"Клинит на поттериане" это когда, читая "Войну и мир", впервые видишь фамилию Долохов, и никак не можешь взять в толк, что он тут делает и где же остальные пожиратели?
Питер, вздрогнув и виновато улыбнувшись, роняет что-то на пол. Порозовев, наклоняется подобрать, но спросивший опережает. Неторопливый взмах палочкой – и глянцевый кусочек картона уже под потолком. Повинуясь новым плавным взмахам, парит, словно черно-белая бабочка, путается в алом пологе, совершает сложные пируэты вокруг встрепанной по обыкновению шевелюры Джеймса. Джеймс, хохоча, пытается изловить назойливую картонку, Питер розовеет сильнее, прикусывает губу, умоляюще поглядывает в угол, но там уже сжалились и позволили карточке спланировать ниже и опуститься на подрагивающую пухлую ладонь.
– Ну а теперь давай сюда. Да не съем я ее, это Луни у нас, когда вернется, готов будет сожрать все, что движется.
Луни... Все трое скашивают глаза на четвертую кровать – пустую. Луни в хижине, один. Но это ненадолго.
Скоро замок совсем затихнет, и тогда – вниз, не считая ступеней, вперед, во влажный сумрак подземного хода – и длинные тени на залитой лунным светом траве, и сумасшедший полет, скачки и прыжки – через лунные пятна, упавшие стволы, друг через друга. А крыса зароется в жесткую шерсть – гладкую серую или взъерошенную черную – и будет попискивать, обмирая от страха и удовольствия.
Хорошо рядом с такими друзьями, когда твоя крошечная тень сливается с их тенями, и кружит голову не полет – сумасшедшее чувство причастности к их шальной свободе. За это многим можно пожертвовать, даже драгоценной карточкой – долгожданным завершением коллекции, хотя зачем она Бродяге, для него это всего лишь кусочек картона. Питер не рассказывал друзьям, скольких трудов ему стоило раздобыть эту последнюю карточку. Им такие пустяки неинтересны – только Сохатый иногда прохаживается насчет его детского увлечения. "Хвост, ты трясешься над своими картинками, как Сопливус над зельями – Бродяга, заметил, как вчера я запульнул в его котел навозника?"
Ничего, он, Питер, не обижается. Луни – староста, его уважает даже Пивз. Сохатый – лучший хогвартский ловец и отхватил самую красивую девчонку. Бродяге тоже ни одна, кроме Лили, не откажет – Питер не раз замечал, как вспыхивают щеки и опускаются ресницы, стоит Сириусу улыбнуться, тряхнуть головой или просто прищуриться. А у него, Хвоста, – карточки, и друзья могут сколько угодно шутить, что он, мол, взялся их собирать, чтобы был повод десятками лопать шоколадных лягушек. Неправда – чуть ли не треть, если не половину, он выменял. А попробуй выменять карточку у слизеринца.
Картинки, изображающие выходцев из Слизерина, на других факультетах непопулярны, те, кто не собирает коллекцию, их попросту выбрасывают. Да и остальные быстро теряют интерес к этому занятию. А он продержался до седьмого курса – и вот последняя карточка совсем скоро займет место в заветном альбоме с серебряными застежками, за который он выложил целых двадцать галеонов. Конечно, это не кубок школы по квиддичу, не значок старосты, не горы надушенных валентинок. Достижение скромное, но это его, Питера, маленькая победа. И он готов поделиться радостью с друзьями. И охотно расскажет, как именно заполучил жемчужину коллекции – портрет немолодого мага с остроконечной бородкой, насмешливо поглядывающего из-под тяжелых век. Смейтесь не смейтесь, господин директор, но по целеустремленности я, пожалуй, даже ваших питомцев превзошел.
Смакуя свой скромный триумф и предвкушая, как расхохочется Сохатый, услышав историю карточки, Питер протягивает ее Сириусу – и с недоумением видит, что ленивое любопытство в серых глазах сменилось брезгливостью, точно на ладонь приятелю положили слизня:
– Вот гадость-то, – цедит Бродяга. – У них там что, приличных картинок не осталось? Суют в упаковки всяких уродов. А ты за каким-то дементором суешь их мне. Что я, в прошлой жизни не насмотрелся?
В прошлой жизни?.. Вот теперь Питер понимает – но понимает, кажется, слишком поздно.
– Д-да, но ты же сам... сам попросил! – выпаливает он, судорожно соображая, что результативнее – рассказать скорому на расправу Бродяге о том, что значит для него именно эта карточка, или просто попытаться выхватить ее из цепких пальцев. Но ни того, ни другого сделать он уже не успевает. Сириус стремительно садится, щелчком подбрасывает карточку в воздух, снова взмахивает палочкой – и плотный картон вспыхивает легко, как паутинка. На мгновение Питеру кажется, что подожгло его не заклятие, а полыхнувшая в серых глазах раскаленная добела ненависть. Хотя какая разница – так или иначе от венца его коллекции остались только сероватые хлопья пепла, кружась, опускающиеся на покрывало.
Ярость, плеснувшая огненной вспышкой, оставляет Сириуса неохотно. Уползает медленно, словно волна... как змея. Брр... Сравнение со змеей он отбрасывает так же брезгливо, как только что отбросил черно-белую пакость.
Мало ему этих ненавистных саркастических взглядов в кабинете директора, когда приходится выслушивать там укоризненные дамблдоровские нотации. Мало снов и мокрых пятен на подушке, за которые хочется отхлестать себя по щекам. Мало "случайных" столкновений в коридоре с достойным последователем семейных традиций. Так теперь еще и это гриффиндорское недоразумение подсовывает ему тут... подсовывает...
Успокойся, Бродяга. Ты же и вправду сам попросил. А Хвостик, похоже, обиделся – скукожился, отвернулся, дрожащими руками прячет в тумбочку свой дурацкий альбом. Ну и черт с ним... Нет, жалко. Только и радости у их крысеныша, что эти картонки, да миг, когда тычет в неприметную точку на стволе ивы, открывая им проход к Луни. Представив, как нахмурился бы Рем, Сириус приподнимается и шарит по карманам переброшенной через спинку стула мантии.
– Ну, Хвост, не куксись, – бормочет он. – Вот, сейчас... Где-то тут завалялся Гриффиндор и Диппет, если не выбросил... Два гриффиндорца за одного слизеринского говнюка – даже слишком много, а?..
– А у меня с прошлого Хогсмида, кажется, осталась Моргана, – оживляется притихший было Джеймс и тоже тянется к карману. Но Питер, согнувшись над тумбочкой, бесцветно выговаривает:
– Не надо, у меня такие есть. А Морганы целых две, в шляпе и без. – И так же бесцветно, словно от нечего делать задавая Биннсу пустой вопрос по скучной теме: – Нет, я понимаю, Слизерин и все такое... Но ведь это же твоя семья, Сириус. Родные. За что ты их так ненавидишь, а, Бродяга?
«Смотри-ка, а Хвостик, оказывается, тоже умеет кусаться», – шальным бладжером мелькает в мозгу, когда Джеймс наблюдает, как Петтигрю, наконец распрямившись, глядит на оторопевшего Сириуса со странным тусклым торжеством. Уже год как в их компании эта тема под запретом, хотя Джеймса порой так и подмывает спросить...
Нет, о другом. Об этом друг рассказал ему еще тогда, без всяких вопросов.
Вот именно поэтому, Джей. Семья, кровь, черт бы ее... Паутина, Джей, паутина – вроде бы разорвал, но темные нити липнут к мыслям, липнут к душе, понимаешь? Ядовитое родство, от этого яда никакой безоар не поможет – сознание, что ты, как бы ни тщился быть другим – такой же. Сын, внук, правнук целой кучи спесивых ублюдков, свято верящих в одно – ты можешь быть трусом, подлецом, лжецом, ничтожеством, но если ты чистокровный, если хранишь традиции – тебе все, все прощается. Трусость? Нет, Джей, это не трусость, это разумная осмотрительность, вот как. Жестокость – просто вспыльчивый нрав, издевательства над маглами – забавные чудачества, увлечение темной магией – всячески поощряемая склонность, потому что владеющий ей – властвует. А власть, способность подчинять – единственная вершина, к которой должен стремиться каждый Блэк, если он Блэк, конечно. Стыдись, сын, в твои годы я владела Империо в совершенстве!.. Да, Джей, это матушка, еще на втором курсе... Ладно, проехали. Ни говорить, ни слышать больше о них не хочу.
Как ты с этим живешь, – вот о чем спросил бы он друга, если б решился на такое. Если бы пару раз не померещилось в полусне тихое, приглушенное подушкой: "Мам..." А утром – Высушивающее заклятие, сквозь зубы, вполголоса. И сочувственный взгляд Рема – искоса, Бродяга и не заметил, а он, Джей, понял – не ему одному померещилось... А позже, в Большом зале – невидящий, неузнающий взгляд на – или, скорее, сквозь – равнодушную физиономию, почти зеркальное отражение собственной. Гиппогрифу понятно, что за показным равнодушием младшего Блэка тоже те еще черти пляшут. Но он, Джеймс, вмешиваться не станет – Бродяга лучше знает, как вести себя с братом. И сейчас, пожалуй, тоже встревать не стоит – Сириус уже переборол оторопь. Подобрался, сел поудобнее – смуглые пальцы сцеплены на коленях, губы растянуты в невеселой, но – Джеймс готов поклясться именным снитчем – искренней усмешке:
– Ну и Хвост – тихоня тихоней, а гляди-ка – знаешь, куда ударить, и бьешь неслабо. Видно, я всерьез тебя зацепил с этой гребаной карточкой – прости, палочка иногда соображает быстрее мозгов. А ты молодец, Питер, правда, молодец – не стал таиться, пакостить исподтишка, ударил в лицо, по-гриффиндорски, по-мародерски. Браво, Хвостище, хвалю!
Напрягшийся было Джеймс шумно выдыхает – кажется, разнимать этих двоих не придется. Петтигрю, прекратив неуклюжие попытки незаметно нащупать палочку, чуть приоткрывает рот и снова розовеет – на этот раз от удовольствия, а Бродяга вновь издает свой хрипловатый лающий смешок:
– Ну, слизеринца я тебе достану – хоть весь гадюшник вверх дном переверну, а достану – заслужил. Я хватил лишку, ты перегнул палку, так что все честно, один – один. Мир, Хвостик?
Мелко кивающий, вспотевший от восторга Питер совершенно счастлив, долго трясет протянутую ладонь, а Джеймс... Показалось ему, или в бледно-голубых глазках Петтигрю и впрямь мелькнуло странное торжество? Но радость от примирения друзей – и от того, что Бродяга, его Бродяга, показал себя таким молодчиной – так жарка и чиста, что взявшееся неизвестно откуда нехорошее предчувствие сгорает в этой жаркой радости, как недавняя пакостная картинка. Да и черт бы с ней, но друг, конечно, сдержит слово – что тут скажешь, истинный гриффиндорец!.. А Бродяга, кажется, в ударе – набросил на плечо край полога, так что алый бархат собрался складками, словно античная тога, и продолжает – чуть впалые щеки раскраснелись, в сияющих серых глазах плещется шальное веселье:
– Да, ты спрашивал, за что я их так ненавижу. С чего ты взял, что ненавижу? Я просто обожаю свое семейство, питаю к ним такие горячие чувства – даже прапрадед не выдержал и воспламенился! И есть за что, клянусь Гриффиндором! Кто же не мечтает вырасти в доме, полном змей – ненастоящих, но, клянусь, за пару шагов не отличишь! На люстрах, карнизах, дверных молотках... А была и живая – любимица отца, болотная гадюка. Как ты думаешь, что она сделала с моей любимой крысой? Тогда я впервые убежал из дома к дяде Альфарду. Но перед этим прибил змейку к стене – неплохое вышло дополнение к головам эльфов, странно, что отцу с матушкой не понравилось.
Дождавшись, пока Джеймс отсмеется, а Питер, поахав, успокоится, Сириус продолжает с новым подъемом:
– А семейные развлечения – до чего забавные! Тетя Друэлла обожала рассказывать, как в юности накладывала Обливиэйт на магловских старушек – потом старые курицы так потешно блуждали по городу! Дедушка Арктур – славный был старичок! – много лет пытался протащить в Министерстве закон о специальных цветных нашивках для полукровок и маглорожденных и собственноручно рисовал варианты. А знаешь, что было любимым матушкиным развлечением? Если чистокровие гостя вызывало подозрения, к столу подавались особые приборы – и полукровки так забавно морщились, когда вилки до крови царапали губу, а щипцы для сахара впивались в палец. Помню, как она, сообразив, что на этот раз забава выйдет ей боком, переполошилась и едва успела поменять приборы за пару минут до того, как Тот-кто-не-к-ночи-будь-помянут приступил к трапезе.
– Так Он бывал у вас дома? – теперь ужас Питера неподделен, да и Джеймсу больше не хочется смеяться. Тьма, которая в искрометном пересказе Бродяги казалась мерзкой, но далекой и неопасной, вдруг почти осязаемо сгущается вокруг тонкой фигуры, и Сохатый впервые до конца осознает, что все эти годы окружало друга, и впервые понимает всю силу его ненависти. Но Сириус встряхивает головой, отгоняя тьму, как отгоняют докси, и кончики черных волос переплетаются с алыми кистями полога, как в душе Джеймса сплелись ужас и восхищение смелостью друга:
– Да, бывал. Правда, не знаю, как часто он навещал нас с тех пор – я совсем ушел из дома как раз после того визита. Собственно, я ушел прямо из-за стола. Помню, сестрица Белла послала мне в спину Круцио, но не попала – видимо, промахнулась. Сомневаюсь, что кто-нибудь ей помешал...
– А Регулус? – спрашивает Питер тихонько.
– А что Регулус? – вскидывается Сириус, неприязненно ощерившись, и Джеймс невольно отмечает, что даже злой оскал ему чертовски идет – это ведь не черная злоба, сочащаяся из слизов, это светлая гриффиндорская злость. – Братец, поди, сидел, опустив нос в тарелку. Или пялился на своего Лорда с обожанием. Он у нас в этом – и во всем остальном – истинный слизеринец. Мечтает, чтобы Лорд поскорее взял власть, и изо всех слизеринских силенок совершенствуется в темной магии, чтобы быть в числе его приближенных... Точнее, слуг, а еще точнее – добровольных рабов.
– Рабов? – Джеймс с сомнением вспоминает надменные лица Мальсибера, Эйвери, Руквуда, Снейпа – так и хочется треснуть по воображаемой мерзкой роже. – Это ты, Бродяга, малость загнул...
– Джей, это перед нами они изображают хозяев жизни! Да они счастливы ему подчиняться – потому что подчинение силе, как они считают, дает право безнаказанно распоряжаться другими, ведь всегда найдется кто-то слабее, бесправнее и зависимее тебя. Они трясутся перед ним, как домашние эльфы – да, и Блэки, кичащиеся своей гордостью, которой ни хрена на самом деле не осталось! – и тем охотнее запугивают и унижают маглов и маглорожденных... Гордятся своим мнимым преимуществом – чистокровием, и при этом унижаются перед полукровкой – тьфу!.. Да что я вам рассказываю! В этом весь Слизерин – подчинение сильному, унижение слабого!
– А Гриффиндор?.. – Джеймс знает, что услышит, но очень хочется услышать это от друга именно теперь, больно уж Бродяга сейчас хорош – сам словно воплощение мятежного духа их патрона.
– А Гриффиндор, – Сириус, привстав, резким движением отбрасывает назад волосы и вскидывает руку с воображаемым мечом, – Гриффиндор – это свобода! Мы вольны дружить, с кем хотим, любить того, кого подскажет сердце. Вольны выбирать сторону – и мы выбираем светлую магию и вечный бой со слизами! Думаете, после школы что-то изменится? Только крови будет больше – клянусь твоим квиддичным кубком, Джей, уже сейчас у половины гадюшника – метки. И с кем, по-вашему, нам предстоит сражаться, когда в аврорате решат, что мы к этому готовы? Да с теми, кто сидит сейчас в Большом зале через два стола.
– Думаешь, уже сейчас – метки?.. – Питер в испуге зажимает рот ладонью.
– А это не так уж трудно проверить. Заодно, кстати, и карточку твою добуду. – Сириус опять улыбается, но веселья в этой усмешке совсем мало, и у Джея сжимается сердце от страха и жалости – он знает, чье лицо представилось Бродяге, когда ему, Сохатому, мерещились рожи Снейпа и Эйвери. Как ты с этим живешь, друг?.. Он не спросит, никогда не спросит. Но и одного Сириуса с его затеей не оставит – Бродяга явно задумал что-то неладное, за что, если попадешься, отработкой у Кэтлберна или Слагхорна не отделаешься.
– Возьмешь меня? – тихо спрашивает он, когда они спускаются в опустевшую гостиную – Петтигрю, замешкавшись, пыхтит сзади.
– Куда? – Бродяга приобнимает его за плечи, подталкивая к портретному проему, и даже через мантию и рубашку Джеймс чувствует жар и силу объятия. – К Луни мы идем вместе... Да мы и так всегда вместе. Но то, что я собираюсь сделать – не сейчас, когда подвернется случай, – просто шалость, клянусь тебе, Джей, обычная детская шалость. Только шалость на одного.
И первым сбегает по лестнице, не дожидаясь ответа.
