Эвтаназия

Меня зовут Себастьян Хилл. И я целитель.
Когда волшебники, которых я лечил, начали умирать, Святой Мунго захлопнул дверь перед моим носом. Никакой он не святой, брехня все это: за умеренную плату готов пообещать выздоровление обреченному. А я не обещал — сразу говорил как есть. Наверное, поэтому меня боялись.
Началось это в Хогвартсе, на уроке Спраут, когда лапринус* взбесился и цапнул Тома за запястье. Том был болезненный мальчик с голубыми глазами, почти сквиб, и весь наш курс удивлялся, как его взяли в Хогвартс. Дамблдор поди постарался, он известный добряк, а меж тем Том умудрялся всякий раз падать с метлы, проливать зелья и превращать мышей в сломанные табакерки с хвостами. Преподаватели его жалели и, закрыв глаза, рисовали в табеле «удовлетворительно».
Том, побледневший до синевы, покрылся потом и задрожал, Спраут закатила глаза, наложила повязку и велела продолжать работу. Будь на его месте кто-то другой, может, насторожилась бы, а у Тома, известное дело, руки кривые.

— Профессор! — я не выдержал, Тома же лапринус укусил, она разве не понимает?

— Что такое, Хилл? Ты уже закончил? — с растрепанными волосами и в неизменной шляпе Спраут смахивала на огородное пугало. Очень доброе и улыбчивое.

— Почти, мэм.

— Тогда в чем дело? — ее глаза округлились.

— Профессор, Том умрет.

Тишина, повисшая в теплице, уселась на шею, как непослушный ребенок. Том смотрел на меня с ужасом, девчонки открыли рты.

— Я сегодня же сообщу о твоем неприемлемом поведении декану, — отрезала Спраут, в одно мгновение превратившись из доброго пугала в сварливую старуху. — И ты будешь наказан. Том, тебе, наверное, лучше сходить к мадам Помфри. Наверняка ничего серьезного, но на всякий случай, — дрогнувшим голосом продолжила она. Испугалась все же. — Какое растение тебя укусило?

Том, разумеется, не помнил.

— Его укусил лапринус! В учебнике «Растения и исцеление» написано…

— Лапринус окружен защитными заклятиями, — сухо произнесла профессор. — Минус двадцать очков Равенкло.

Утром Том умер.
Яд лапринуса попал в кровь и парализовал нервные окончания.
Тому не было больно, когда он умирал.
Тело его забрал дед, давно обезумевший и подслеповатый, Спраут постоянно глотала успокаивающую настойку и приговаривала: «Там были только многогор и лаурит, больше ничего, больше ничего, министр, больше ничего, как можно…» А я сел учить трансфигурацию — стажером в госпиталь Святого Мунго брали только с высшими баллами на экзамене.
С того дня однокурсники шарахались от меня, младшие тыкали пальцами, и даже Пенни обходила стороной. Жаль, я любил ее. Наверное, сильно любил, настолько, что до сих пор помню ее губы, хотя моя школьная жизнь давно превратилась в отсыревшую фотографию: почти ничего не видно, только смутные очертания силуэтов. На выпускном Пенни сама подошла ко мне, от нее пахло виски и сладковатыми духами. К тому времени я начал забывать, что был такой мальчик Том.

— Пит сказал, что ты здесь, Себастьян.

Пит единственный отрицал, что я накаркал смерть Тома. Пожимал плечами и хмыкал: «Я верю в судьбу, если Том умер, значит, ему нечего делать на земле, правда?»
Фаталист, мозги которого били забиты отрывками из религиозных книг его матери-магглы, он верил в жизнь после смерти, и мы отлично ладили.

— Да, я здесь, — я поднялся с лавки и сдул со лба челку. — Зачем ты пришла?

— Я…

Пенни сама поцеловала меня. А я ведь любил Пенни, и мокрая после дождя трава примялась, когда мы коснулись ее. Фонари и свечи остались далеко, в замке, нас окружали темнота и заросли любистока. Кровь пульсировала в висках, ветер носил в воздухе шепот, стоны, шелест листьев и бесконечные вопросы: сколько времени прошло видел ли нас кто-нибудь слышал ли?.. Трава, мерещилось, раскалилась докрасна, и только хлынувший ливень остудил горящую землю под моими ладонями.

— Пенни…

Охрипший голос ее отца совсем заморозил землю.

— Пенни, что этот…

Я успел сесть, прежде чем красная вспышка сверкнула прямо у моего носа, и заклятие рассекло щеку. Плохо помню, что было потом, но кажется, Пенни что-то кричала, я почти ослеп от боли.

«Папа, он мне ничего не сделал!» — последнее, что я услышал, и свет померк.

Теперь тонкий шрам от виска до подбородка белеет на моей щеке и хорошо смотрится. Мне нравится, и миссис Лестрейндж тогда, у Малфоев, он понравился, я видел, как поднялись ее брови, и взгляд задержался на моем лице.
Школу я закончил в восемьдесят шестом одним из лучших студентов и вскоре надел лимонный халат: меня ждал пятый этаж госпиталя святого Мунго.

— Добро пожаловать! — поприветствовала колдунья, стоявшая под большой табличкой «Недуги от заклятий», и принялась откручивать пластмассовый глаз медвежонку, которого держала в руках. Колдунья была абсолютно лысая. — К нам привели новенького! Он даже разговаривать не умеет, а я уже научилась читать по слогам! Мисс Смит учит меня, — она гордо выпятила грудь, рассчитывая на похвалу.

Я кивнул и протиснулся мимо нее в отделение.

— Вот что, мистер Хилл, вам нужно запомнить первым делом, — хлопотливая толстушка вела меня по коридору, — никогда не спорьте с нашими подопечными. И не обращайте внимания на их россказни: такого напридумывают, диву даешься, а потом-то понимаешь, что фантазии все это. Тут у нас психические расстройства, а там, — она махнула рукой налево, — лежат пострадавшие от порчи или наговора. Иногда мы, увы, ничего не можем поделать, но облегчить страдания…

— А здесь многие умирают? — я прервал бесконечный поток ее болтовни.

— Бывает, — нехотя призналась толстушка после долгого молчания. — Случается, но мы стараемся не предавать огласке…

— Прячете трупы? — я ухмыльнулся, и она покраснела.

— Что за чушь, честное слово?.. Я имела в виду, что родственники не желают…

— Я понял.

Стены, увешанные детскими рисунками, пестрели от разноцветных пятен, случайных клякс и кривых линий.

— Это?..

— Работы наших подопечных, — закивала мисс Смит и расцвела: — Некоторые делают успехи.

Я бы не торопился с выводами: косорылая зверушка грустно глядела на меня.
Мы шли по длинному коридору, шаги гулко отдавались эхом, и мне казалось, что коридор никогда не кончится; из-за дверей доносилось невнятное пение, бормотание и вскрики, за некоторыми царила тишина.

— Здесь самые тяжелые, — шепнула Смит, отпирая и толкая одну из створок.

Я впервые увидел ее. Мэри. Правда, тогда я не знал, как ее зовут.
Безымянная Мэри сидела на кровати в дальнем углу, обхватив колени руками, и смотрела в нарисованное окошко. Оно действительно было нарисовано на пергаменте и приклеено к стене, чтобы «не расстраивать подопечных отсутствием света». Ну да, ну да, лучше обмануть их и сделать липовое окно.

— Мэ-эри! – ласково пропела мисс Смит, взглянув на меня и сделав большие глаза. — Смотри, кто к нам пришел, это мистер Хилл, он тоже будет навещать тебя! — толстушка широко — и фальшиво — улыбнулась, но Мэри не обратила внимания. — Разве ты не хочешь познакомиться? Ну же, дорогая, удели нам минутку.

— Не стоит, — я мотнул головой. Это смахивало на разговор с тумбочкой. — Думаю, мы еще успеем пообщаться.

Мэри аккуратно завязывала бантик из тесемок пижамы, и я не успел понять, в какой момент бантик перестал ее интересовать. Она молча подняла руку и медленно указала на меня. На мой шрам, коснулась его кончиком пальца.

— Что это?

— Это… я порезался. В детстве.

В ту секунду я зарубил себе на носу — никогда не врать подопечным, они чувствуют ложь с той же остротой, что свою болезнь. Ни в чем их не обманывать, все равно прознают и выпытают. Мы принципиально не называли их больными или пациентами, ведь они слышали сквозь стены. Сами того не понимая.

— У меня тоже такой есть, — Мэри затрясло, простыня смялась под напряженными пальцами, над губой выступил пот.

— Ну-ну, дорогая, незачем вспоминать… — засуетилась Смит, и я подавил желание привязать ее к спинке кровати. А лучше — запереть в шкафу.

— Вот, смотри, — Мэри отвела прядь волос с лица, и я увидел уродливый шрам, совсем не похожий на мой. Она сучила ногами, будто жаждала сбежать отсюда далеко-далеко. Я прижал ступни Мэри к постели, и почувствовал, что простынь мокрая.

— Это бывает, — мисс Смит закивала, — бывает, когда она волнуется, зря вы про шрамы начали…

Не мог же я его прятать.

— Что с ней произошло? — мы спускались по лестнице на третий этаж. Видит Мерлин и подсматривает Моргана, я не хотел слышать ответ, но вопрос сам вырвался. Глупо, конечно, целитель волей-неволей должен знать все о недуге подопечного. — Кстати, как ее зовут? — толстушка Смит все время говорила «дорогая», а имени не произносила.

— Мэри она. Обычная история, за последние годы таких сотни, правда, сейчас уже поменьше, а когда Сами-Знаете-Кто в силе был, по несколько человек за день привозили, если не дюжину. Лет ей семнадцать. Пытали ее вместе с родителями Круциатусом, то ли развлечься хотели, то ли еще что, но она выжила. Тронулась умом правда, молчит все время, изуродована и детство свое не помнит. Под себя иногда ходит, а так вроде бы в порядке, до старости проживет. Можно сказать, ей повезло, родители-то того… А она молодая, организм крепкий, вся жизнь впереди…

Вся жизнь, замешанная на беспамятстве, уродстве и мокрых простынях. Меня затошнило. Смит сказала бы, что это судьба. За годы работы в госпитале становишься фаталистом.

— Вы действительно думаете, что такое существование лучше, чем смерть?

— Конечно! Она же жива.

Мы говорили о разных вещах и не могли достучаться друг до друга. Толстушка Смит, поглощенная размышлениями об удаче Мэри, показывала мне все новые и новые палаты, в каждой из которых находился подопечный, «несказанно везучий», без руки, ноги или с выжженными глазами, но… живой. Магия, вопреки представлениям магглов, не всесильна, она не может вернуть зрение, если человеку нечем видеть, и «Костерост» вряд ли поможет, если кости негде растить. Мяса-то нет. И сухожилий тоже.
С Мэри я не виделся до поры до времени: меня перевели в отделение волшебных вирусов, и там я прозябал до конца стажировки, меняя повязки, пропитанные гноем, осматривая влажные язвы и глядя в испуганные глаза.

— Ой, ну что вы, мистер Бэггинс, проживете еще лет пятьдесят, — пели на два голоса целитель Сметвик и кудрявая Лиз, его помощница. Бэггинс скалил зубы в радостной улыбке, чесал болячки и мычал что-то. Верил, наверное.

— Не больше недели, — шептал я, накладывая чистый бинт.

Бэггинс менялся в лице и грозился пожаловаться главному целителю. И жаловался, но через неделю все равно умирал. Я же говорил, а он не верил. Когда труп левитировали из палаты, целитель Сметвик стоял с таким лицом, словно ему в задницу засунули волшебную палочку. Или заставили испробовать на себе кишечно-опорожнительное заклятие. Сметвик с самого начала знал, что Бэггинс не жилец (оспины высыпали на языке, лице и в гортани), но предпочитал молчать и улыбаться. Наверное, белозубую улыбку покойный Бэггинс будет вспоминать и на том свете.
Когда стажировка подошла к концу, я вновь попросился на пятый этаж, вызвав недоумение главного целителя, его заместителя и кудрявой Лиз. Оно и понятно: работать с неизлечимыми пациентами не хотел никто, и потому главный, удовлетворенно крякнув, кивнул жирной головой.
Толстушка Смит, за два года превратившаяся в миссис Твинс, все так же перекатывалась по длинному коридору, заглядывая в палаты, а ворчливое бурчание ее подопечных неизменно доносилось из-за закрытых дверей. Увидев меня, она всплеснула руками и затараторила:

— Вот уж не думала снова увидеть вас здесь! Немногие возвращаются-то, на третьем этаже и хлопот меньше, и лечение проще, и…

— Там точно так же умирают люди. — Толстушка вздрогнула и смолкла. — И давай уже на «ты», а то чувствую себя стариком.

— Ага, — живость сменилась растерянностью. — Давай, и то правда. Лет-то тебе сколько?

— Двадцать один.

Мэри, по моим расчетам, была двумя годами младше.
Она сидела на той же кровати, будто ни разу не сдвинулась с места за столько времени. Даже поза не изменилась, только шрам на щеке затянулся белой кожей. Я машинально дотронулся до своего. Мэри узнала меня, голову на отсечение даю: нахмурилась, отвернулась, чуть помедлила и вновь взглянула исподлобья.

— Дай, волосы-то тебе заплету, а! — проорала Твинс, словно заподозрила подопечную в глухоте. — Подстричь тебя надо бы, но тогда лицо не прикроешь, приходится мучиться каждый день…

Будь у меня игла и длинная нить, я бы зашил ей рот, но иглы не было. Надо завести.

— Как у тебя дела? — мой голос услышала только Мэри.

— Не ответит она, за два года ни словечка!

А нет, не только Мэри.

— Может, расскажешь мне о себе?

Твинс неодобрительно покачала головой.
Я заходил к Мэри по утрам, во время обхода, и пытался расспросить. Нас учили, что необходимо разговаривать с такими пациентами, не давать им замкнуться. Но Мэри не желала беседовать.

— Давай я расскажу тебе кое-что, — Твинс ушла, в очередной раз собрав волосы Мэри в неаккуратный хвост, а я задержался. — Я тебе соврал.

Мэри замерла. Разумеется, всё она понимала, только рот держала на замке.

— Этот шрам я получил не в детстве.

И рассказал ей все: про Пенни, про Тома, про лапринус, дождь и примятую траву.
Мэри молчала, значит, не помогло; я вздохнул и собирался уйти, уже коснулся дверной ручки, когда услышал:

— Те люди в плащах смеялись и говорили, что теперь мое лицо похоже на маску Пожирателя.

— Ну долго вы еще, мистер Хилл? — Твинс зашла в палату и уперла руки в бока. — Себастьян, тебя еще пол-отделения ждет, а ты все с Мэри возишься.

Она слишком быстро стала профессионалом: подопечные стремительно превращались из «дорогих» в безликую массу. Их мелкие проблемки интересовали Твинс все меньше, а несвязные реплики раздражали все сильнее. Вечерами она торопилась домой, часто просила подменить на ночных дежурствах, и я соглашался, за что получал чмок в нос и восторженное: «Ричард будет рад!»
Ричард — это муж.
Но сейчас я достал палочку и, не издав ни звука, заставил дорожку под ее ногами собраться гармошкой. Твинс взмахнула руками и едва успела ухватиться за стену, прежде чем дверь захлопнулась перед носом.
Мэри тихо плакала.

— Что такое?

— Я очень хочу выбраться отсюда, но меня никуда не отпустят, — Мэри произносила слова медленно, нечетко, будто разучилась говорить. — Милая миссис Твинс меняет белье и расчесывает волосы. Смотри-смотри! — она вскрикнула и рассмеялась, указав на нарисованный подоконник. — Там только что сидел наш домовик, только что, ты мне веришь?! Его убили, когда за нами пришли, но он выжил. Как я.

— Я зайду завтра.

Я выскочил из палаты так быстро, словно за мной гнались кентавры. Просто не мог там находиться. Целитель Сметвик сказал бы, что мне еще учиться и учиться. Терпение придет с опытом. И прочие глупые и бесполезные вещи. Когда-нибудь я привыкну объявлять умирающему: «Да вам еще жить и жить!» Перестану вздрагивать, глядя в пустые глаза. В конце концов, уж я-то всегда знаю, когда подопечный умрет.

— Я все время прошу маму и папу придти за мной, — Мэри качала головой. Я зашел к ней на следующее утро, как и обещал. — Но они не слышат, они ведь не понимают, что миссис Твинс надоело за мной ухаживать, а жить мне еще долго.

Это были чужие слова. Я почти слышал, как Твинс произносит их. Непоправимые повреждения мозга при здоровом сердце: человек может дожить до старости, но прежним он не будет никогда.
Пит сказал бы, что такова судьба. Но ведь если бы люди умирали всякий раз, когда судьба распорядилась ими по-своему, то и целители были бы не нужны. Зачем они, если судьба?..
На Рождество Мэри пыталась размозжить себе голову о край тумбочки, потому что иных способов покончить с собой у нее не оставалось: все склянки Твинс уносила, веревок в палате не держали, палочки прятали в карманах лимонных халатов, а зелья запирали в специальный шкафчик. Ночью Мэри снилась мне и просила помощи.
И я помог.
Я сидел рядом, наблюдая, как закрываются ее веки (настойка корня асфоделя действовала), как дыхание становится тише, и мрачная тень старухи замирает у порога. Я подмигнул тени: подожди, мол, чуток, и можешь забирать. Тень потерла руки.
Рождественские желания должны сбываться.

Когда тень собрала с десяток душ, меня вызвали к главному целителю. Мистер Бур-Бур (прозвище он получил за невнятную речь) откинулся в высоком кресле и швырнул пенсне на стол.

— Ну и как этпнимать, млдой челвек?

— Что, простите? — я без приглашения уселся на стул и закинул ногу на ногу. Бур-Бур побагровел от злости.

— Как этпнимать?! С вашм, я звиняюсь, приходм смертнсть в отделеньи превысла, такскзать, все разумные пределы!

— Вы имеете в виду, что с моим приходом подопечные стали умирать чаще? Я правильно расшифровал?

— Имнно!

— Простите, но я не в силах остановить смерть, если больной обречен.

— Да ведь эть больные, если так мжна выразиться, не могли умереть, никаким медицинским законам это не пдчняется! Знатте что, млдой члвек, я ведь нас вас могу жалобу это самое в министерство-то. И вас того.

Он потряс тремя жирными подбородками и вытер салфеткой губы. Свинья.

— Да пойми ты! — я подскочил на ноги, стул полетел в сторону. — Они все! Все-все хотели умереть. Неужели ты думаешь, что молодая девчонка, сведенная с ума пытками и уродством, жаждет провести оставшиеся дни в четырех стенах в обоссанной постели?! Неужели ты считаешь, что старуха Хильда должна сгинуть от драконьей оспы парой дней позже, но при этом стерпеть невыносимую боль, потому что никакие зелья не помогли бы?

Я сорвался слишком быстро. Наверное, потому что не переставал думать об этом.

— Ты, маленький паршивец, — от ярости Бур-Бур даже начал выговаривать слова, — кто ты такой, чтобы принимать решения?! Ты не Мерлин, и не Моргана, и не министр магии! Скажи спасибо, что у несчастных не было родственников, способных сгноить тебя в Азкабане.

Одним словом, из госпиталя меня погнали. В министерство Бур-Бур не сдал, но это он о своем пузе заботился, не обо мне.
Скидав вещи в сумку, я миновал витрину закрытого универмага и оказался на улице, огляделся по сторонам, улыбнулся манекену в нейлоновом фартучке, и тот подмигнул мне в ответ. Солнце лениво выглядывало из-за облаков, а магглы спешили по своим делам, будто бы не замечали, что совсем рядом тысячи волшебников спешат к целителям, чтобы избавиться от недугов. В самом деле, не замечали.
Так я попрощался со Святым Мунго. Хотя о чем это я? Никакой он не святой, обычный пройдоха и обманщик.