В первые дни – это только слово, без подтекстов, простое ощущение времени, места, пространства – и себя как части этого мира.
Он жив. Это почти единственное, в чем он по-настоящему уверен, хотя тело кажется неповоротливой колодой, а стены и потолок, стоит чуть приподнять голову, начинают кружиться в неспешном вальсе. Так кружились лошадки на карусели в городском парке – мать покупала ему билет за два пенса...
Он помнит цвета их вытертых попон, заунывный скрип карусели, смесь запахов – привядшей травы с лужайки и бензинового чада с улицы... Как звали мать, он не помнит. Потолок начинает кружиться быстрее, он закрывает глаза и тонет в пустом сне без звуков и запахов – а проснувшись, вспоминает: Эйлин, Эйлин Принс. Правда, тут же оказывается, что он забыл собственное имя.
– Это пройдет, – молодой серьезный колдомедик смотрит на него очень честным взглядом. Он понимает, что врач чего-то недоговаривает, но ему на удивление безразличны и эти недомолвки, и дыры в памяти, проваливаться в которые даже забавно.
Пока ему достаточно простого знания – что он жив. Каким-то непостижимым образом выжил. Он морщит лоб в усилии вспомнить – акромантул... единорог... Царапает какое-то странное беспокойство, но думать тяжело, и он оставляет попытки понять, почему его так встревожило это сочетание. Зато всплывает имя – Хагрид, и он вспоминает: гулкий бас, щекочущая лицо борода и ощущение полета – кажется, Хагрид нес его на руках. А ему тогда казалось – ослабь лесничий хватку, и он полетит сам, без всякой левитации, как майское облачко над озером, так он был пуст и легок.
Бремя вины, бремя долга, бремя мести и одиночества – все, что неподъемным грузом тянуло к земле, вдруг как-то разом отпустило, освободило его. Собственное прошлое теперь перелистывалось легко, как поучительная, но не слишком интересная книга о чьих-то злоключениях – тем более легко, что большая часть страниц зияла пустотой. И он, никогда не умевший относиться к собственной жизни легковесно, наслаждался этой непривычной легкостью.
Удивительно – все, что, как он считал, привязывало его к жизни, исчезло – а он все-таки жив. И даже способен радоваться незначащим мелочам – хрусткой белизне простыней, обжигающей сладости чая, суматошному воробью, залетевшему в приоткрытое окно. Собственное тело, правда, пока не радует: уже неделя – или больше? – как он в Мунго, а рука не в состоянии поднести ко рту стакан. Но и физическая немощь, которая раньше только взбесила бы, теперь, пожалуй, скорее забавляет – как и выражение лиц посетителей.
Откуда вдруг столько желающих убедиться, что он жив? Хорошо, что к нему пускают не всех и поодиночке. Половины имен он не помнит, но лица все знакомые – и на этих лицах, молодых и не очень, в последний год пламеневших всеми оттенками презрения, теперь почти одинаковое виноватое сочувствие. Особенно забавно наблюдать это сочувствие на физиономии, которая в книге его памяти нахально лезет в глаза чуть ли не с каждой страницы и очень ярко отпечаталась на последней.
Встрепанная макушка, непременный клок волос, падающий на лоб. Нелепые, криво сидящие очки, за которыми не спрятать яркую зелень глаз. Сравнения с другими глазами и волосами, когда-то раздиравшие его на противоборствующие, ненавидящие друг друга части, тоже отпустили. Теперь он мог бы сравнивать только поттеровские взгляды – если бы хотел. В последнем, который он запомнил, привычную ненависть вытеснило потрясенное недоумение. Сейчас, вглядевшись, он мог бы разглядеть уважение или понимание, а может быть, и то, и другое, – но он не вглядывается.
Ему хочется продлить блаженное ощущение полета, бездумного, ничем не отягощенного скольжения по собственному прошлому. Хочется удержать пустое, легкое настоящее, наполненное простыми желаниями. Хочется еще немного побыть свободным – от мыслей, чувств, обязательств, совести. И от новых отношений с миром.
Наверное, поэтому после визитов Поттера он ощущает смутное беспокойство и даже что-то вроде прежнего раздражения – тот, единственный из всех посетителей, заставляет его, Снейпа, чувствовать себя по-настоящему живым. Почему-то именно его негладкие и теперь очень вежливые фразы наполняют легкое бестелесное "жив" новой тяжестью и смыслом. Наверное, потому, что мальчишка сам так вызывающе жив, так раздражающе материален. Остальные кажутся тенями, неожиданно – спасибо, хоть не бесшумно – появляющимися в палате, принося свои потусторонние, почти не задевающие сознание вести. И только у Поттера получается оживить эти вести, каким-то непостижимым образом заставить его почувствовать реальность происходящего за стенами больницы.
Немолодая сухопарая ведьма, действительно похожая на измученную тень, рассказывает ему о погибших, и он прикрывает глаза, показывая, что услышал, понял, сочувствует. На самом деле он ощущает разве что отстраненное сожаление – словно после известия о наводнении в Китае, а дрожащий голос Макгонагалл – да, кажется, так, – и ее кривящиеся губы странным образом усиливают безразличие, будто он отдал ей на откуп все положенные эмоции и освободился от необходимости скорбеть.
Но когда о Последней битве говорит Поттер – даже не в подробностях, просто упоминает о погибшем приятеле... Упоминает почти вскользь, лицо спокойно, глаза сухи, и только моргает он чаще обычного и вдруг как-то растерянно шарит взглядом по углам, будто в каждом надеется увидеть по Криви, – но Снейпа словно пробивает горестной молнией. Под веками нестерпимо горячо, там словно щелкают маггловским фотоаппаратом, и в каждой вспышке – лица, лица, лица... Обещание, данное Дамблдору, ни при чем – Люпина, например, он защищать не клялся, так какого черта?.. Какого черта ты не уберегся, придурок?!.. Какого черта ты все еще торчишь здесь, Поттер?!.. "Простите, сэр", – говорит мальчишка и тихо прикрывает за собой дверь – но перед этим быстро проводит краем простыни по его лицу, по лбу и щекам, стирая разнообразную влагу.
Убил бы. Вот, ей-богу, пристукнул бы нахала за чуткость и понимание!.. Какое там пристукнуть – руку не поднять даже чтобы высморкаться. Бессильно сжимая кулаки, Снейп неуклюже ворочается в кровати и сам не знает, радоваться или нет проснувшимся эмоциям – и как в следующий раз почувствительней осадить Поттера, если тот снова полезет со своей... заботой.
И что ты ему за это сделаешь, Северус, – проклянешь? Даже если смог бы удержать палочку...
Может быть, стоит привыкнуть к тому, что не только ты можешь чувствовать сожаление и стыд и пытаться что-то поправить? Если даже эта протянутая рука – во всех смыслах протянутая навстречу – всего лишь попытка что-то искупить... Хотя, видит Мерлин, мальчишке нечего искупать – он уже расплатился за все тем, что выжил... Но если даже так – может быть, не стоит ее отталкивать, даже если она тащит тебя из блаженной светлой пустоты в неуютную, суматошную, пеструю жизнь, пусть без прежнего бремени, но раздражающую необходимостью думать, чувствовать, принимать решения?..
Он засыпает, не додумав эту мысль, и не возвращается к ней больше. Но когда Поттеру разрешают следующее посещение, почему-то именно у мальчишки он спрашивает, уцелела ли при штурме его лаборатория и сохранились ли книги, – спрашивает брюзгливо, досадуя прежде всего на себя: ну откуда об этом знать Поттеру? Впрочем, он и спросил-то потому, что внезапно об этом вспомнил и испугался, что к приходу кого-нибудь из профессоров забудет. К его удивлению, Поттер словно ждал вопроса – сияя улыбкой, он быстро рассказывает, что все цело – и лаборатория, и дом, и книги... Тут он на миг запинается, но решительно продолжает: и книги уже почти все вернули из аврората. А какие не вернули, за теми он лично проследит!.. Снейп кивает, радуясь, что стены уже не кружатся в вальсе, и снова чувствует легкую досаду – оттого, что не смог – или не захотел – сдержать ответную улыбку.
Пока он не спрашивает – ни у себя, ни у Поттера – зачем тому все эти хлопоты, будто у него мало забот без Снейпа. А может, никогда и не спросит. Пока ему достаточно знания, что мальчишка беспокоился, что-то выяснял, аппарировал к его дому – пытался быть нужным.
О, ему очень хорошо, слишком хорошо знакомо это желание – быть нужным, и после беседы с Поттером он снова чувствует привычную потребность – но уже не отягощенную виной. Теперь не во искупление, не из чувства долга – это просто часть жизни, без которой он, оказывается, уже не может. Что ж, как ни жаль, но хватит парить в блаженной пустоте, добро пожаловать обратно в жизнь, Северус!
