— Гарри, — говорит Джинни, по-птичьи раскинув руки, спиной падая на сбитую после сна постель.
Я собираюсь на работу, застигнутая врасплох в самой середине этой мистерии. Рубашка Рона (в ней я сплю) уже валяется под раковиной, а отутюженная накрахмаленная блузка с огромными подкладками под плечи (в ней меня воспримут всерьёз) все ещё на вешалке.
Юбка-карандаш примерно там же. Я уже научена несладким опытом, поэтому всегда надеваю юбку в самом конце: умудрилась штук пять порвать, бегая по дому и собирая необходимые бумаги… или делая слишком отчаянно-широкий шаг к зеркалу — убедиться, всё ли в порядке.
Я и сейчас его делаю. Всегда, почти каждый день уже сколько-то там лет.
— Серёжка где? — по-инспекторски интересуется отражение. Хорошо хоть не как в прошлый раз: «Зубную пасту с носа смыть не хочешь?». Тогда пришлось бежать обратно в ванную, а сейчас ничего, вот вытащим из уха другой гвоздик — и всё в порядке. Даже ещё строже выгляжу. Не помешает.
Потому что сегодня мой первый рабочий день в качестве главы судебной коллегии Визенгамота.
И Джинни здесь якобы для того, чтобы оказать мне моральную поддержку — по-джорджевски, высмеивая и мою серьёзность, и важность происходящего в целом.
— Гарри, — говорит она, переворачиваясь на спину, небрежным движением подминая под голову подушку, и задирает ноги кверху. Снимает туфли с пяток и покачивает ими в воздухе, удерживая только на кончиках пальцев. Юбка привядшим цветочком лежит у самых бедер — я вижу узкую кружевную полоску нижнего белья оглушительного, артериально-кровавого цвета. Да, такая — она — Джинни. Вечно смеётся над моими хлопковыми зайцами, ромашечками, жучками и звёздочками.
— Гарри, — повторяет она в третий раз, когда я замечаю опасную затяжку, пустившую корни на правом чулке. Ещё неосторожное движение — и стебель-стрелка раскидистым деревом разрастается до масштабов трагедии.
Вот зараза. Есть же особое заклинание…
— Репаро! — бормочу первое осмысленное, что пришло в голову.
И… проблема с чулками решена. Теперь это всего лишь кусок драного капрона, достойный занять своё заслуженное место на помойке. Джинни фыркает с тихой нежностью.
А я, вместо того чтобы пойти за новыми, плюхаюсь рядом с ней на кровать.
То, что ещё минуту назад казалось ответственейшим событием в жизни, превращается в простую — пустую — формальность. Подумаешь, опоздаю на полчаса… кому я там нужна.
А здесь — кажется — нужнее, потому что узкая юркая ладошка с цепкими пальцами и этими — ой — ногтями, скользнув по спине, ложится мне на плечо, доверительно и открыто. Джинни роняет туфли на пол, поворачивается ко мне и… не смеётся.
Затем выдыхает:
— Ты не поверишь. Он опять спрашивал, кто был моим первым мужчиной. Весь вечер. И «Джинни», и «родная», и «мне просто интересно», и «мы должны доверять друг другу, милая». Вот ведь взбрело… четыре года уже женаты.
— А ты?
— Что я? Я не знаю. Что сказать-то? Финниган? Дин Томас? Ли Джордан? Криви? Кстати, Колин — хороший вариант. Ему нечего возразить, из могилы-то.
— Джин!
— Да знаю, знаю. Нельзя так говорить. Вот как получилось, что даже ты, Гермиона, Рону врать умеешь, а я Гарри — нет?
Это риторический вопрос.
— К тому же… чисто технически моим первым мужчиной он и был.
— Так скажи правду. Приври пару подробностей. «Дорогой, мы с Гермионой нахлебались огневиски и, пока жаловались друг другу на жизнь, ополоумев от девичьих комплексов про маленькую грудь, слегка увлеклись и довели полное взаимопонимание до полного же взаимопроникновения».
— Не ёрничай.
— Да я серьёзно, — расплетаю уже опутавшие меня её побеги-руки и сажусь. — В чём проблема? У тебя нормальный понимающий муж, он от всей этой невинной истории только ещё больше твоей верностью проникнется.
— Невинной…
— Ты её так расскажешь.
— Я не могу, — выдыхает она. — Это моё.
Те же интонации, совсем как тогда…
— Если ты этого не сделаешь, я так и останусь девственницей.
— Угрожаешь? — сказано со смешком, но на деле от страха-отвращения-недоумения мышцы спины свело колкой судорогой.
— Гермиона, я серьёзно. Я не могу, ты понимаешь… с ним.
— А целоваться до одури можешь, значит?..
— Целоваться могу.
И вот уже год как поселившаяся у меня в печени — а точнее бы сказать «в печёнках сидящая» — ревность прячет обратно свои ядовитые щупальца, не выдерживая беззастенчивой честности. Неразбавленный гной бубонтюбера — так, детский лепет по сравнению с настолько желчной правдой.
— Просто ты торопишь события. Пусть всё… будет естественно.
Гермионахорошаяподруга. Гермиона хорошая по…
— И Гарри… он тебя любит и, как я думаю, согласен подождать, пока вы оба окончите школу, — говорю уже спокойней. Так было написано в «Книжке для маленьких принцесс». Что нужно доверять первому партнёру, расслабиться и предохраняться обязательно. Дурная привычка — верить книжкам. С другой стороны, про месячные не соврали ведь.
— Война, — сипит Джинни мне в самое ухо.
Почти три ночи. Или уже утро? Гостиная пуста, догорающие дрова в камине потрескивают редко и глухо, за круглым окном башни непроглядная влажная темень — даже дышать тяжело.
— Весна, — эхом отзываюсь я.
— Нет времени, — напористо и упрямо продолжает она. — Я хочу это сделать. Мне уже почти шестнадцать.
Фыркаю.
Вскрик полушёпотом:
— Гермиона! А если семнадцать мне вообще не будет никогда? А Гарри… Гарри.
— Это… это… слишком моё, — наконец выдыхает она и зябко обнимает колени руками. — Я… не знаю, как у маглов к этому относятся, но у волшебников всё строго. Тебя с детства учат беречь девичью честь для того единственного, для будущего мужа. Нет, я не хочу сказать, что это плохо, просто иногда… не всё получается так, как хочется. Ты придумываешь себе воздушную кружевную сказку, самого верного принца, и в воображении всегда всё так красиво, и море цветов, и любовь до бабочек в животе… А потом детство кончается. И принц заглядывается на эту Чанг, и ничего к тебе не чувствует, не обращает на тебя внимания, а ты всё ждёшь, ждёшь, ждёшь…
— Но сейчас всё иначе, — осторожно намекаю я.
— А толку… я уже не верю. Видимо, слишком взрослая… слишком не-принцесса, чтобы теперь, попав в сказку, стать счастливой. Слишком вредная. Слишком много целовала Дина Томаса. Слишком часто грезила страшными мечтами оживить Реддла силой своей привязанности. Иногда мне вообще кажется, что я всего лишь исполняю мечту маленькой девочки. Цепляюсь за Гарри только потому, что ей это было так нужно и важно когда-то, — говорит Джинни. — И всё зависит от цены, которую ты готов заплатить. Я готова начать с ним отношения, он хороший, он мне нравится, но… не в первый раз. Если когда-нибудь он от меня уйдёт, если мы расстанемся… это — то, что я хочу оставить себе. Я сама всё сделаю, ты только чтобы не совсем страшно было, — лопочет она. — Просто так нужно. Понимаешь?
Понимаю?.. Этот сбивчивый смешной и абсолютно трезвый бред?
И самое страшное, что понимаю. Эти отчаянные попытки сохранить свободу, никогда больше никого не любить так униженно и зависимо.
Нет. Рон подождёт до конца войны, даже если его — этого конца — не будет вечность… Подождёт, как я ждала. Пережидала сотнями, виноградными гроздьями эти вечности, одну за одной, высушивая их в прогорклый, ссохшийся изюм: и вечность своего подросткового уродства, и вечность, пока никому и в голову не приходило, что меня можно пригласить на бал… и вечность спрятавшейся за колонну Золушки.
А Гарри так и не узнает, во что это всё… вылилось?.. Нет, во что это всё выгорело. Я, Джинни — два уголька теперь. Чёрных, хрупких, пачкающих всё подряд сажей… но тёплых.
И мы обе понимали, на что идём. А потом обе…
— Мне кажется, если я скажу ему неправду, как будто это всё так, развлечение, если я нарушу вот это святое, хоть чуточку, но совру... хоть капельку, но слукавлю, то всё. Ох…
Позволяю ей снова опрокинуть себя на кровать. Скольжу взглядом по овалу настенных часов и, прежде чем ласково тронуть её губы своими и уткнуться в шею, как новорождённый телёнок — в бок матери, успеваю заметить схлопнувшиеся в одну — минутную и часовую. Двенадцать. Глава судебной коллегии Гермиона Уизли уже полчаса как должна быть на работе.
А ей, этой главе, абсолютно всё равно.
Двенадцать, карета давно превратилась в тыкву.
Смешно морщусь — смесь её и моих волос щекотно лезет в нос.
Всё равно — я целую несвою Джинни именно в этот момент, распятый где-то под брюхом вялотекущего времени. И мне хорошо. Я почему-то чувствую себя до одури женщиной, настоящей, живой, бесформенной и… и ещё раз живой. Тёмной. Как лес, где я — всё: и воздух, и только проклюнувшаяся из земли травинка, и птицы, и притаившийся в норе крольчонок, и плевать-что-так-не-бывает цветущий папоротник, и волк, подкрадывающийся к добыче, и вывернутая наизнанку, распахнутая в небо, обглоданная грудная клетка его будущей жертвы, и изуродованные петли бугристых древесных корней, и искристый ручеёк, и трясина у его истока, и… я счастлива.
Как каждый, кто, сунув руку в кипяток, не сразу понимает, что тот горячий.
