспасаемое пространство – и взвыл, что твой волк, правда, мысленно.
И так вот – целую вечность?!
Да пошло оно все на…!
Я одним прыжком оказался возле Стража, отпихнул его в сторону, не церемонясь, и рванул на себя дверную ручку. Дверь, как ни странно, поддалась.
Я сделал шаг вперед – и полетел куда-то в бездну. Вперед ногами.
ВМЕСТЕ
Что-то большое сорвалось под луной и летело вниз завораживающе медленно, как остывшая комета… или куль, набитый сеном.
Молодой человек, сидящий в сугробе, моментально прекратил реветь и с интересом наблюдал полет неизвестного тела, как ни странно, секундами позже завершившийся в соседнем сугробе.
– Ну ни фига себе, – протянул молодой человек. – Что это было?
В снегу бурно завозились. Молодой человек поднялся и с опаской подошел поближе. Через какое-то время из-под снега показался длинный крючковатый нос, а потом и вся голова, утопавшая в снегу по самые уши.
– ОЙМАМА!! – заорал молодой человек, однако не убежал.
– Она нормально себя чувствует, – спокойно ответила говорящая, как оказалось, голова. – Послушайте, Поттер, чем орать, лучше б помогли бы мне вылезти отсюда.
– Вы же умерли? Или я с ума сошел?
– Нельзя сойти с того, чего нет. Кончайте сотрясать воздух, помогите мне выбраться. Холодно все-таки.
– Профессор… а вы откуда?
– С неба свалился, вы разве не видели?
– Мда… Могли бы шею сломать. Но однако, удачно вы свалились – очень аккуратно и предусмотрительно – прямо в мягкий сугроб.
– Не смей называть меня трусом!!
Тишину леса долго еще оглашали два бранящихся недовольных голоса. Потом все стихло на какое-то время…
Остророгий месяц прочертил бледно-желтую дорожку между деревьями, и по ней, казалось, не касаясь снега, уходили куда-то вдаль двое, плечом к плечу.
Они шли уверенно, никуда не торопясь; лунный свет серебрил их путь; они шли вперед, рядом друг с другом… и ни на минуту не прекращали ругаться.
Высоко в небе перемигивались звезды. На короткое мгновение мелькнуло в небе рассерженное лицо, освещенное лунным светом, кто-то крикнул «да твою мать!», кто-то посетовал: «Зачем ты снова ее вспомнил?», кто-то мягко почти пропел: «Оставь, Сириус, они там, внизу, сами разберутся…».
Двое уходили вдаль, и начавшийся снегопад медленно заметал их следы.
