В большинстве фиков Рон Уизли попадает в Гриффиндор. Гораздо реже - в Хаффлпаф. Встречала даже невероятно ООСный рассказ, где он попал в Слизерин. Но в Рейвенкло - никогда...
Прошло два Рождественских вечера с тех пор, как он ушёл.
А, значит, чуть больше двух лет.
Впрочем, я уже давно не жду.
Но помню.
Я могу не заметить, как наступил новый день, как закончился месяц…
Но Рождество не заметить невозможно.
В эту ночь я на его картине.
Там снег и черешня.
Огромные неуклюжие хлопья падают за окном. Неправильная тень от стола и кособокий стул… Но всё такое любимое, теперь уже родное.
Я часто представляю, как вдруг, в один самый обыкновенный-преобыкновенный день, когда на улице, может быть, совсем не будет солнца, из-за поворота вынырнет его худая нескладная фигура. И нет, я не буду визжать и скакать, как сумасшедшая, – это я решила точно. Я просто улыбнусь как-нибудь по особенному, не как всегда – глупо и до ушей, а… ну так, чтобы он всё-всё сразу понял.
Но вот уже второе Рождество, а никого нет.
И чтобы было не так грустно, я отворачиваюсь к окну, кладу в рот большую спелую черешню и говорю себе: «Он здесь». И мне, правда, вдруг кажется, что он здесь. Вернее, там – на своём любимом месте у стены.
И я сначала очень обижаюсь, что его так долго не было. А он, как будто, даже извиняется. Но потом мы обязательно миримся, и я вспоминаю, что обещала ему рассказать свою историю. Он устраивается у стены, обхватывает коленки своими длинными бледными руками и внимательно смотрит. Так, как всегда смотрел, когда ему было очень интересно и любопытно. Испытующе – исподлобья. А я опять возьму черешню и… начну рассказывать.
Рассказ уже давно отрепетирован, но каждый раз что-то не так. То слишком жалостливо и как-то по-детски, то настоящая драма получается. А я хочу, чтобы не так – просто, чуть-чуть грустно и только правду.
Вот и сегодня смотрю в окно, покачиваясь на стуле, и тихо, чуть шевеля губами, рассказываю. Ну и что, что слушает только метель за окном. Быть может, сейчас, где бы он ни был, он вспомнит свою глупую маленькую Грэйс.
***
Начну даже не с меня. Начну с Них – мамы и папы.
Мои родители встретились в Париже. Отец рисовал волшебные портреты прямо на улице, а мама работала в кондитерской неподалёку. Не знаю, как они познакомились – отец никогда не рассказывал. Я любила фантазировать об этом: она мечтала о приключениях и большой любви, он – найти ту единственную, ради которой рисуются все картины. Она торопилась домой, сжимая в руке букетик фиалок, а он шёл в никуда, неся под мышкой пустой холст, ведь настоящие художники – истинные романтики: они живут, где придётся и всё время страдают. Почему? Ну, не знаю. Так положено. Художник должен быть бедным и несчастным – иначе это неправильный художник. Но мой папа был настоящим художником, а она самой необыкновенной девушкой на свете. Поэтому среди лавочников и галантерейщиков, случайных прохожих и разносчиков газет, нищих актёров и куртизанок они увидели друг друга.
Тут я представляю, как он хмыкает этак, в своей манере и приподнимает бровь.
Чёрт, всё как в тех романах, что так любит пересказывать тётушка Клямза. Надо переделать… Ну так дальше. Чего только не было потом: путешествия, бесконечная вереница сменных квартир, кисти, краски, фиалки и лютики, рассветы на крышах и звёздные ночи на самом краю земли… Чем не сказка? Вот только конец у сказки неправильный: жили счастливо, да не долго. Она всегда часто болела...
Я увидела этот сумасшедший мир, а она оставила его.
Она умерла, и папа снова стал настоящим художником – таким же бедным, но теперь уже очень несчастным.
А там и семь лет прошло.
Знаешь, какое воспоминание у меня самое любимое?
***
Я стою на балкончике нашей мансарды в тонком розовом платьице и смотрю вниз – улица усеяна плотными белыми листами. Наброски: глаза, руки, губы тонут в лужах летнего дождя, и прохожие вбивают их в асфальт своими каблуками. Незнакомые, но такие любимые черты тонули в грязи, плавали в мутной дождевой воде, и глаза – мамины глаза – смотрели на меня оттуда, из-под ног этих вечно спешащих людей. Кроткие, нежные, любящие, ласковые и такие тёплые! И её улыбка – незаметная, лёгкая, самая лучшая улыбка на свете! Её портреты кружили в воздухе, и краски сияли в лучах утреннего солнца. Плоскими белыми птицами они оседали на мостовой, намокали, и вскоре вся улица была покрыта сплошной серой массой. Люди поднимали головы, щурясь от солнца, прикрывали глаза рукой и смотрели на нашу мансарду. Отец стоял рядом со мной и улыбался. В тот день мне казалось, что на нас смотрит весь Париж. И я тоже улыбалась. А когда в его руках остался последний листок, папа аккуратно разгладил его и сказал: «Вот эта не двигается. Давай оставим, а?»
Я улыбнулась так широко, как только могла улыбнуться, и радостно кивнула. Отец рассмеялся и потрепал меня по голове своей тонкой худой рукой.
***
В тот день он прощался с мамой. Но тогда мы ещё не знали, что есть такие болезни, которые нельзя вылечить.
А вот теперь он смотрит на меня, не отрываясь. Чёрные глаза широко открыты.
А я смотрю куда-то в бок. Так легче. Время бежало вперёд, и мы бежали за ним.
Папа говорил, что я всё больше становлюсь похожей на Неё. Он никогда не называл её по имени. Так и говорил: «Она». Помню, мне это очень не нравилось. Ну что за безликая «Она»? Ведь у моей мамы было много лиц – цветных и чёрно-белых, удачных и не очень. Она вовсе не «Она»! «Мама» – так и никак иначе.
А когда мне стукнуло девять, папа сказал: «В Лондон».
И мы переехали в Лондон. А всё потому, что ему предложили работу. Теперь он рисовал декорации. Началась другая жизнь – жизнь в театре.
Мы жили в квартире на окраине. Платили папе немного, хотя художником он был хорошим. Под его кистью оживало любое изображение. Он рисовал, как видел – не больше, не меньше. Ничего лишнего! А портреты больше не рисовал. Совсем. Правда, однажды он пообещал, что нарисует меня. Но только если я буду слушаться.
А потом я в первый раз «заболела».
***
- Смотри куда идёшь, паршивка!
- Извините, сэр!
Маленькая девочка в голубом платьице шустро проскочила мимо повозки зеленщика и нырнула в узкую улочку.
Папа уже давно ждет новые кисти. Но та витрина… балерина из белого шоколада и нуги, посыпанная кокосовой стружкой, марципановый ангел, замок из медовых вафель… о, вот королевство, из-за которого папа уже как пол часа ждёт - не дождётся свою принцессу.
Петляя в узких улочках района для бедных, она думала о том, как нехорошо поступила. Ведь папа наверняка волнуется. Ох, как же это плохо, но эти запахи… горькие и пряные, горячие и сладкие, запахи, которые тают во рту, дразня и дурманя воображение. Ах, сколько бы она отдала за кусочек того шоколадного торта! И куклу Мэгги, и медвежонка Дидьена, и даже те красивые стеклянные шарики, которые Сэм – мальчишка из соседней квартиры - подарил ей на прошлой неделе. Если бы папа только знал! Нет, нет, папа не узнает, ведь она никогда не расскажет ему о своём маленьком секрете.
На улице так жарко, и солнце… это злое-злое солнце! Оно успокоится лишь тогда, когда сожжёт последнюю травинку. Так сказала миссис Смит, когда отдавала ей заказанные папой кисти.
Кисти, кисти… нужно принести папе кисти!
Лучи припекали шляпку, слепили глаза. Раскалённая пыль летала в густом знойном воздухе, набивалась в нос, заставляя чихать. Но останавливаться нельзя, ведь папа ждёт…
Ещё два квартала, только два квартала…
Она спотыкается, падает на горячую пыльную мостовую, содрав на коленке кожу. Царапина больно щиплет, и на глаза наворачиваются слёзы.
Она пытается подняться, но…
Вдруг как будто что-то схватило, сдавило горло…
И ужасные красные круги заплясали перед глазами. И само солнце будто стало лилово-красным.
Дома, пыль, жара – всё завертелось вокруг, заходило, зашаталось, и в оглушительной тишине низверглось на мостовую…
Откуда? Что? Зачем так больно?
Она лежала, щекой прижимаясь к раскалённому булыжнику, и сквозь надрывающуюся боль внутри шептала: «Папа…папа…папочка…»
***
Потом ещё что-то было, да я уж не помню. Крики какие-то, куда-то несли…
А вот ладонь папину помню – холодную, почти ледяную. И голос совсем тихий: «Девочка моя…»
А кисти потерялись. Упали куда-то на мостовую и всё.
И я сквозь неимоверный поток слёз, всхлипывая и заикаясь, рассказала и про шоколадное королевство, и про вафельный замок, и всё-всё-всё.
А папа только улыбнулся, грустно и ласково, как только он один умел, накинул пальто, плотно намотал свой длинный рыжий шарф и ушёл. А через пол часа вернулся с огромной коробкой. Но врач сказал, что конфеты пока нельзя, и зачем-то долго шептался с папой в его мастерской.
Приступы случались нечасто. Но когда вдруг сворачивало, помогало лекарство. Выпьешь, и уже не так больно, и в груди покололо-покололо и перестало.
А вот летом было сильно.
И письмо когда пришло, тоже лежала. Папа развернул и прочитал вслух. А потом мы молчали. Мне хотелось – очень-очень, но вдруг плохо станет? Папа же не может поехать со мной… Он, наверное, тоже об этом думал: знал, что мне хочется, но боялся отпускать. А ещё он как будто всегда что-то знал… что-то такое, чего я не знала, и знать была не должна. Какая-то страшная-страшная тайна. Такая страшная, что папа иногда бледнел и вдруг как-то странно сжимал мою руку – сильно-сильно, даже больно было. А потом улыбался, но через силу, и верхняя губа дожала. И всё давила она на него, тайна эта, давила, а сказать не мог.
***
В тот вечер приходил доктор, опять заперлись в мастерской и долго-долго шептались.
Папа оттуда вышел, ну прям, совсем никакой. И руки чуть подрагивали.
Он опять улыбнулся этой странной невесёлой улыбкой и сказал, что я еду в Хогвартс.
А я даже засмеяться не смогла – раскашлялась. И платок был мокрый и в красных пятнах.
***
Учиться мне нравилось. Папа писал часто, чуть ли не каждый день. И с директором он как-то договорился, поэтому три раза в месяц – обязательно в медпункт, и если что заболит – сразу к медсестре.
А ещё летать запретили.
Ветер срывает шапку, набивает снег за шиворот, продувает насквозь.
Тут на земле так холодно. Но в небе всё, должно быть, по-другому. Вон они летают, да и смеются – внизу и то слышно.
Но ей нельзя летать, да и на улицу в такую погоду тоже нельзя. И этих нельзя так много, что хочется плакать и кричать.
А летом всегда становилось сильно плохо.
И два раза так всё было ужасно, что приходилось оставаться дома насовсем и целый год пропускать. Вот и получилось: семнадцать уже, а всё на пятом курсе.
Тем летом – последним летом – мне как будто даже и не так плохо было. Папа, в основном, теперь дома работал и в театре появлялся редко. Он говорил, что я совсем бледная стала, и водил на прогулки в центральный парк или на Диагон Аллею. Там часто проводили выставки картин молодых художников.
Помню, как-то раз мы проходили мимо группы студентов академии художеств. Они развлекались тем, что рисовали случайных прохожих.
*** - Эй, мисс! Постойте!
Белокурый юноша в цветном берете и перемазанной краской мантии спешил к ним, неловко огибая столики уличного кафе.
Она оглянулась, ища глазами отца. Он разговаривал со знакомым и, поймав её взгляд, улыбнулся.
- Простите, мисс, не хотели бы вы…
- Что вам нужно?
Отец незаметно оказался рядом и теперь жестко и подозрительно рассматривал молодого художника.
- Я только хотел спросить, не желает ли мисс свой портрет, - под суровым взглядом мужчины юноша смешался и покраснел.
- Конечно, желаю! – она улыбнулась и вопросительно посмотрела на отца. - Нет, Грэйс, нам пора, - отрезал он.
- Но папа! – умоляюще.
- Нет.
Молодой художник бросил полный сочувствия взгляд и вернулся за свой мольберт.
- Почему?! – не выдержала она.
- Я сам тебя нарисую, - тихо ответил отец и взял её под руку.
***
Он начал портрет в тот же вечер. Странно, но он даже не просил меня позировать. А ещё никогда не показывал, что у него получается. Говорил, сюрприз будет. А я обиженно надувала губы и про себя надеялась тайком заглянуть к нему в мастерскую, когда отца не будет дома. Но он стал запирать дверь, будто обо всём догадался.
Тем вечером было очень душно. У меня кружилась голова, и во всём теле чувствовалась какая-то болезненная, тягучая слабость. Я места себе не находила: то подойду к окну, то снова лягу.
А потом случился приступ. И сильный такой. Как будто что-то внутри хотело вырваться наружу, разорвав лёгкие. И вдохнуть нельзя – словно бритвой режет.
Отец был в мастерской. В тот вечер он собирался закончить мой портрет.
*** Маленькая хрупкая девочка корчилась на полу, хватая ртом воздух. Но из груди вырывались лишь сдавленные хрипы и бульканье. Тело перестало слушаться, а перед глазами вновь поплыли эти ужасные красные круги. Из последних сил она подняла руку и ухватилась за скатерть стола. Старый бронзовый подсвечник с глухим звуком рухнул на пол.
- Грэйс?.. – раздалось из соседней комнаты. – Грэйс, что случилось?
В дверном проёме появился высокий худой мужчина. Неровные пряди густых, огненно рыжих волос спадали на его бледное заострённое лицо. Светло-зелёные глаза наполнились ужасом при виде корчившейся на полу дочери.
- Грэйс! О Мерлин…
Дрожащими руками он поднял девочку и перенёс на старый продавленный диван.
- Тихо, тихо… я сейчас, - шептал он, бросаясь к шкафчику с зельями.
Пальцы не слушались, и заветная бутылочка с красным тягучим зельем чуть не выскользнула из вспотевших ладоней.
Приподняв голову девочки, он аккуратно влил зелье, а затем взял её за руку.
Спустя минуту судороги начали стихать, но глаза она так и не открыла.
- Только бы обошлось, только бы… Пожалуйста, пусть не сейчас… не сейчас… маленькая моя…
- Пап… - тихо, еле слышно.
- Я здесь, здесь, - он неловко погладил дочь по голове.
- Почему они не проходят?
- Мистер Джейсон говорит, что…
- Я знаю, что говорит мистер Джейсон. Но тебе он рассказывает гораздо больше, - она медленно приподнялась и посмотрела отцу в глаза. – Я ведь умру.
Это был не вопрос.
- Нет! Нет! Что ты! – в ужасе он отпрянул.
- Тогда что это?! Ч...
Новый приступ накатил внезапно. Страшный мокрый кашель рвал лёгкие.
- Мне страшно! – наконец выкрикнула она и зарыдала, всё ещё даваясь и захлёбываясь.
- Глупости. Ты выздоровеешь! – тоже закричал он.
- Да ты сам в это не веришь! – она опять закашлялась, прижав к губам мятый платок. Плотный красный сгусток остался на серой ткани.
- Должно быть, нужно ещё зелья, - он взял со стола склянку и мерную ложку.
- Нет, хватит. Оно не поможет, - она резко отвернулась к стене, прижимая руки к груди.
- Грэйс, прекрати капризничать, - он попытался улыбнуться, но эта улыбка была мёртвой.
- Я хочу к маме, - тихо прошептала она.
Ложка упала на пол.
- Что ты говоришь, Грэйс! – он присел на краешек дивана и, схватив за плечи, развернул дочь к себе.
- Я хочу к маме!!! – выкрикнула она, а потом вся обмякла у него в руках, прижалась, уткнувшись лицом в старый заляпанный краской халат. И заплакала. Тихо, не навзрыд.
- Но мамы нет, она умерла, Грэйс. Ты же знаешь, - произнёс он с горечью. В зёлёных глазах мужчины сверкнула старая боль.
- Так будет лучше. Для всех, - донеслось до него будто откуда-то издалека.
***
Через час приступ повторился. Он был гораздо сильнее предыдущего. Казалось, что вместе с кашлем и кровью из груди вылетает душа.
- Пусть кончится… пусть всё закончится… - шептала она сухими потрескавшимися губами.
- Грэйс, выпей.
Очередная порция зелья не принесла облегчения. Кашель усиливался. Платок, уже давно мокрый от крови, выпал из безвольной руки.
- Послать кого-нибудь за доктором… я сейчас, Грэйс, сейчас, - на негнущихся ногах он пошёл к двери.
- Папа! Папа, не уходи, - донеслось до него уже на выходе. И сердце будто перестало биться, сжавшись от боли.
«Почему она? Почему моя девочка?..» - он прижался пылающим лбом к гладкой поверхности двери, сдерживая крик отчаяния, рвущийся наружу. Всё было не так. Совсем плохо. И зелье уже не помогает. Доктор говорил… говорил, что когда-нибудь это произойдёт. Но почему сейчас? Почему именно тогда, когда он не был готов… Мерлин, да разве можно быть готовым к такому?!
За что? Сначала она, теперь Грэйс...
Он сполз на пол, давясь беззвучными рыданиями.
Его всего трясло.
- Папа!
Страшный, надрывный крик сотряс стены.
Он быстро вскочил и кинулся в комнату.
Она лежала на полу, кашляя и задыхаясь. Волосы расплелись и тусклыми прядями облепили мокрый от пота лоб. Тонкими, слабыми руками она тянулась к нему в жалком умоляющем жесте.
Ужас. Бесконечный ужас объял его, растекаясь по венам холодным ознобом.
Её глаза, широко открытые в каком-то немом удивлении, смотрели на него со страхом и надеждой на… облегчение? Освобождение?
- Не смей… не смей… - процедил он и отступил к двери.
- Папа… папа…- шептала она, продолжая тянуться к нему, пытаясь подняться…
- Не смей! – закричал он, шарахаясь в сторону.
«Всё кончено. Это конец... конец… конец!!!!» - стучало в его воспалённом мозгу.
- Она зовёт меня, зовет… - она бредила.
По её подбородку струилась кровь, глаза, расширенные от боли и ужаса, умоляли, просили, взывали…
- Нет!!! – он бросился к ней, прижал к себе.
- Останься. Грэйс, останься… зачем ты бросаешь меня, зачем он забирает тебя к себе? Девочка моя, маленькая, любимая, зачем же… зачем?..
Она уже не кашляла, только выгибалась у него в руках, дрожа от боли и холода… холода, который шёл изнутри.
-Прости, прости меня… нас, - она подняла на него глаза. На него
смотрела смерть.
Медленно, точно во сне, он опустил руки, поднялся и, глядя на неё сверху вниз, тихо произнёс:
- Я не отпущу тебя, Грэйс. Ты будешь со мной вечно.
И было в его голосе что-то, что заставило её содрогнуться.
Он отступил, не отрывая от неё глаз, а затем развернулся и быстро вышел из комнаты.
Она хотела подняться и лечь на диван, но силы совсем её оставили. Лёжа на холодном полу, она слышала, как в соседней комнате отец что-то двигает. Её пустой бессмысленный взгляд медленно скользил по комнате. Она ждала, кода же это случится, когда закончатся все мучения и боль.
Спустя несколько бесконечных минут он вернулся, неся мольберт и холст.
«Что он делает?»
Осознание чего-то страшного и неизбежного затопило разум. Она следила за тем, как он раскладывает на столе кисти и краски, и гнетущий страх внутри нарастал с каждой секундой.
- Что… ты… делаешь? – из последних сил прошептала она.
- Дарю тебе жизнь, - так же тихо ответил он и повернулся.
Тут она поняла всё.
Нет, его взгляд больше не был нежным и тёплым. Холод и безумие – вот что она увидела.
***
Тот последний час я помню отчётливее всего. Он рисовал, стоя ко мне в пол оборота. Спокойное бесстрастное лицо. Теперь такое страшное и чужое.
Приступы стали короче, но чаще. Боли уже не было. Только кровь.
А ещё мне было страшно. И так вдруг отчётливо стало ясно, что творится что-то ужасное, кошмарное, неправильное.
*** Когда она выгнулась в последний раз, и тихий хриплый стон с противным булькающим звуком сорвался с бледных, помертвевших губ, он отложил кисть и вытер руки.
Затем повернулся.
На секунду при виде сжавшейся маленькой девочки в его глазах промелькнуло что-то болезненное и бесконечно усталое. Но лишь на секунду.
Он подошёл, опустился рядом с телом. Пульса не было. Огромные, зелёные глаза неподвижно смотрели куда-то в бок.
На губах мужчины замерла какая-то глупая детская улыбка. Он медленно поднялся и повернулся к холсту.
Улыбка медленно сползла с его вдруг побледневшего лица. Осторожно, словно не веря своим глазам, он подошёл поближе и коснулся полотна пальцами. Мертвенный, сковывающий душу холод пробежал от кончиков пальцев до самого сердца.
«Нет… нет…»
- Нет!
В ужасе он отпрянул, повторяя:
- Нет… нет… невозможно… невозможно…
Тоненькая нежная девушка на холсте нежно улыбалась ему так, как улыбалась его Грэйс, и всё в ней было такое же, как в его девочке, но… огромные неподвижные глаза смотрели сквозь него, туда, вдаль…
Она не двигалась.
Она не двигалась!
Пятясь назад, он споткнулся и упал.
Что-то тёплое и мокрое.
Кровь.
Он поднял голову и встретился с пустым, застывшим взглядом.
Теперь в этой комнате было два мёртвых человека.
***
Это было не сразу. Сначала просто темно, а потом…
Открываю глаза. И будто молнией ударило! Свет. Яркий-яркий и бьёт так больно.
Волнует лишь одно: где я?
Маги не любят магловских суеверий, но про рай и ад мне папа рассказывал.
«А что, если…» - мелькает в голове, и я вскакиваю, как ошпаренная.
Вокруг всё залито солнцем. Огромная поляна и… лютики. Мои любимые лютики!
Но тут будто молнией ударило.
Как? Откуда?
Я медленно повернулась и…
Большая тёмная комната. Тусклый свет луны, выхватывает из темноты старый продавленный диван, выцветший ковёр на полу, грубо сколоченный стол и…
Что-то лежит там, на полу…
Я подхожу ближе, ближе и вдруг будто натыкаюсь на невидимую преграду. Что это? Что?
Я стою, всматриваясь в темноту комнаты, стараясь увидеть, разглядеть… и вдруг лунный луч скользнул по подоконнику, вниз, вниз и...
От собственного крика заложило уши. Оттуда, с пола, неподвижно и мёртво смотрела на меня я сама.
***
Моя история закончена. По щёкам бегут слёзы, но я уже давно перестала их вытирать. Медленно разворачиваюсь, готовясь встретить его взгляд. Не знаю, какой он будет: жалость, сострадание, что-то ещё, быть может…
Но тут вспоминаю, что в коридоре никого нет. Никто не пришёл этой Рождественской ночью, как не придёт и потом…
