Настоящее время

На поверхности земного шара их четверо. Это не много и не мало – в самый раз. Пусть они живут на разных континентах, а единственный вид связи, что они признают – голова некоего нервного рыжего немца, они вместе. Шварц – стражи хаоса, их кошмар, общий на четверых, - власть порядка, установленная SZ над миром.
Стражами их назвал Кроуфорд: очень строгий, очень точный, но питающий слабость к красивым фразам. Сам он – страж на пороге времени. Живя своим умом и волей, он следит за будущим-не-совершённым. Это – первый сигнал тревоги.
Шульдих – смешливый рот да глаза, достающие до самого дна души, - страж мысли. «От меня не сбежишь», - ухмыляется он. Его любовь к путешествиям полезна: там, где мысли людей становятся слишком упорядоченными, вскоре появляются Шварц. Пусть второй сигнал тревоги более неточен, нежели первый, он не менее важен.
Наги, чья сила способна как разрушать города, так и заслонять от пуль, сам, полушутя-полусерьезно, назвался стражем эфира. Он – это и полет без крыльев, и всемирная паутина, душащая Землю, и самая надежная защита тем, кто стал ему семьей, пусть не самой нежной и любящей, но надежной.
И тот, одноглазый, безумный, сумевший влюбиться так, что ушел первым. Тот, кто тем или иным путем присоединится к любому делу, затеваемому Шварц, и нанесет решающий удар. Четвертый страж, охраняющий своей кровью всех четверых. Сейчас он шепчет, появляясь: «Любовь – это синоним Бога»; вздрагивает ясновидец, сверкает глазами рыжий насмешник, а мальчик пожимает плечами.
~*~
- Здравствуй, Кроуфорд. Вызывал? – Шульдих стоит в дверях с сумкой на плече.
В шесть утра пророк молчалив и раздражителен, как обычные смертные. Как правило, он спит в такое время суток, и ранняя побудка сказывается на его характере не самым лучшим образом.
- Проходи, - он пропускает немца в коридор, сам прислоняется к стене, ожидая, пока Шульдих разуется. – Ты обещал быть только через три дня.
- Не говори, что ты этого не предвидел, - смеется телепат, но осекается, заметив, наконец, в темноте прихожей, что Кроуфорд абсолютно сед. – Брэд, - в шоке выдыхает он и машинально тянется к белым волосам. – Что?..
- Слишком много видений о возможной смерти, слишком много огня, - отмахивается оракул с неловкостью свежеприобретенной беспечности, что, не удержавшись на нём, слезает змеиной шкурой. – Но я узнал всё, что необходимо для победы.
- Как всегда, - вздыхает потускневший рыжий и, шлепая по полу босыми ногами, проходит в гостиную; хозяин идет за ним по пятам. – Всё для победы…
- Выбирай любую из трех свободных комнат, - предлагает Брэд, когда широкий зевок Шульдиха дает понять, что тот тоже не прочь поспать.
- Спасибо, шеф, - телепат моментально исчезает за дверью спальни, громко хлопнув дверью, и кричит из-за двери: – Спокойной ночи!
- Спокойной, - склоняет Кроуфорд седую голову, отросшие пряди занавешивают лицо. – Самой спокойной ночи.
Он медленно идет к себе, намереваясь доспать пару-тройку часов, собственные ступни свинцово тянут к паркетному полу. Пусть квартира и кажется нежилой – настолько всё аккуратно, - но гибкие легкие тени гладко касаются плеч, одна радость, что те укрыты темно-зеленой тяжестью халата.
Он смотрит на себя в затемненное зеркало стенного шкафа в спальне и видит кого-то чужого, слишком старого, почти решившего, что «один» - самая верная религия для ему подобных. Сновидения в городе Токио не дадут ему загаданного одиночества: получивший имя черно-белый призрак его эротических видений вернулся, беспощадный в своей нежной неутомимости.
Увы, увы, ему хочется спать, а видения во сне выматывают не меньше, чем наяву. Борьба проста и незатейлива: стакан воды и две маленькие таблетки – да будет благословенны достижения фармацевтики! И уже можно сбросить на стул халат, и улечься навзничь. Белизна потолка режет глаз даже в полумраке, и Кроуфорд закрывает глаза. Он верит, что не запомнит сегодняшних снов.
Современные лекарства действуют быстро, и вот уже дыхание оракула спокойно, но ресницы уже трепещут, и зрачки начинают метаться под веками. Его сон глубок, но неспокоен, и телепат в комнате напротив слезает с подоконника, перестав мучить покрасневшие от бессонницы глаза восходящим солнцем.
- Брэд, что ты делаешь? – он не может понять этой невнятной борьбы пророка с самим собой. – Наверное, мне стоит спросить у тебя? Ты умеешь понятно объяснять, я знаю…
Он кажется себе хрупким, хрустальным, когда тихо открывает дверь в спальню Кроуфорда. Если тот проснется… если увидит его здесь… если…
- Ты не умеешь принимать помощь, даже если нельзя иначе, - шепчет Шульдих, понимая, что сон напарника очень крепок. – Я знаю, что ты легко сможешь прожить и без, но зачем, если с – интереснее?
Стул с небрежно сброшенным на спинку халатом стоит в изголовье, и туда садится телепат, чтобы было легче коснуться пальцами седых висков, чтобы впитать в себя этот сон, а затем, так, из баловства, в рамках традиционного издевательства, показать его тому, второму, кто умеет без.
Сон-видение делится пополам. Картинки кажутся пыльными, матовыми, а черно-белая гамма невольно успокаивает. Нет-нет, успокаивала бы, но! Это же грезится Брэду Кроуфорду, который вскоре неизбежно встретит Рана Фудзимию. И телепат, проклиная свой приступ альтруизма, вбирает в себя образы, что заставят его потом, позже, выскочить из дома, чтобы найти себе женщину. А ясновидец пробудится свежим и отдохнувшим, но помнящим как…

… как он стоит на улице возле подъезда, увлеченно беседуя с каким-то мужчиной, когда к бордюру подъезжает белое спортивное авто. И, стоп-кадром, меняется выражение его глаз за бликующими стеклами очков.
Без щелчка открывается дверца, и из машины выходит мужчина в черном. Длинная коса змеёй скользит по спине, в темных глазах умножается чужая радость. Он прислоняется к автомобилю, скрестив руки на груди, смотрит молча, улыбаясь, кусает губы.
Неумолимо острое желание терпкой сладостью бежит по венам, и Кроуфорд без малейшего стыда чувствует, как он позволяет потеряться нити беседы. Что значат любые люди, когда он – здесь, рядом, достаточно протянуть руку, чтобы коснуться. Брэд-видящий не сумеет ощутить всю гамму эмоций, но Брэд-живущий знает, что разлука на любой срок одинаково отвратительна обоим. Зато вспышка отчего-то не гаснущей уже долгие годы страсти – законная компенсация расставанию.
Собеседник, теряясь от ставших небрежными ответов, умолкает и оборачивается. Увидев стоящего у авто мужчину, вздрагивает и спешно прощается. И пусть его… Зато он сразу подходит, замирает в шаге от и, склонив голову набок, выдыхает протяжно:
- Здравствуй, Брэд, - и улыбается, и облизывает губы. Непроизвольно. Мерзавец. – Я скучал.
- Здравствуй, - лучше закрыть глаза, нет, только не улыбаться в ответ, им же ещё подниматься в квартиру, а это целых пять минут, двенадцатый этаж, и три шага от лифта, а замок заедает, черт… - Я скучал сильнее.
Да, он улыбается просто потому, что рад встрече, и задевает плечом, проходя первым в подъезд, оттого что Брэд стоит слишком близко к дверям. Но можно позволить себе легко потянуть за кончик косы, чтобы услышать знакомый тихий фырк. И, через несколько шагов, пустить его первым подниматься по ступеням до лифта. Смешная, знакомая уловка, но сколько удовольствия. Широкие плечи, тонкая талия, узкие бедра – стандартный набор киношного красавца, но этот – только его, сам признал, и уже не получится отступить.
Кабинка лифта – серьезное испытание. Кроуфорд прислонился затылком к металлической стенке, гипнотизирует лампу на потолке, но кожей ощущает скользящий по его телу взгляд. Словно знакомые ласкающие руки…
- Задумался? – голос веселый, но хрипловатый.
- Да, - выдохнул он. – Очень… глубоко.
Тихий напряженный смех в ответ, и бесшумно разъезжаются двери лифта. Кроуфорд выходит первым, ключ зажат в пальцах.
И замок заедает. Скрипнув зубами, Брэд дергает на себя дверь, ключ упорно не проворачивается, а теплое дыхание щекочет сзади шею. Когда он начинает выбирать между выбиванием железной двери и сексом с элементами эксгибиционизма, его плечо сжимают подрагивающие – тем же предвкушением? – сильные пальцы.
- Попробуй медленно, - ладонь обжигает сквозь рубашку. – Спокойно, - если соседи застанут их прямо здесь, кто кого убьет первым? – И нежно.
Брэд выпрямляется и несколько раз глубоко вдыхает-выдыхает, а нагло-беспечная рука соскальзывает с плеча по спине на бедро. И от этого не легче.
- Нежно, - он резко поворачивает ключ, и дверь послушно открывается. – Не получится.
- И не надо! – почти крик в ответ, и его заталкивают в квартиру, дверь громко хлопает, закрытая ногой, а сам он уже плотно притиснут к стене в темном коридоре.
Брэд стоит, пытаясь унять срывающееся дыхание, но уже не расплести рук, прижимающих как можно ближе тонкое тело. Он ждет, а спутник нервно скидывает ботинки, невольно приникая ещё теснее.
Но вот с пугающей нежностью длинноволосый мужчина, – ох, да полно лгать себе, хитромудрый всезнающий провидец! – которого уже и язык не повернется назвать Абиссинцем, аккуратно стягивает очки с его переносицы и небрежно швыряет на тумбочку.
Звук их падения как катализатор. Брэд с силой впивается в знакомые желанные губы, Ран, с мучительным нежеланием отстранившись, сдирает с себя водолазку. Бледная кожа в тонких шрамах загорается под руками Кроуфорда, а тому мало и прикосновений, и поцелуев взахлеб, даже собственного возбуждения – мало. Он быстро расстегивает молнию джинсов Рана и, опускаясь на колени, стягивает их вместе с бельем.
- В прихожей? – но, судя по сбивающемуся дыханию, тот не против.
- С кремом для обуви, - Брэд выпрямляется и, запечатлев на его губах короткий поцелуй, толкает Рана к ближайшей двери. – В кабинет.

…Шульдих с трудом дожидается окончания сна, но его капризное, попахивающее альтруизмом желание пересиливает. Телепат открывает глаза и переводит дыхание. Он старательно не смотрит на тяжело дышащего Брэда, на чьем лице улыбка счастья и мнимого удовлетворения.
Рыжий тихо подымается со стула и выходит из комнаты. За порогом он с усилием выдыхает, а затем мчится в прихожую и выметается на улицу искать продажного облегчения, надеясь, что подобное желание не будет слишком эксцентричным в семь утра.
~*~
Редкий опыт встреч и частый ожиданий научили его брать с собой что-то, способное скрасить пусть редкую, но возможную скуку. Сидя на бортике фонтана в ожидании своей коллеги, Асами, Фудзимия Ран читает книгу европейского философа, в его зрачках пляшут иероглифы, а страницы щекочут пальцы. Будь у него такая возможность, мужчина был бы рад поспорить с автором или обсудить прочитанное с кем-нибудь. Но философ давно умер в клинике для душевнобольных, а коллеги Рана – настоящие, не учителя из Академии Коа – не склонны ни к подобной литературе, ни к чтению вообще.
- Среди людей древности, прославившихся своей добродетелью, было, как кажется, очень много таких, которые актерствовали перед самими собой: греки, как прирожденные актеры, делали это, вероятно, совершенно непроизвольно, и находили это хорошим, - он шепчет вслух слова из книги и непроизвольно улыбается.
Читая уже не первый год самые разные мысли писателей и великих, и малоизвестных, Ран понимает, что он не оригинален в своих идеях вины, расплаты и покаяния. Возможно, именно благоприобретенной манере выражать мысли он обязан тому, что напарники шепотом зовут его занудствующим пророком. Безумным, само собой. Но он помнит другого, настоящего пророка, чьи действия точны, глаза теплы, а высказывания насмешливы и многозначительны, – и улыбается. Не считая привычку высказываться вслух – не так уж часто он себе подобное позволяет – дурной и неуместной, Фудзимия зачастую недоумевает: отчего его слова вызывают то страх, то гнев, то отчаяние в глазах собеседников? Неужели они не умеют если не смиряться с его правдой, то выдумывать свою?
- Брось книжку, Фудзимия, - смутно знакомый голос, и сразу воскресает в памяти маяк, сестра и наглые синие глаза. – Брось, тебе не придется по вкусу то, что будет дальше. И, да, мне безумно льстит, что ты меня помнишь.
- Здравствуй, Шульдих. Я не жалуюсь на память, - и, оторвавшись от книги: - Не хочу лгать, что рад тебя видеть. Чем же, по-твоему, огорчит меня книга?
- Нравственно страдать и потом услышать, что в страдании такого рода заключается ошибка, — это возмущает, - нараспев произносит телепат, косясь в на покрытые иероглифами листы. – А абзац называется «Тормоз», - сообщает радостно он, присаживаясь рядом.
Ран кладет книгу на колено, придерживая её рукой, чтобы та не упала. Он смотрит на телепата – врага, человека чужого и чуждого, - и в нём пробуждается давнее, уже почти забытое чувство ожидания. Ощущение, не выражаемое словами: вот-вот, через миг, через день, через год случится нечто. Дурное или хорошее – не имеет значения, но будет, непременно.
- Сомневаюсь, что ты настолько хорошо осведомлен о моих литературных вкусах. Что тебе нужно, Шульдих?
- Соскучился, - скалится немец.
- Неубедительно, - мягко произносит Ран. – Развивай воображение.
- Черт, - рыжий кажется удивленным. – Смотрю на тебя и думаю: немой заговорил. Хотя раньше ты просто не высказывался вслух.
Поморщившись, Фудзимия захлопывает книгу и встает. Он не намерен выслушивать пустопорожнюю болтовню; чувство ожидания можно унести с собой – умение известное. И легче будет дышать, и небо расцветёт радужными переливами, и в убийственной рутине его будней появится место чему-то…
- Прекрасная мысль! – телепат вскакивает и хватает Рана за локоть. – Чем отсиживать задницу здесь, пойдем, посидим в кафешке, там, я вижу, прекрасные стулья.
Слабость немца к удобным сидениям вдруг кажется настолько забавной, что Фудзимия кивает, позволяя увлечь себя под тень темно-зеленого зонта. Он усаживается так, чтобы увидеть подходящую к фонтану коллегу, но вдруг Шульдих небрежно щелкает пальцами.
- Не беспокойся. Эта твоя Асами опоздает на час. Она сейчас бродит по магазину, а потом даже не вспомнит о своей незапланированной прогулке.
- Ты… - моментально суровеет Ран; он не говорит ничего, злой прищур и без того обещает многие беды сидящему напротив.
- Я, - кивает Шульдих. – Остынь, она жива и здорова. Мне захотелось с тобой пообщаться. Знаешь, злодеям присуща нелепая сентиментальность…
Фудзимия смотрит на него с нечитаемым выражением лица. Он подпирает кулаком подбородок, снимает очки и тихо произносит:
- Если ты ко мне пришел, тебе что-то нужно. Не трать свое время: я слегка повзрослел и поумнел, стал неинтересным объектом для глумлений.
- Ты себя недооцениваешь, - ухмыляется Шульдих, но его насмешка разбивается о матово-стеклянную скуку, что поднимается в лиловых глазах.
Гримаса издевки жухлой листвой слетает с лица телепата, он становится мрачно-решителен и, зябко передернувшись, говорит:
- Абиссинец, я знаю, ты мне не веришь, - фырк в ответ. – Я хочу показать тебе кое-что довольно важное. Видение Кроуфорда.
Причудливо сменяются отблески эмоций на лице Рана: настороженность, радость, неверие, гнев и ожидание, которое не уходит, а остается в изгибе тонкой брови, в уголках алых губ.
- Я убрал его эмоции из картинки, поэтому ты будешь воспринимать всё как кино, - быстро говорит телепат. – Но я должен до тебя дотронуться, чтобы передать точно. И, нет, ты не можешь отказаться.
- Хорошо, - Фудзимия откидывается на спинку стула, скрещивает руки на груди и прикрывает глаза. – Положим, на меня нашло умственное помрачение. Делай, что надо.
Шульдих долго и тихо выдыхает: его несказанно бесит и снисходительное согласие Абиссинца, и его показное смирение, и придуманная прошлым утром необходимость сделать видение Кроуфорда достоянием Фудзимии.
Он привстает со стула и кладет обжигающе-ледяную ладонь на лоб Рана, тот вздрагивает, но в следующую же секунду обмякает на стуле. Черты красивого лица сглаживаются, и Шульдих почти понимает природу безумия своего напарника, но некогда думать, надо отдать воспоминания, чтобы строгий начитанный убийца увидел, как…

…как беловолосый – седой? – шварцевский оракул голодно смотрит на него, стоящего у белого автомобиля… Подъезд, лифт, дверь с заедающим замком, темная прихожая – всё мелькает кадрами рекламного ролика. Быстро и почему-то в черно-белых тонах.
- …В кабинет, - первое, что позволено ему услышать.
А он-другой - бесстыдный, нагой, возбужденный – идет, мягко ступая, к двери тёмного дерева и, нажав на ручку, заходит в комнату.
На окнах раздвинуты шторы, солнце режет глаза после полумрака коридора. Но Кроуфорд, не мигая, смотрит на любовника, чья кожа слепит белизной, а кончик косы щекочет округлые ягодицы.
- Ран, - хриплый голос не скрывает нетерпения.
Брэд, схватив мужчину за плечи, разворачивает его к себе, прижимает тесно – не разорвать, не оторваться. Намотав длинную косу на ладонь, тянет вниз, чтобы открылась соблазнительно стройная шея. Впивается губами ближе к плечу, сильно, так, что, когда он отстраняется, оставив напоследок влажный след на коже, виден четкий отпечаток зубов.
Ран стонет чуть слышно, хватает ртом воздух. Но дыхание – это такая глупость, когда жадный рот Кроуфорда почти осушает до самого дна души.
Они всё-таки отрываются друг от друга, чтобы сорвать глоток воздуха; страсть неутолима. Брэд настойчиво гладит ложбинку меж ягодиц любовника, тот рвано выдыхает и подается навстречу ласкающей ладони. Кроуфорд отпускает косу, срывает с неё резинку и в несколько кажущихся привычными движений распускает волосы Фудзимии, и те струятся, блестят в лучах солнца.
Ран то комкает рубашку любовника, то впивается ногтями в спину через тонкий хлопок, но вдруг с тихим негодующим рыком отталкивается. Вцепившись в ворот, дергает в стороны; пуговицы градом летят на ковер, а Брэд смеется, и мужчина кусает его за плечо, оставляя тёмный саднящий след.
- Хочу тебя! – в глазах Кроуфорда – буря, воронка смерча, но Ран лишь подается ближе – желает пропасть?
Брэд отрывает его от себя – тот охотно подчиняется – толкает к столу, заставляя опуститься грудью на темное дерево. Он молча утыкается лбом в скрещенные ладони, дрожит под руками любовника, который шире разводит его ноги и на мгновение сжимает в ладони возбужденную плоть. Весь Ран – широкие плечи, сияние волос, белизна кожи, крепкие ягодицы, стройные бедра – неукрощенное желание, воплощенный соблазн, с которым нельзя бороться.
Взгляд Кроуфорда темный, жёсткий, поглощающий открытого его взгляду любовника. Брэд вслепую снимает с полки пузырек смазки, свинчивает коротким движением крышку и, налив тяжелую густую жидкость на ладонь, быстро и нетерпеливо вводит два пальца в ждущее тело. Его руки не дрожат, но возбуждение заставляет судорожно сглатывать, раз уж не хватает сил отвести глаз.
Ран стонет в голос, принимая грубую растягивающую ласку, и вскидывается, когда прикосновения становятся жестче. Кроуфорд, успокаивая, гладит его по спине, обводя подушечками пальцев выступающие позвонки.
- Давай же! – в расширенных зрачках повернувшего голову к Брэду Рана таится та же непримиримая неутолимая бездна.
- Как пожелаешь, - улыбка Кроуфорда почти жестока, но глубокие прикосновения осторожны.
Вжикает молния ширинки, и Брэд, стиснув зубы, пытается дышать ровнее, когда Ран негодующе стонет, лишившись растягивающих ощущений.
Облизав пересохшие губы, Кроуфорд разводит поджарые гладкие ягодицы мужчины – смуглые ладони на белой коже – и одним толчком входит в нетерпеливо принимающего любовника.
Они движутся навстречу друг другу, Ран, невидяще глядя перед собой, царапает крышку стола, пальцы Брэда оставляют на его бедрах и пояснице яркие следы. Крики, стоны, шепот вторят друг другу. Жесток изгиб губ пророка, врывающегося в животно гибкое тело, подающееся ему навстречу. Да, он груб, напорист, жаден – но глаза, где в переплетении похоти и нежности так страшно угадывать любовь…
- Дааа… - хриплым стоном встречает Ран руку Брэда, обхватившего, наконец, его член.
Пальцы сильно, ритмично сжимают плоть, Кроуфорд, сбиваясь с темпа, несколько раз вбивается в надсадно стонущего мужчину и выгибается, кончая, вжимаясь бедрами в ягодицы любовника. Волны наслаждения захлестывают и Рана, который, изогнувшись, приподнимается на локтях и встречает свой экстаз, выкрикивая имя возлюбленного.
Чуть позже, когда дыхание обоих успокаивается, Брэд помогает Рану выпрямиться и усаживает его на стол, сам становясь между разведенных колен, слегка сжимающих его бедра. Светлые следы на коже Фудзимии уже потемнели, и оракул мягко поглаживает оставленные им отпечатки. В глазах мужчин мерцает дымка удовлетворенной страсти.
И, последним, финальным кадром – припухшие губы Брэда, смыкающиеся в нежном поцелуе с губами Рана. Изгиб в изгиб.

- Вот и всё. Вы просмотрели трейлер нового шедевра немецкой порнографии, - лиловые глаза – бездонное стекло – смотрят в искрящиеся натужным весельем синие.
- Что это? – отчего-то нет сил вскочить и стереть эту ухмылку кулаком.
- Это? – рот Шульдиха дергается. – Видение Кроуфорда. Одно из самых сюжетных подобного плана.
Фудзимия не слушает его, он смотрит на цветной мир вокруг, что кажется совсем не живым, акварельным рисунком по серому картону. А те, из черно-белого кино, играли так ярко, так страстно. Они жили друг другом…
- Красивое кино, - говорит он телепату, на что тот гневно дергается.
- Кино? Что ты понимаешь в даре предвиденья, Абиссинец?
- Ровным счетом ничего. Но, думаю, я кое-что знаю о твоем даре и твоей сущности, Шульдих. Зачем ты мне показал это?
Рыжий тоскливо и устало смотрит на строгого собеседника.
- У тебя паранойя. Это – настоящее видение Кроуфорда. Моего таланта хватило бы на цветную картинку.
Ран глядит прямо перед собой, в его голове нет мыслей, только эмоции, что с усилием загоняются под ломкую корку самообладания. Он резко наклоняется через стол, к Шульдиху, который вздрагивает, но не шарахается – не отпускают горящие безумием зрачки. Фудзимия говорит быстро, ровно, но глотая слова:
- Мне часто снится один и тот же сон. Там ты, я, Ая и какой-то незнакомый тип в солнцезащитных очках. И когда ты касаешься моего лица, я проваливаюсь в кошмар, где режущая уши тишина, свалка огромных белых крестов и моя смерть. Умирать во сне совсем не больно, знаешь, только очень страшно, потому что там я слаб. Я юн, мне не больше восемнадцати, мою спину рвут белые крылья – учти, я не люблю христианство, а крест воспринимал как украшение и никогда не ощущал себя падшим ангелом, не настолько велико мое самомнение. И этот кошмар там даешь мне ты, Шульдих. Я не хочу тебе верить.
Звонко смеется рыжий телепат, распугивая посетителей и официанток. Он троекратно хлопает в ладони, а потом воздевает руки к небу, незнамо кого призывая в свидетели.
- Но веришь, Фудзимия, да? И запомнишь то, что я показал, и не сумеешь избавиться от желания, - он наклоняется близко-близко к закаменевшему Абиссинцу, дышит жарко на ухо, - проверить… Искушение любовью – самое сильное, - добавляет он, выпрямляясь.
Молчит Ран, в его зрачках отражаются картины цветного кошмара и черно-белого невозможного зрелища любви. Он давно дал себе зарок помнить всё, что с ним происходит, не позволять себе слабости забвения, но последние полчаса он бы с радостью отдал на откуп кому угодно и приплатил бы в довесок.
- Нет, - качает головой немец, рыжие волосы взлохмачивает порыв ветра. – Ты запомнишь это навсегда. Но мне пора, твоя коллега скоро придет.
Ран механически кивает и, подхватив со стола книжку, идет к бортику фонтана. Шульдих, не отставая, следует за ним и, когда Фудзимия раскрывает книгу, склоняется к нему и с гримасой невинного сочувствия шепчет:
- Ты очень нравишься этой Асами. Приударь за ней, пока есть время. Потом, думаю, тебе никто не позволит. Или сам не захочешь.
Терпеливо покачав головой, Ран не реагирует на слова немца. Он смотрит на привычную иероглифическую вязь и читает в ответ, не замечая, что Шульдих уже ушел:
- Я совсем не знаю, что мне делать? Я совсем не знаю, что я должен делать? Ты прав; но не сомневайся в том, что тебя делают и притом в каждую минуту! Человечество постоянно чередовало activum и passivum: это его вечная грамматическая ошибка.

Примечание: в тексте использованы цитаты из книги Фридриха Ницше «Утренняя заря, или мысль о моральных предрассудках».
~*~
Если тихо открыть дверь и бесшумно прикрыть её за собой, разуться и молча скользнуть через гостиную, появляется шанс, что…
- Шульдих, - а шанс был велик. – Зайди, пожалуйста, в кабинет.
Телепат помнит распределение ролей: он, рыжий, должен быть наглым и беспечным, а тот, черноволосый, с хищной усмешкой, всезнающ и почти всемогущ.
- К твоим услугам, - кланяется мужчина, решивший всю жизнь смеяться над миром; да, его шутки жестоки.
Но, взглянув на Кроуфорда, он вспоминает, что забылся, пожелав вернуться в недалекие невесёлые времена: декорации сменились, пророк бел, как альпийский снег, а в уголках его глаз скрывается усталость.
Дверь за телепатом закрывается, и Брэд отводит руку от незаметной кнопки на краю стола.
- Постарайся объяснить, зачем ты сегодня встречался с Абиссинцем.
- Ревнуешь? – пробует ухмыльнуться Шульдих, но холодное: - И уложись в пять минут, - но пистолет с взведенным курком, лёгший на стол, успокаивает немца вопреки всполошенному визгу испуганного рассудка: оракул не меняется.
- Я показал ему твое видение, - телепат всегда честен с Кроуфордом: у того слишком хорошая память, и потому лгать ему накладно. – Представь себе, он не впал ни в неистовство, ни в шок…
Пророк медленно проводит мизинцем по царапинам полированной столешницы. Он не смотрит на немца. Он хочет изгнать чувство ожидания, тайком, в единый вздох, поселившееся в груди.
- Шульдих! – резко поднимает голову Кроуфорд, и расслабившийся было телепат замирает не то от тяжелого взгляда, не то от по-змеиному грозного шипения-шёпота. – Что ты ему показал?
Рыжий морщится: его раздражают риторические вопросы. Но, если оракул хочет слышать слова, надо отвечать.
- Твой последний сон, - говорит медленно Шульдих и приказывает себе не бояться ни широкой улыбки стиснувшего зубы Кроуфорда, ни осторожности, с которой тот убирает руки подальше от пистолета. Получается, немец всё ещё ему нужен… - нечестно наслаждаться одному. И, знаешь, Абиссинец был впечатлен. Покраснел, если бы умел, но не мне проверять, способен ли он смущаться. Фудзимия дивно похорошел за эти годы, - телепат пытается тихим голосом успокоить допрашивающего. – Отрастил косу – думаю, распущенными волосы будут не хуже моих, - научился искренне улыбаться, даже глаза стали гореть ярче. И ещё ему очень идут очки. Тебе понравится, - он не насмешлив, он внимателен и серьезен. - Кроуфорд, но скажи мне, почему ты не забрал его себе раньше, раз вам суждено быть вместе?
Убаюканный пророк расслабленно откидывает голову на спинку кресла и медленно, с удовольствием потягивается. Он знает, что беспощадный в своем любопытстве телепат будет смиренно ожидать ответа. Кроуфорд всегда владеет ситуацией – усилие ума стало свойством организма.
- Ты ничего не понимаешь в Судьбе, - да-да, это всё ещё слово с большой буквы. – Время само приведет нас друг к другу в самый подходящий момент. Я уже привык любить его, ему же только предстоит научиться.
Пророк говорит ещё что-то так же ленно и небрежно, но у Шульдиха звенит в ушах от простого короткого слова, он трясет головой, но чужие неразличимые, опасные мысли внедряются в него, и голос Брэда всё глубже забивает их в его изнывающий мозг.
- Хватит! Молчи! – кричит немец, последним усилием выставляя перед собою ладони; оракул хмурится, смотрит непонимающе. – Избавь меня от своего опыта!
Он телепат. Он знает всё о мышлении, о психозах и сумасшедших, он – разум от первого до последнего вздоха. Пусть эксцентричный, пусть вызывающий и невыносимый, но он так привык понимать логику человека, бороться с ним, потешаться над его слабостями…
Но этот, его опасный начальник-друг, сидящий в кресле, глядящий на него с тревогой, непредсказуем. Он – это теория вероятностей, воплощенная в смертном теле. Кроуфорд разумен по-другому, нежели люди вокруг, он способен наслаждаться даже крахом собственного совершенства, он изменчив и постоянен настолько, что телепатическое усилие объять его сущность мучительно. Да, и пусть Шульдих смеялся, обещая пророку проигрыш в борьбе с такой неуправляемой материей, как чувства, но ведь так хотелось, до дрожи, до крика хотелось увидеть падение по-настоящему сильной личности…
На потные виски тяжело дышащего у стены телепата ложатся ледяные пальцы.
- Всё нормально, Шульдих, - можно открыть глаза и поймать отражение своего бледного лица в линзах очков. – Не заигрывайся, Кукловод. Я не напрасно предупреждал, что мои мысли бывают опасны для телепатов.
Немец кивает и глядит исподлобья на человека, что был непризнанным кумиром его юности. Похоже, восхищение не ушло с годами.
- Тебе надо постричься, - говорит он первое, что приходит в голову. – А то Фудзимия убежит и не успеет влюбиться.
- Ничего, бегать полезно, - и рыжему становится легко от обыденной иронии оракула.
~*~
Он идет домой чередой кварталов, через площадь, парковку, закрывающийся рынок. Он вдыхает запахи выхлопных газов, пиццы из дорогого итальянского ресторана и ванили из булочной. Ноги мерно ступают по декоративной брусчатке, гладким плитам, шероховатому асфальту. Осталось пройти наискосок сквер и пару улиц, и он будет дома.
Очередной день учительства закончился. Скоро – скорее бы! – Вайсс разберутся с теми, кто превратил академию Коа в лабораторию для опытов над детьми. Справедливость в меру возможности будет восстановлена, виновные получат единственно возможное наказание – быструю смерть, а сам Фудзимия постарается получить миссию, требующую отъезда из Токио, чтобы ненароком не встретиться с…
В сквере уже облетает вишня – довольно поздно в этом году. В новостях говорят о смене климата, последних исследованиях метеорологов, показывают графики и цветные карты. А после в криминальной хронике серые люди будут говорить о маньяке, чьи жертвы находят среди розовых нежных лепестков. Наверное, однажды Вайсс устранят этого человека. Да, человека, а не Тварь Тьмы. Как скучны эти красивые слова! Все они – мужчины и женщины, убийцы и жертвы – обычные люди. Всех различий – умение и желание оправдываться перед собой за поступки стыдные или ненужные. Поэтому они и играют своими правами брать и убивать вместе с обязанностями карать и испытывать вину, чтобы доказать что-то себе и другим. Знакомо ли чувство вины…
Напарники медленно, но верно сходят с ума. Их грани помешательства тонки и бритвенно остры. Ран всё видит, всё замечает – но не может ни понять, ни помочь. Они считают себя избранно виновными, недостижимо грешными. Странные люди. К чему сожалеть о прошлом, что неотвратимо случилось? Смысл бояться будущего, если заведомо известно, что избежать смерти невозможно? Есть лишь настоящее – материя зыбкая и эфемерная, но существующая непрерывно. Жаль, что есть люди, опровергающие неизменную непредсказуемость будущего. Как, должно быть, смеётся…
Вдалеке угольно-черное небо сливается с асфальтом, неосвещенными громадами зданий и безлистными деревьями. И это уже по-настоящему нелепо. В начале сквера деревья были зелеными, да и небоскребы обыденно светились огнями. Взгляд под ноги – там рыжая плитка вместо асфальта. Впереди перекресток. И фонарь в центре, цветной, витражный, на ажурном кованом столбе – таких в Токио никогда не бывало. А за яркими стеклами не сонная желтая или голубая лампочка, а язычок пламени, что кажется ломким и нежным. Красота. Чудо, которое Ран обязательно заметит и оценит, но пройдет мимо. Он не впускает необычное в свою жизнь, но позволяет скользить сквозь. Непривычное неопасно, пусть и тревожно. Довольно и того, что эта весна нежданно-негаданно опять воскресила мысли о…
- Здравствуй, молодой господин.
Навстречу ему на перекресток выходит низенькая круглолицая женщина в кимоно-цукесаге, с нарисованным на нём тигром, так что он кажется свернувшимся у её ног, - и с огромным догом на тоненьком поводке-цепочке.
- Здравствуйте, - Рану совсем не сложно коротко поклониться, чтобы потом спокойно пройти мимо.
Но и женщине легко уцепиться за рукав и остановить спешащего молодого человека. Фудзимия молча смотрит прямо перед собой над макушкой назойливой дамы, которую вдруг пробирает смех.
- Это всё ещё ты, борец с очевидным, нагаданный предсказателем себе самому? Как глубока яма, что он себе вырыл, как велико его счастье, - она будто бы говорит сама с собой, но Ран с накатившей, как головокружение, тоской узнает в ней девушку-старуху, которую он каждый раз так некстати встречает. А женщина бормочет и бормочет: - Сегодня наша третья встреча, и луна особенно хороша. Позволь задержать тебя. Взамен на украденное время я подарю тебе его же – вдесятеро больше. Вдобавок, ты же совсем не спешишь домой, верно?
Она тянет его за рукав к скамейке, такой же вычурно-филигранной, что и фонарь. Даже спинка из витражных стекол, складывающихся в причудливые, невиданные цветы, от которых рассеиваются кругом радужные пятна.
- Хорошо, - кивает Фудзимия и позволяет усадить себя на резное сидение. – Но я очень хочу есть, госпожа, поэтому наша с вами беседа не сможет продлиться долго.
- Мужчины всегда хотят есть, - улыбается женщина, привязывая дога к ножке скамейки, что, впрочем, не мешает псине обнюхать и пометить фонарь, исследовать соседние кусты и бесшумно улечься у ног Рана. – Вижу, ты приглянулся Ворону. Вот, держи.
Она садится рядом и жестом балаганного фокусника выуживает из широкого рукава сначала бутылку воды, затем бумажный пакет и протягивает всё это юноше. Он автоматически принимает угощение, благодарит и заглядывает в пакет. Там лежит двойной чизбургер. От невообразимой эклектичности ситуации в целом Фудзимия расплывается в улыбке, искренней и неожиданно радостной. Он, жмурясь от удовольствия, вгрызается в черствый бутерброд, косясь на щедрую даму. Та улыбается мягко, но без снисходительности. Черный дог то и дело поднимает морду с лап и смотрит на него ярко-рыжими глазами.
- Скажи мне, молодой господин, ты боишься снов? – подождав, пока Ран доест, женщина задает вопрос.
Он молчит и откидывается на спинку скамейки. Слов не существует, чтобы выразить его жизнь во снах. Мужчины и женщины, враги и друзья, живые и мертвые то расплываются, то делаются четче, но там, только там он видит того, кто так бессмысленно нарушает его покой. А ведь покой был, был, из чувств в сердце жили равнодушие и вина. Теперь же и то, и другое кажется таким глупым – как и казалось при каждой встрече с нарушителем покоя. Настоящее – другое. Это азартное ожидание, непреходящая загадка и щекочуще-острое тепло в душе.
- Нет, - отвечает он протяжно; запрокинув голову, смотрит на незнакомые созвездия. – Я научился знать, что сплю. Поэтому, даже умирая или убивая, я помню, кем являюсь и чего желаю.
- Нет, - эхом смеется женщина. – Я не о твоих снах, что мне до них, они принадлежат только вам двоим. Ты боишься его снов? Нет-нет, не злись, я не знаю их. Но мне известно, что одно видение было поделено на троих.
И Ран мучительно краснеет. Уже не мальчишка, чтобы смущаться откровенной непристойности, он почти на уровне физической боли стыдится того, что видел. Не действа – выражения лиц и глаз, слов, жестов и более всего того поцелуя, что был в финале.
- О, - женщина смотрит на его лицо и не желает больше ответа, - вижу, вырытая яма становится провалом до центра Земли. Если не выберетесь оба – хорошо.
- Скажите мне, зачем любить пророка? – в его глазах мерцает лунный свет.
- А ты уже готов полюбить? – женщина не хочет давать ответов.
- Зачем любить, если любовь неизбежна?
Ворчит пёс, ему хочется взвыть на луну, но хозяйка строга, она кладет руку ему на загривок, она цепко сжимает колено Рана, и оба скалят зубы в ответ на прикосновение.
- Что ты знаешь о неизбежности? Что ты знаешь о будущем? Он мог что-то говорить тебе о даре, но слова – одно, то, что стоит за ними – совсем другое. И твое понимание – совершенно иное, третье, лежащее в той же плоскости, но вне прямой.
- Это геометрия, - смеется Ран.
- Это логика, - строго отвечает она.
Юноша молчит и вспоминает череду лишних встреч-схваток и горсть бесед ради самих слов, когда он барахтался в прозрачной смоле видящих несбывшееся глаз. Он мог утонуть, завязнуть – и закаменеть в янтаре… Думай, думай, вспоминай. И рассеянность в его глазах, и недовольство, и неуверенность пополам с насмешкой. Вспоминай. Себя – неубитого который раз, спасенного не то из забавы, не то по рассеянности. Себя, льнущего телом к его теплу. Принимай. Ваши бесконечные сорок поцелуев, и неосознанное смирение в теплом карем взгляде, и собственное молчаливое вечное ожидание.
- Однажды влипнув в чудо, человек не откажется от него до самой смерти, - сообщает псу хозяйка, громко хлопает в ладоши – и площадка с фонарем начинает вращаться.
Ран умиротворенно закрывает глаза. Под веками в хороводе цветных огней кружатся фигуры в танце. Возле фонаря раскачиваются сизые дымные тени; они боятся зевающего пса, но медленно подкрадываются к юноше. Женщина укоризненно качает головой, но не останавливает их, цепляющихся за его штанины.
- Это не то, чего стоит избегать, - убежденно говорит Ран, не размыкая век. – Нам обоим, - он впервые говорит о них – вместе! - нужна встреча. Как минимум, еще одна. Чтобы я отдал долг…
И всё – уже в последней фразе нет ни щепотки уверенности. Пёс тяжко вздыхает, прячет морду под лапами, женщина более сдержана. Отогнав тени взмахом широкого рукава, она спрашивает:
- Так чего же не хватает вам? Чего не хватает тебе? – и кажется, что голос её дробится эхом, да только какое эхо может быть средь голого сонного парка?
Дробясь, голос то стареет, то молодеет, в мельтешении отголосков Ран слышит Кроуфорда, твердящего о долге. Ах да – и о поцелуях.
- Нам… не хватает… времени… - в несколько приемов выдыхает юноша.
Скрипя, останавливает фонарь свое вращение. Дог гавкает, вскакивает и сбегает в темноту. Женщина утрачивает живые черты, её лицо – маска из белил, морщинистая шея и молодые руки не дают определить возраст.
- Какое время нужно тебе, молодой господин? – голос её скрипуч.
- Просто – время, любое время, - Ран не видит, что произошло с женщиной, он не хочет выпускать темноту из глаз. – Неужели оно бывает разным?
- Ну, как же, «время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить», - говорит она, как нечто само собой разумеющееся.
- Пожалуй, времени, чтобы убивать, мне не нужно, - вот теперь их голоса одинаково безэмоциональны.
Ран открывает глаза, смотрит на язычок пламени в обрамлении цветного стекла. Ему сонно, муторно, он чувствует себя завязшим в нелепом мистическом спектакле.
- Как скажешь, - женщина вынимает из рукава стеклянную ампулу, полную густой голубой жидкости. – Думаю, это время тебе подойдет.
Юноша принимает ампулу, смотрит на свет.
- Это – время? Его нужно принимать внутривенно? – он уже способен на иронию, быстро приспосабливающийся человек.
- Внутривенно, только если ты пожелаешь не делить время ни с кем. Иначе – просто раздави, когда вокруг не будет лишних. Бери, платить мне будешь потом.
- Хорошо. Спасибо, - Ран быстро поднимается со скамейки. Он уже совсем не очарован обстановкой вокруг. – До свидания. – Но его не волнует необходимость расплаты.
- До свидания, - откликается женщина.
Она смотрит ему вслед, и под её взглядом зажигаются огни небоскребов, рыжую плитку сменяет серость асфальта, фонарный столб становится указателем.
- Время обнимать, - говорит она и тепло усмехается. - Без времени уклоняться. Нечего тратить дефицитный товар.
Ей на колени запрыгивает белый пуделёк и, свернувшись клубком, засыпает. Над крышами занимается рассвет.
~*~
Ран Фудзимия живет по касательной, не рискует провалиться в привычное. Беспокойство в его глазах почти незаметно. Он живет прежним, но мысли его далеко. Заканчивается очередной этап жизни, и Ран чувствует это между вздохами и ударами сердца, как чувствуют и сознают собственную смертность, остро желая жить. Весь он нацелен на ожидание, в нём есть что-то от стрелы, еще не выпущенной из лука, и что-то от смертельно больного, который решает разом уладить все дела.
Его дела – это команда и сестра.
Ая никогда не звонит первой и угадывает его звонки. Она работает в цветочном магазине, учится на дизайнера и подолгу гуляет на набережной по выходным. Её ухажеры быстро становятся хорошими друзьями ей и друг другу, не задевая сердца девушки, не вызывая и смутной тревоги у Рана. Аю невозможно обидеть, её сила в вере. Бог, справедливость, брат – три её столпа.
Ран совсем не знает её, светлую, не хочет узнавать и делиться тьмой своей души. Не чувствует в себе права, но…

- Здравствуй, Ая.
- Брат! – она широко распахнула глаза, подалась вперед, почти рванулась, чтобы обнять его, но сдержалась.
Теперь брат - человек, не желающий её объятий.
В вечерних сумерках, тонущие в молчании, они идут в кафе неподалеку от её института. Она чувствует его неумение сказать нужное.
- Что случилось, брат? – они сидят за столиком, улицу скрывают лиловые шторы, цветная тень ложится на лицо юноши, подчеркивая драгоценную красоту глаз.
Самый родной, отчаянно незнакомый человек смотрит благодарно.
- Ая, я хочу задать тебе вопросы.
- Спрашивай.
Старая игра, церемонный обычай: спрашивать друг у друга о известном и понятном самому. Но мысль, облеченная в слово, становится яснее в несколько раз.
- Я хочу уехать из Японии, чтобы переменить обстановку. Стоит ли?
- Ты хочешь вспомнить или забыть?
- Уехать.
- Убежать.
Они – эхо друг в друге. Наверное, потому им на самом-то деле не нужны встречи. Слишком похожие и различные ровно настолько, насколько дозволено людям разного пола, они отражаются друг в друге.
- Может ли что-то значить ожидание человека, растянутое на годы?
- Любовь?
- Ерунда.
- Судьба.
Отражение друг в друге зеркал рождает бесконечность, отражение людей ничем не отличается. Они двое – это почти Вселенная. Им не надо быть рядом, чтобы знать, что происходит с другим.
Ая видит в брате грозную силу и чрезмерную строгость к себе самому. У Рана ровная спина, прямые плечи, спокойный взгляд.
- Зачем мне ждать?
- Чтобы взлететь.
Она не видит в нем легкости, которую, верно, помнит теперь одна. Когда за разворотом плеч можно было почувствовать крылья, когда глаза видели настоящее, а не жалели непрерывно о прошлом.
Они пьют персиковый сок через трубочку. Сок убывает синхронно, а у трубочек одинаковый цвет. Ая молчит. В любой другой день, при любой возможной встрече она бы накинулась на Рана, засыпала его вопросами, дернула за косу, высмеяла очки и костюм. Она была бы собой-второй, собой-для-людей. Такой, какую Ран избегает.
- Я смогу быть счастлив?
- Ты уже счастлив. Ты ждешь.
Ран не прячет глаз, не стыдится самых естественных человеческих вопросов и желаний. Ему кажется, что образ сестры сплавлен с той, кто предрекала смерть и огонь. Правда, сестра, в отличие от той, настоящая.
Ая вынимает трубочку и залпом допивает сок. Кивает Рану и уходит, не прощаясь. Она смогла быстро повзрослеть за эти годы, но не растеряла того, что без слов витало между ними: доверие и любовь. То, что через океаны помогает чувствовать единство.
Ран расплачивается и уходит через несколько минут. Первое: желание исполнено.

Команда. Абиссинец, командир, видит, что боевые качества группы стали непозволительно сильно зависеть от эмоций её членов. Ая, напарник, не знает слов, которые могут убедить их взять себя в руки. Ран, человек, хочет помочь.
И он пойдет к Мамору Такатори, к Персии, чтобы, воспользовавшись своим авторитетом в его глазах, рассказать, что Йоджи нужен мир, жена и дети, что Кен все еще сходит с ума по футболу, что Сэне нужно окончить нормальную школу и общаться со сверстниками, а не группой убийц.
Мамору, сдвинув брови, будет смотреть сквозь него в стену и тщетно гадать, что же вызвало многословность Абиссинца, почему он вдруг стал говорить о мире для членов Вайсс, откуда взялось нетерпение в глазах, которые давно вмещают ярость.
- Я подумаю, Ая, - ответит Мамору, - но ты же понимаешь, что Вайсс…
- Не надо, - окажется, у него удивительно красивая улыбка, - не надо успокаивать себя и лгать мне. Я не знаю, что делать, я пришел поделиться незнанием. Меня одного слишком мало для такой слабости. Теперь нас двое.
Высказавшись, Ран уйдет, оставив за спиной недоумение. Второе: обязательство выполнено.

В его комнате нет зеркал, зато отражение в оконном стекле неприятно отчетливо. Он смотрит в темноту. Сегодня будет миссия, через две ночи его уже не будет в Японии, всё решено заранее. Возможностей завершить ожидание остается все меньше с каждым мигом.
Ему нужно встретиться с Кроуфордом. Задать вопросы, получить ответы. Посмотреть ему в глаза после того видения, что показал Шульдих. Что из этого выйдет – неизвестно. Завязнет ли он жуком в янтаре взгляда, уйдет ли, едва посмотрев, позволит ли свершиться тому, что так хочется считать настоящим?
Ран задает себе вопросы. На кровати лежит позабытый Ницше. В кармане плаща - ампула с голубой жидкостью.
Ран чувствует, что всё, что происходит сейчас, не может считаться важным, потому что не сам он сделал эту судьбу. Она составлена из взрыва, девочки в больнице, мести, огня и рушащейся башни. Вглядываясь в отражение, он распускает косу; волосы рушатся волной на плечи и спину. Перехватывает удобней катану и, собрав их в кулак, отсекает лишнее.
Волосы мертво лежат на полу и кровати. Третье: настоящее длящееся устранено.