Все люди на земле думают, что Алекто и Амикус — близнецы. Мистер Крокус, приходя в лавку их отца за парой галлонов медовухи, каждый раз добродушно усмехается и спрашивает у Алекто: «Мальчик, а где папа? Мне бы ароматной…»
«Папа в подсобке», — бурчит та, но почему-то не поправляет слеповатого старика. Наверное, потому, что отец строго-настрого запретил, ведь покупатель всегда прав. Эту истину, одну среди немногих, Алекто усвоила еще до того, как научилась говорить. Она поправляет косички, неумело заплетенные отцом, и продолжает расставлять по полкам склянки с вязкими, пахучими, искрящимися напитками. Каждую их этих склянок ощупывает взглядом Мундунгус Флетчер; протиснувшись в узкую дверь, он зачем-то вытирает ноги о коврик и, чуть поклонившись, ступает на чистый пол. Мундунгус шарит в карманах в надежде наскрести хотя бы на стакан выпивки, но, посмотрев на цены, тяжело вздыхает. Отец не любит, когда Флетчер заходит: после него обязательно пропадает пара бутылей сливочного пива — самого дешевого, но… кнат сикль бережет, и раздавать на обе стороны товар мистер Кэрроу не собирается.
Рубеус Хагрид, помощник лесника в Хогвартсе, заполняет собой весь магазин и боится повернуться, чтобы ненароком не разбить что-нибудь. Он топчется на месте и вытряхивает на прилавок пару засохших кексов, фигурку дракона, грязный платок в серых пятнах, обрывок газеты с орущей фотографией и, наконец, мелкие монеты. Их не хватает на медовуху, и Хагрид, поворчав, прячет в карман кротового жилета огневиски второго сорта. Отец не любит, когда заходит Рубеус, но тот честно платит, а значит, с ним следует быть учтивым.
В лавку однажды забрел — вернее, вплыл — и Абраксас Малфой собственной костлявой персоной. Наморщив нос и поджав бледные губы, он бросил на прилавок мешочек галлеонов и, процедив: «Оставьте сдачу себе», потребовал самого лучшего эльфийского вина. Мистер Кэрроу глазом не моргнул, подхватил связку ключей и вскоре принес из дальнего погреба аккуратно завернутую в тряпицу бутыль, запечатанную сургучом. Молча он отсчитал нужную сумму, а остальное вернул вместе с вином Абраксасу, который хмыкнул и смерил Кэрроу нехорошим взглядом. Больше Малфой в лавку не заходил, посылал домового эльфа с нужной суммой — и ни кнатом больше.
Алекто не решалась спросить, почему нельзя оставить сдачу себе. Отец иногда делал вещи, понятные только ему одному: мог разбить сосуд с чуть искривленным горлышком, а порой, смешав сливочное пиво с дрянным огневиски, наполнял получившейся жидкостью старые бутылки из-под эля.
— Неважно, что ты делаешь в темной комнате без окон с занавешенными стенами, — бурчал мистер Кэрроу себе под нос. — Главное — выйти из этой комнаты с улыбкой и поприветствовать покупателей… Алекто, обслужи старика Крокуса.
И Алекто, поправив косички, брела к мистеру Крокусу, чтобы вновь услышать: «Мальчик, а папа где? Мне бы вина…»
— Мальчик, неужто цены повысились? — Крокус теребил бородку и тыкал пальцем в криво приклеенную бумажку.
— Ничего не повысились, я просто ценники перепутал, — Амикус вынырнул из-под прилавка и поправил колпак.
— Только папе не говорите, — испуганно добавила Алекто, но старик уже не слушал:
— Ой, а второй откуда? — мистер Крокус сложил руки на груди и, кажется, забыл про выпивку.
— Она девочка, косички видите? — Амикус встал рядом с Алекто и протянул старику вино.
— Ах да, косички! — Крокус всплеснул руками и засуетился. — Ну я пойду, пожалуй, мое почтение, — откланялся он и направился к двери, а Алекто едва подавила желание воспользоваться новенькой волшебной палочкой, купленной накануне.
— Скоро в Хогвартс, — зачем-то сказал Амикус, словно прочитал мысли сестры.
Все-все люди считают их братьями-близнецами, и Алекто обидно. Правда она не уверена, что все люди на земле знают об их существовании, скорее наоборот — даже не подозревают.
— В Хогвартсе наверняка…
— …нас тоже будут путать, — закончил Амикус. А может, не зря считают?
***
Лютный переулок раскрыл клыкастую пасть и сверкал глазами-фонарями. Двери захлопывались одна за другой, свет в окнах магазинов гас, и шторы задергивались, скрывая нутро домов до утра. Отец низко склонился над бумагами, а Алекто старательно переписывала предложения из учебника по заклинаниям. Писать ровно и без клякс пока не получалось, и она утешала себя тем, что у Амикуса дела обстояли еще хуже. Брат предпочитал проводить время на улице, хотя раззявленная пасть Лютного переулка звалась бездонной дырой: в ней пропадали вещи и люди, целые семьи исчезали в ненасытном горле. Соседские братья Ланчестеры говорили, что это сам переулок жрет жителей, но Алекто не нашла этому ни одного подтверждения в «Истории магии» за первый курс, и потому не верила гадким мальчишкам. Они ведь и обмануть могут, с них станется. А в книге не упоминались похожие случаи, стало быть, неправда все, небылицы.
Мысль, что не все ответы на вопросы можно найти в тонкой книжонке, как-то не приходила ей в голову.
Алекто захлопнула книгу и задула свечу. Фраза: «Иногда заклятие может оказаться бессильным или дать противоположный эффект…» осталась недописанной, потому что настенные часы пробили девять раз. Отец даже не оторвался от бумаг, чтобы посмотреть на дочь, но та уже слышала низкий голос: «Алекто, ты опаздываешь. Опаздывать ни в коем случае нельзя, посмотри на расписание. Лучше потерять лишнюю секунду и свериться с расписанием, чем не заметить листок и опоздать на час». Выдав словно заученный текст, отец возвращался к бумагам, а Алекто плелась в свою комнату. Сегодня, желая оттянуть этот момент, а может, в порыве безумия, она подошла к отцу и громко спросила:
— Пап! А это правда, что Лютный ест людей? Сегодня мелкий Уолтер пропал, наверное, его тоже съели.
Оголодали все улицы Лондона. Умей газеты говорить, они бы каждый день кричали:
«Вы представляете?! Дома на Даунинг-стрит совершили нападение на почтенное семейство! Разодрав на части родителей и поглотив целиком детей, они вновь превратились в благочестивые строения. Подробности читайте в следующем выпуске, аврорат проводит расследование».
Алекто в эти россказни не верила, но на всякий случай решила уточнить, а то не знаешь, откуда ждать беды: вот так бредешь по Лютному, а он тебя ам! И нет тебя. Страшно, а в желудке Лютного еще и сыро — дожди-то не перестают идти.
Отец, словно раздумывая, отложил в сторону бумаги, отодвинул чернильницу, и Алекто показалось, что за пыльным окном сгущаются тучи. Мистер Кэрроу пару секунд пялился на дочь, будто не узнавал ее, а после спокойно спросил:
— Ты строчки-то написала? — и, дождавшись кивка, продолжил: — Лютный, Алекто, не может есть, потому что у него нет рта. Был бы рот — ел бы, пожалуй, а так нет. Не будь у тебя рук, ты смогла бы писать?
Алекто, поразмыслив, пришла к выводу, что не смогла бы, и помотала головой.
— Вот и Лютный, бедолага, не может.
— Но ведь можно писать, зажав перо в зубах, — Алекто уже развернулась, чтобы выйти из комнаты, но мысль, юркнувшая под низкий стол, поставила подножку.
— Ты еще скажи, что можно жевать задницей! — Амикус как всегда подслушивал. Отца он не боялся, хотя выпорот был не раз.
— Да кто его знает, этот переулок, может, и глотает кости, нам-то что? — мистер Кэрроу будто сам с собой разговаривал. Теребил кисточку на краю скатерти, перо в пальцах крутил да на детей своих поглядывал. — Вот ежели к нам покупатель спешит и, не дойдя пары футов до крыльца, в пропасть проваливается — это же убыль получается. Нехорошо совсем, значит, придется другого ждать. А ежели мимо он шел, так нам до этого дела нет, — отрезал отец, вновь принимаясь за подсчеты. — Людей много, на наш век хватит, — он многозначительно посмотрел на часы и уткнулся в пергамент, бормоча под нос: «Пару кнатов сюда, пять отсюда, итого сикль да кнат».
А кто же съедает жителей Лондона, Алекто так и не поняла.
***
Листок с распорядком дня висел над кроватью. Заколдованные буквы загорались красным, когда приходила их очередь. Сейчас в красный окрасилось «подъем», но Алекто вставать не спешила. Отец наверняка протирал от пыли бутылки в погребах, а Амикус сопел на полу: вчера они опять выждали момент, когда отец уснет, и долго, почти до утра, мечтали, как заживут в Хогвартсе. О том, как мистер Кэрроу будет справляться один с делами в лавке, Алекто и Амикус не думали, а новые мантии, выменянные у старика Малкина на бочку отличной медовухи, уже были уложены в обшарпанные чемоданы.
— Амикус! Амикус, вставай! Отец сейчас придет проверять, проснулись ли мы.
— Сфажи, фто я пфаснуфся, — пробормотал брат и повернулся на другой бок.
— Я-то скажу, но он же увидит! — Алекто отбросила в сторону одеяло и вскочила на ноги, затеребила Амикуса.
— А я с головой накроюсь, вот и не увидит, — недовольно проговорил тот, открывая глаза. — Жалко, что он не пьет, хотя мог бы, — с укором добавил Амикус. — У Джонни отец неделями родных не узнает, вчера назвал жену бабушкой Сьюзен, а сегодня уже валяется у порога, прямо в луже.
Алекто с братом была не согласна, но списала его злость на вчерашнее наказание: Амикус получил за то, что закрыл магазин на пару минут раньше.
— А если бы в это время покупатель пришел? Да с галлеонами? И носом бы в закрытую дверь уперся?
— Да ничего бы не было! — хныкал Амикус, потирая ушибленную задницу. — Все равно у нас денег нет! Что такого, если их будет еще меньше?
От нуля отнять нельзя, размышляла Алекто, и признавала, что в чем-то он прав. Позже, записывая на листок задачу, продиктованную отцом, Алекто кусала губу и поглядывала на календарь: до Хогвартса оставалось четыре дня.
«Задача. За две минуты можно обслужить двух покупателей. Каждый покупатель совершает покупку в среднем на сумму около тринадцати сиклей. Вопрос: сколько шоколадных лягушек достанется другим детям, если в течение месяца магазин будет закрываться за две минуты до положенного срока?»
Отец правда не учел, что народ не толпится у порога, покупатели в последнее время неохотно шли к Кэрроу за вином, и вряд ли за две минуты удалось бы заработать.
Алекто хотела ответить, что лягушки и так достанутся другим, потому что мистер Кэрроу редко покупал детям сладости, но промолчала и принялась за расчеты. Дважды тринадцать… в месяце тридцать или тридцать один день… а в феврале вообще двадцать восемь. Двадцать шесть умножить на тридцать… Полученную сумму умножить на пятнадцать кнатов — цену лягушки…
— Сто восемнадцать лягушек! — громко произнесла Алекто, и рука отца дрогнула. Чернильница покатилась по столу, разливая чернила по белой скатерти. Казалось, что невидимая кисть рисует на полотне свои картины: голову дракона, столб огня, сломанную волшебную палочку, высокую башню и молнию.
Мистер Кэрроу тяжело поднялся со стула и на негнущихся ногах подошел к Алекто. Взял пергамент и вперился взглядом в написанное. Почудилось, что в этот момент окна захлопнули ставни, будто предчувствовали беду. Отец склонялся над листком все ниже, как всегда делал, работая с цифрами, сердце бешено стучало, и если бы оно, а не часы, отсчитывало время, Алекто уже состарилась бы.
— Почему ты умножала на цену лягушки, а не делила? — наконец спросил отец.
Алекто молчала.
— Честному человеку спится лучше, — неожиданно сказал мистер Кэрроу, и Алекто удивленно на него вытаращилась. Впрочем, к странностям она привыкла. — Ни в коем случае нельзя совершать такие ошибки. Ошибешься раз, второй, и пойдет слава по Лютному, ни один покупатель больше не придет, — о том, что в бутылках из-под эля плещется смесь дешевой выпивки с настоем ароматных трав, отец предпочел умолчать. — Все эти… Малфои, что шастают сюда, зажав нос, им ведь главное красивая, дорогая бутылка, содержание их не волнует. И деньги они не считают: такие будут прихлебывать дрянную подделку и нахваливать, потому что у них решетки на глазах. И в душе решетки: душу-то они свою крепко спеленали, в клетку засунули, а всем рассказывают, что она у них есть. И ведь не врут, паршивцы, есть душа, вот же, связанная лежит…
Алекто слушала, раскрыв рот: папа говорил нараспев, и оттого речь его казалась сказкой, только лжи в этой сказки не было, лишь намек.
— А ежели мистер Крокус придет, то ему стыдно даже бутылку с чуть искривленным горлышком продать. Он ведь нечасто заходит, когда сын денег кинет, как собаке. Сын-то у него важная шишка в министерстве сейчас, а мистер Крокус ох как медовуху любит, вот и спешит сюда. Радость это для него, понимаешь?
Оставалось только кивнуть, потому что, честно говоря, понимание показало язык и сбежало.
— А почему сын не заберет мистера Крокуса к себе?
— Иди-ка ты спать, Алекто, уже девять, — попытался уйти от ответа отец, но Алекто покачала головой и возразила:
— Еще без двух минут. — Все правильно, у отца даже слов не нашлось, только слабая улыбка скользнула по губам и тут же исчезла.
— Честному человеку, Алекто, хорошо спится. Я думаю, мистер Крокус будет раздражать своим храпом сына, который, похоже, вообще никогда не уснет.
Через несколько дней Алекто первая вышла на улицу, а Амикус вытолкнул наружу два чемодана и захлопнул за собой дверь. Лютный приветствовал их тусклым солнцем и сонными домами, и темная пасть, спрятавшаяся за рыхлыми развалюхами, казалась не такой страшной и ненасытной.
— Это хорошо, что я родился тридцать первого августа, а не первого сентября, — Амикус решительно двинулся вперед, даже не оглянувшись на родной дом.
А мистер Кэрроу, украдкой отодвинув штору, провожал детей взглядом.
— Ага, если б сегодня, не видать бы тебе подарка, — Алекто поправила косички: сегодня она заплела их сама, и получилось неплохо, правда несколько «петухов» на голове осталось. Ну да не беда, в поезде переплетет.
— Ха, так я его и вчера не увидел, я же наказан. Я не про это… — Амикус лукаво улыбнулся. — Да ну тебя! — неожиданно сказал он. — Опять все будут думать, что мы двойняшки.
— Ага, наряжусь в штаны и рубашку, и всем скажу, что я твой брат, — она показала язык и засунула руки в воображаемые карманы.
— Только вот это, — брат выдернул из полураскрытого чемодана цветастый шарф, — снять не забудь.
Подхватив шарф, Алекто обмотала его вокруг шеи и, копируя походку старшего Беккета, прошлась по тротуару:
— Я мистер Кэрроу, — она понизила голос, подражая отцу, и рассмеялась. — И когда у меня будет много денег, я выкуплю у Бьёра его магазин со всеми потрохами.
Отец тяжело вздохнул и задернул штору как раз в тот момент, когда Алекто обернулась, чтобы в последний раз посмотреть на темную дверь с покосившейся табличкой: «Открыто».
«Даже не вышел проводить», — мелькнула мысль, но она тут же прогнала ее, как паскуду-кота, сожравшего сметану.
Алекто отчаянно верила, что отец все же любит их с братом. Вера эта сначала представлялась пузатым котом-паскудой с круглыми глазами, но постепенно кот худел, кости, обтянутые кожей, таскались за Алекто и махали облезлым хвостом. Глаза кота зарастали бельмами, и вскоре вера стала подслеповатой. Амикус уже давно верил только старшему Беккету: тому накануне стукнуло пятнадцать. Алекто любила слушать рассказы Беккета о Хогвартсе: о том, что столы там трещат от блюд, о добрых и приветливых преподавателях и полной свободе. Чудилось, что горячее и пахучее слово «свобода» будут подавать на пире в честь начала нового учебного года, и Алекто запрыгнула в поезд, думая, каково же оно на вкус.
«В Хогвартсе возможно все. А еще, — Беккет подмигнул, — Хогвартс как большой мешок с неожиданностями: никогда не знаешь, какую из них выкинет в очередной раз».
В Хогвартсе им опять выдали расписание: бумажку, исполосованную словами и цифрами. С утра завтрак, потом занятия, после обеда — снова уроки и библиотека. Шум вокруг смолк, как будто кто-то наложил на Большой зал Силенцио: Алекто пялилась в бумажонку и не обращала внимания на брата, теребившего ее за рукав.
— Алекто, ты глянь, опять все по часам, а как же Стефан говорил…
Старший Беккет хохотал и хватал за коленку какую-то девицу.
— Разве в Хогвартсе волшебники не колдуют когда пожелают?
Прошлой ночью Алекто закрыла глаза и представила огромный замок, похожий на мешок со студентами.
Замок был.
Студенты тоже были, и их перемешивали как бочонки в мешке. Студенты не сопротивлялись.
Еще Алекто представляла, как школьники, одетые в шикарные мантии, расшитые звездами, степенно ходят по коридорам, изредка поднимают палочки и произносят длинные заклятия.
Шикарные мантии были, но не у всех. И коридоры полнились топотом ног, криками и мельтешением. Правда, стоило появиться профессору Макгонагалл — моложавой женщине в неизменной остроконечной шляпе, веселье стихало и превращалось в копошение.
Алекто думала, что золотистые шары, повинуясь воле магов, взлетают под потолок, а уже оттуда рассыпаются искрами.
С потолка лились чернила, выплеснутые гадким полтергейстом — наверное, он приветствовал новичков.
Хогвартс нехорошо улыбался первокурсникам.
«На ближайшие семь лет — это ваш дом!» — с улыбкой произнес директор, похожий на леденец из горелого сахара.
Алекто захотелось проверить, нет ли на главных дверях замка таблички «Открыто».
***
За неделю до двенадцатого дня рождения Амикуса в лавку бесшумно скользнула миссис Гренгам — высохшая, почти полупрозрачная женщина неопределенных лет. Протянув тонкую руку, она положила на прилавок пару галеонов и кивнула на бутылку огневиски. Алекто, гордившаяся тем, что теперь достает до верхних стеллажей без табуретки, сняла сосуд с полки и поставила перед покупательницей.
— Гренгам приходила? — отец отвлекся от бумаг, и пораженная Алекто молча кивнула: вот как он умудряется обо всем узнавать, если ни на секунду от работы не отрывается? — Мужа у нее того… мертвого нашли за магазином Горбина. Еще один.
Кладбище на окраине Лютного, куда сносили всех умерших с соседних улиц, разбухало, как хлебный мякиш в воде. Мистер Кэрроу велел Амикусу заколотить все окна досками, закрыть ставни, и в магазине теперь круглые сутки горели свечи. Копоть черными размывами ложилась на стены, застывая узорами, и Алекто видела очертания одинаковых людей, башню, крошечные домики на чьей-то широкой ладони. Когда Алекто спросила отца, зачем, он сказал: чтобы холодно не было. Врал, как пить дать.
— Пап, в Хогвартсе говорили, что в волшебном мире тревожно. Как думаешь, о чем это люди, а? — Алекто отскребала от стола засохших слизней. — Во вчерашней газете писали, что поводов для беспокойства нет, а Келли сказала, что если так пишут, значит, самое время задуматься…
— Написали, что нет поводов, значит, их нет, — отрезал мистер Кэрроу. — Подумаешь… министр наверняка новый дурацкий указ издал… о том, что нельзя плавать в министерском фонтане, а ты и уши развесила. И все развесили! — он приложил кулаком по столу. — Умеет наш министр рассказывать сказки.
Сказочные намеки стали еще прозрачнее, когда на следующее утро Лютный переулок разбудила голосящая миссис Барнс, пронесшаяся по сопливому тротуару. Сон как рукой сняло, и Алекто спрыгнула с кровати, подбежала к окну, забыв, что оно забито.
— Старуха Барнс сошла с ума! — радостно заключил Амикус, врываясь в спальню к сестре.
Старуха Барнс, проснувшись утром, не обнаружила рядом мужа. Зато обнаружила его руку, сжимающую записку с нарисованным черепом. Рисунок, наспех сделанный неумелым художником, отсвечивал зеленым, а Барнс неслась по улицам и голосила, колотилась во все запертые двери и выла, как ветер вьюжной зимой.
Авроры в Лютный переулок заглядывали лишь по собственной надобности, по вызовам старались не ходить, да и совы, отправленные в министерство встревоженными колдунами, возвращались с пустыми лапами. Но в тот день авроры аппарировали незамедлительно, выставили ограждение, замахали палочками и велели жителям не казать носа на улицу. Алекто до этого никогда не видела, как рябит от заклятий воздух.
— Пап, там авроры, они, наверное, пришли ловить преступника.
— Не знаю, — нарочито громко произнес тот, не заметив, что Амикус юркнул через дверь на улицу. — Не наше это дело, кто кого порешил, да кто с кем воюет. — Тогда он впервые произнес слово «война». Слово было невкусным, горьковатым, похожим на лекарство. — Наше дело — продавать вино, а война… да пусть идет, она идет, а мы стоим на месте. Глядишь, пройдет и не заметит. Заканчивай с уборкой, не теряй времени.
Война прибежала в их дом, шмыгая сопливым носом. В дверь стучали отчаянно, будто желая вынести ее с косяками, колотили и пинали.
— Откройте, а? — хныкал детский голос, но отец настороженно сжал палочку и не спешил впускать ребенка в дом.
— Кто?
— Я! — уверенно ответил тот. — Откройте, а? Страшно-о, — протянул мальчишка и заскребся в дверь, как потерявшийся щенок.
— Алекто, принеси-ка мне из погреба… колбочка маленькая такая, с водой, — отец сверлил дверь взглядом, будто силился увидеть сквозь дерево. — И наклейка на ней…
Мальчишка оказался лохматым, оборванным и безымянным, лет примерно таких же, как Алекто, может, чуть младше. Он уплетал хлеб, смоченный в тыквенном соке, и постепенно движения его замедлялись, лицо разгладилось, пальцы ослабли — мистер Кэрроу подхватил мальчишку под мышки и усадил на стуле ровно.
— Ну-ка рассказывай, кто такой? Чей будешь? И в Лютном какого лиха забыл?
И оборванец рассказал.
— Они пришли, когда я спал, и вытащили из постели. За ноги, ага, а я голый сплю, и мне так холодно сразу, и сквозняк по ногам, и будто бы букашки по рукам побежали. А папка у стены стоял, я его даже не узнал сначала, а мамка на полу лежала, чо она там делала, я не знаю, — мальчишка вытер нос кулаком и монотонно продолжил: — Люди эти меня не заметили сначала, а потом… потом на папку палочки направили разом и как крикнут… слово какое-то непонятное… «куцио» или как-то так. А папка как завизжит. Он так никогда не визжал, даже когда на мамку злился. Он так визжал, только когда два грамма золота у него пропало, вот тогда он орал как пикси… А так — не.
Запах гари ударил в нос, почти сбил с ног и закружил голову, когда Алекто выглянула на улицу. Черный дым, поднимавшийся в небо, наполнял пустые улицы и заворачивался клубами. Горел дом ювелира Бьёра, живущего на окраине Лютного, а мальчишка, верно, был его сыном. Амикус все удивлялся, почему богач-ювелир жил в такой дыре: «Будь у меня сотни галеонов, я бы построил себе дом в Косом переулке, купил метлу и забил кладовку леденцами Берти-Боттс, а ты, Алекто?» Алекто дергала себя за косички и соглашалась с братом, но добавляла, что неплохо бы еще красивую мантию заказать. «Ну да, ну да», — снисходительно кивал Амикус. Что, мол, поделаешь — девчонка!
— Дом ювелира горит! — Но ее не слышал ни отец, ни мелкий Бьёр, словно они позабыли обо всем вокруг и видели лишь друг друга. Мальчишка раскачивался на стуле, а мистер Кэрроу вцепился в него, как нюхлер в серебряный браслет. — Пап, там дом горит, — повторила Алекто и распахнула дверь, чтобы запах донесся и до отца. Но тот не обратил внимания.
— Люди пришли, и я думал, что они из-за золота... Папка все время говорил, что нас могут ограбить, и поэтому прятал самое ценное. А эти люди сказали, что им не надо золота… Я удивился: ну как это не надо? А они — не надо, и все тут. Зато папке руки связали да с меня одеяло стащили, у стенки поставили. Мамка кричала что-то, громко кричала, а потом смолкла. Я не понял, почему. Людей было много — дюжина, не меньше, и все одинаковые, в черных плащах… Красивые!
Алекто так и не узнала, что мальчишка находил красивым. Он вздрогнул и начал заваливаться на бок, словно вспомнил, что спят лежа, а не сидя. Похожий на чучело из соломы, он бесшумно опустился на пол и затих — уснул. Как будто умер.
— …он умер, как будто уснул. — Алекто с мелким Бьёром лежали на траве и смотрели на облака. А облака смотрели на них.
— Но папка обещал, что проводит меня в Хогвартс… — задумчиво произнес Бьёр, глядя в туманные глаза облаков. — Хотя у него постоянно что-то менялось, то одно случится, то другое. Иногда даже тапочки забывал снимать, когда на улицу выходил… А когда с крошкой золотой работал, тогда над каждой пылинкой трясся. Так он не придет? — уточнил Бьёр, как будто его отец вышел на секунду и потерялся.
— Он будет смотреть оттуда, — неуверенно ответила та и кивнула на небо. — А ты сможешь ему помахать.
Алекто ведь уже взрослая была и понимала, что никакого неба не существует, но рассказать об этом оборванцу не могла.
— Это какой-то небесный Бьёр получается, — выговорил он, нахмурившись, и Алекто испугалась, что он ей не поверит. — Хотя папка много раз всякие странности выкидывал. Мамка аж на стенку лезла от его выходок. Совсем головой не думал, — повторил мелкий явно чужую фразу.
— Ну вот! Ты будешь Скай-Бьёром! — она пихнула его локтем и подмигнула.
— Мне больше нравится «Скабиор», — мальчишка засунул в рот травинку и закрыл глаза.
