Данный материал может содержать сцены насилия, описание однополых связей и других НЕДЕТСКИХ отношений.
Я предупрежден(-а) и осознаю, что делаю, читая нижеизложенный текст/просматривая видео.
"...нам обоим сразу стало ясно, что сейчас уже без разницы, сколько Грэгу сегодня лет. И сколько лет будет мне в августе. Просто мы живем дальше без учета всяких дурацких дат, и у нас на заднем дворе пахнет дымом – легким, теплым, древесным..."
Комментарии:
Написано на фест "Сто историй", тема - "Мы - это наши привычки. Аристотель"
Куда подевался мальчик, которым был я когда-то?
Скажите, долгая старость - награда или расплата?
Где умирают птицы? Сколько лет сентябрю?
Понимает ли море то, что я говорю?
Кто там рыдает в ночи, человек или птица?
Как зовется звезда, которая тебе снится?..
Пабло Неруда
Волосы Грэга пахнут дымом.
Раньше это был тревожный запах. Все эти запахи: дыма, гари, жженой пластмассы... Они тревожили его с самого две тысячи второго года, с чертового взрыва. Потом еще года три он не мог спокойно ходить по лаборатории: всё чудилось, что «горелым пахнет».
И мне тоже чудилось, что греха таить. Так вдвоем украдкой ходили и нюхали, как две ищейки.
Эх, знать бы, где упасть…
После, в две тысячи седьмом, ему досталось снова. Запахи железа, крови, мокрого асфальта – новый кошмар еще на несколько лет. Слава богу, что сейчас вроде это всё улеглось.
Хотя чего же удивительного? Я с самого начала это знал: что Грэг, как и я, чувствителен к запахам. Мы еще долго над этим шутили, когда у нас всё только началось. И по поводу того, что я сам не пользовался парфюмом – мешает работе, и что запах его любимого Грин Джинса – древесно-свежий, волнующий – чуть ли не до следующих выходных оставался в моей – в нашей! - постели. И когда я спал один, мне опять снились те, давние сны. Только уже счастливые. Очень.
Господи, неужели было такое время, когда я спал один?..
Столько лет прошло: я сам уже сбился со счета. Менялись вокруг места, обстоятельства, люди. Только мы с Грэгом оставались до странности неизменными – или просто не замечали, как меняемся, потому что впитывали друг друга каждый день?..
Я вообще никогда не связывался со всякими датами. Поэтому когда неделю назад Грэг сказал «знаешь, Медведь, я не буду отмечать, ну его к богу», - я не сразу сообразил, что говорит он о своем дне рождения. Потому что через неделю как раз пятое мая. И что он не хочет его отмечать, потому что дата не круглая.
Сорок четыре года.
Вот тогда, утром, за столом на кухне, в самой что ни на есть обыденной обстановке, я понял, что вообще произошло: в моей жизни, в его жизни и в нашей общей.
Мы провели вместе… без малого восемнадцать лет. Прожили в одном доме – семнадцать. А впервые увидели друг друга… страшно подумать: скоро два десятилетия назад.
Сейчас, когда этот суматошный и все-таки праздничный день прошел, я сижу рядом с Грэгом на нашей общей постели – и думаю, что он, конечно же, изменился. Стал старше, мягко говоря. Взрослее. Серьезнее. Если уж так говорить – ему сейчас столько, сколько мне было тогда: когда я впервые увидел его в лаборатории. И он сказал мне «Здравствуйте, сэр», а я где-то глубоко в бессознательном уже понял, что жизнь моя больше не будет прежней.
Скоро двадцать лет этому дню. Господи боже мой.
За это время мы обрели общих друзей, - вот сейчас они, эти друзья, спят после трудов праведных в гостевой комнате. Неужели за все эти годы, что мы с ними знакомы, я никак не привыкну к их сюрпризам? Сто раз намекал Хаусу, что не люблю сюрпризов, но он неизменно делал вид, что не понимает моих намеков. И они с Уилсоном продолжали сваливаться к нам, как снег на голову, – и почему-то, по здравому размышлению, всегда удивительно вовремя.
Вот и сегодня в девять утра, - был ли я так уж поражен, когда у калитки затормозило такси, и гости вылезли из салона - оба с какими-то сумками и свертками? Хаус открыл калитку ногой, вопрошая безо всякого приветствия:
- Эй, Грис! А где именинник? Спит? Ты его умотал накануне праздничка? Пусть поднимается! Сколько ему стукнуло, говоришь? Ну-у, всего-то! Хватит изображать из себя старых пердунов. Вставайте, я жрать хочу!..
Я развел руками и пошел будить Грэга: он что-то ворчал и натягивал одеяло на голову. А Хаус уже бесцеремонно орал с кухни:
- Эй, криминалисты! У вас в холодильнике в хоккей можно играть!
А потом они с Уилсоном поставили весь наш дом на уши. Притащили из ближайшего супермаркета стейки и вино, откопали в гараже старую барбекюшницу, а на мое замечание, что барбекю на заднем дворе принято делать только на День независимости, Хаус ехидно прищурился:
- Да плевать мне на эти порядки. Лично у меня каждый день – День независимости! Посему несите стаканы, надо же выпить за именинника…
Мы с Грэгом стояли и смотрели на него – развившего в нашем доме бурную деятельность, причем это не раздражало и не утомляло, а наобоорот, становилось как-то легко и весело. Несмотря на то, что оба мы откровенно не выспались.
- Что стоишь как столб, лаборант, иди мясо поливать!..
И нам обоим сразу стало ясно, что сейчас уже без разницы, сколько Грэгу сегодня лет. И сколько лет будет мне в августе. Просто мы живем дальше без учета всяких дурацких дат, и у нас на заднем дворе пахнет дымом – легким, теплым, древесным, - и Хаус, хоть и изрядно поседевший, но все такой же властный большой ребенок, опять командует Уилсоном и называет Грэга – своего тезку - лаборантом. Сейчас, когда мы выпьем по первой за здоровье именинника, я расскажу Хаусу, что лаборанты действительно остались в прошлом, а Грэгори Сандерс в этом году будет рекомендован мной на должность супервайзора смены: и мы выпьем еще по одной за это назначение и за то, что спираль нашей жизни дает новый виток. Но Хаус, поставив пустой стакан, все равно усмехнется и скажет:
- Ну что, лаборант, - с повышением!..
Грэг потом будет его спрашивать, сколько лет тот намерен называть его лаборантом. А Хаус ответит, прищурившись, словно от дыма:
- Я просто так привык. И всё!..
- Грис, у тебя найдется цитата по этому случаю? – поинтересуется Уилсон. И я скажу им:
- Безусловно! Аристотель, например, говорил, что мы – это наши привычки. По сути-то так и есть: привычки определяют всю нашу жизнь, и потому…
А потом я замолчу, потому что подумаю: неправильно ведь. Не совсем верно, скажем так.
У меня было множество своих привычек – давних, взлелеянных: жить одному, спать одному, возиться с тарантулами и напрочь игнорировать всякое социальное общение. И разумеется, всякую любовь: я, грешным делом, вообще считал это чувство родом зависимости, которое порабощает эмоции и делает человека неспособным управлять своими поступками. Я тогда не знал еще, что всего через пару недель к нам в лабораторию придет новый сотрудник и со временем перевернет к чертовой матери всю мою жизнь вместе с привычками.
Но с другой стороны, получается, что цитата как раз верная? Я обрел другие привычки, и сам стал другим. Я теперь привык думать о собственной безопасности, потому что теперь было – для кого. Я стал беспокоиться о другом человеке – не как о сотруднике, больше! Я привык в рабочем кабинете класть перед собой телефон не потому, что ждал нового вызова в поле: просто Грэг иногда присылал мне смешные и волнующие СМСки. Я привык читать и даже со временем набирать эти чертовы СМС-ки, - поначалу ругая всех тех, кто придумать писать буковками на клавиатуре мобильника. И самое главное – я привык жить не один. Привык спать с ним вместе, завтракать с ним вместе, и даже к Мэнсону его кошмарному привык: как и он к моим тарантулам, хоть и боялся их до невозможности.
У меня появилась привычка на работе, выходя с Грэгом в поле, просто протягивать руку за спину – и знать, что Грэг вложит в мою ладонь именно тот инструмент, который мне сейчас нужен. Коллеги сочли это рабочей сыгранностью и «подхалимажем» стажера: а мы с Грэгом были чертовски рады, что им не приходит в головы ничего большего. А когда пришло… что ж, к тому времени я давно привык, что хожу по краю с Грэгом вместе, и что когда-нибудь тайное станет явным. Поэтому то, что всё открылось, мы с ним перенесли куда спокойнее, чем наше тогдашнее начальство.
Среди наших общих привычек появилось много того, о чем я и подумать не мог в своей прежней жизни. Например, живая елка на рождество. То же барбекю на День независимости. Подарки друзьям. Грэг научил меня всему этому, и я не заметил, как это стало частью нашего совместного житья. А еще… он научил меня говорить вслух, как мне с ним хорошо. Научил меня стонать во время наших занятий любовью. Научил шептать ему на ухо разные нежности, - я и не знал, что такие слова существуют в моем лексиконе. Но мало ли что может всплыть из глубин бессознательного после того, что он делал со мной в постели? Я ведь до сих пор сам себя не узнаЮ, насколько бываю наедине с ним открытым эмоционально.
Надо же, я когда-то считал всё это зависимостью.
Видимо, все дело не в самой любви, а в том, к кому ты ее испытываешь. И в том, кто испытывает ее к тебе. Кто-то хочет подавить тебя любовью, кто-то - задушить, кто-то - унизить. И очень редко любящий пытается встать рядом с тобой.
Вот он – смог. Может быть, поэтому я ему и ответил.
И единственное, что за эти годы не стало привычкой – это наши чувства, наши отношения. Потому что они меняются каждый день, хоть мы и не отдаем себе в этом отчета. Они растут и крепнут, становясь более зрелыми и глубокими с каждым днем и каждым годом, – а мы уже и не считаем этих лет, каждый день заново открывая что-то новое друг в друге. Может быть, именно поэтому не замечаем, сколько времени прошло за этим совместным изучением.
И когда я тихонько глажу Грэга по голове, наклоняясь ближе, чтобы вдохнуть запах его волос, – мне особенно ясно видится, что он сам никогда не станет моей привычкой. Не станет обыденностью.
Его волосы пахнут дымом – теплым, древесным, - потому что сегодня мы праздновали его день рождения и устроили барбекю на заднем дворе; к нам приехали друзья, и шум от этой вечеринки, наверное, разносился по всему кварталу: словно Грэгу исполнилось самое большее двадцать пять.
Теперь всё утихло, и все устроились на ночлег. Но ко мне никак не идет сон, и я сижу рядом с Грэгом на постели: смотрю на его спокойное во сне лицо, на легкую улыбку на обветренных губах – и понимаю, что тот мальчишка, которого я встретил почти двадцать лет назад, - шумный, разговорчивый, пристающий ко мне с вопросами – никуда не делся. Он иногда просыпается и начинает чудить, вот как сегодня: когда они вместе с Хаусом утащились курить в кусты. Как подростки. Еще и от этого волосы Грэга пахнут дымом. А губы, наверное, слегка горьковатые на вкус.
Ведь за весь этот вечер я так его и не поцеловал. И не потому, что мы, по словам Хауса, изображаем старых пердунов. Просто мы не можем… при людях. Даже при друзьях.
Но сейчас я наконец могу наклониться и поцеловать его: осторожно, чтобы не разбудить.
Однако не вышло: Грэг вздохнул, заворочался и приоткрыл глаза:
- О… я так и знал, Медведь… это ты…
- А ты кого рассчитывал увидеть? Хауса? Или кого-нибудь из наших новеньких техников?..
- Ой, как смешно, - улыбается Грэг ещё сквозь сон. – И что у тебя за привычка такая - постоянно задавать мне вопросы?
- Но я же твой босс, - я придвигаюсь ближе. Мне уже тоже весело.
- Ты мой Медведь, - сонно отвечает Грэг. – Вместе со всеми своими привычками…
- А ты ушастый, – не остаюсь я в долгу. В конце концов, мы оба выпили по бокалу на его дне рождения.
- Черт подери, Гил, - ворчит Грэг в подушку. – Я здоровый мужик, мне сорок четыре года, у меня уже седые волосы… на голове, – он усмехается, - и ты до сих пор называешь меня «ушастый»?
- А что же ты хочешь? Аристотель ведь сказал, что наши привычки…
И тут Грэг поворачивается, протягивает руку и опрокидывает меня в кровать прямо на себя. Обнимает, даже окончательно не просыпаясь, и что-то бормочет на ухо. Кажется, он хочет сказать «К черту Аристотеля», а мне слышится: «Я тебя люблю».
Или я читаю это по губам?
Просто читать по его губам – это тоже теперь моя привычка. И не самая плохая, между прочим.
