«Профессор, здравствуйте!
Я глубоко вам признателен…».
Да что ж такое-то! Как это сложно – благодарить его. Слова, кажущиеся такими правильными, необходимыми, обесцениваются, едва переносишь их на пергамент. Становятся глупыми и ненужными. Ещё один смятый листок летит в мусор, и ещё, и ещё один…
Жаль, сразу не успел спасибо сказать, пока ещё не ушёл. Надо было попросить Рона немного подождать. Да много надо было бы чего сделать, но не сделал.
Я не ждал, что всё закончится так скоро.
Вечером, после того, как мы всё-таки допекли печенье, появился Рон.
- Гермиона сказала, что ты уже в порядке. Это правда? Здорово, Гарри! Я как узнал – сразу за тобой. Нельзя же тебе одному аппарировать, нога, наверное, только срослась, мало ли что.
Я молчу, мне нечего сказать. Только в голове бьётся бессмысленное «Как же так?».
И ведь не возразишь. Действительно, больше мне здесь делать нечего.
Снейп, куда-то исчезнувший сразу после прихода Рона, появляется в дверях. Он как-то сразу понимает, что Рон пришёл за мной. Собирает все мои пузырьки с лекарствами и мазь, и молча протягивает мне. Я хочу заглянуть ему в лицо, но он не смотрит на меня. Всё так скомкано, неправильно происходит, мне нужно с ним поговорить хотя бы пять минут, но Рон уже прощается и Снейп кивает в ответ, и говорит о том, чтобы я постарался не испортить результаты его труда, и ещё какие-то дежурные слова.
И мы идём к камину. Облако чёрной пыли, глаза нещадно щиплет, рука Рона крепко держит мой рукав, ноги теряют, а потом снова находят опору.
Мы у себя в комнате.
Не верится, что это было только вчера. Солнечные квадраты на паркете в его комнате, Шекспир в его библиотеке, запах имбиря, плывущий по его кухне…
Подпираю рукою щёку, ерошу волосы и вздыхаю, выныривая из воспоминаний.
В противоположном от меня углу комнаты Рон с Гермионой. Сидят на диванчике и по уже традиционной привычке пикируются. Хотя… нет, это уже не пикировка. Отодвигаю чернильницу – всё равно ничего написать не смогу, и прислушиваюсь к ним.
- Да потому что только я один тут беспокоюсь о Гарри!
- Ты забываешься, Рон!
- Да? А мне кажется, я прав. Я же тебя просил вчера – если Гарри в порядке, забирай его с собой, нечего ему там маяться. Со Снейпом же общаться – словно с гремучей змеёй, вот уж точно, слизеринец. Да и Гарри он не выносит, наверное, отвёл душу, издеваясь над ним. Если бы я сам туда не пошёл, Гарри так до сих пор и сидел там.
«О, Рон, ты не представляешь, как я благодарен тебе за заботу».
- Мне показалось, что Гарри не совсем ещё здоров, – Гермиона с вызовом смотрит на Рона. – И Драко тоже, между прочим, так посчитал. Мы решили, что для Гарри лучше было бы остаться там ещё на пару дней.
- Вы решили или всё-таки Малфой сам так решил? А ты как всегда с ним согласилась?
Я вздыхаю и пересаживаюсь к ним поближе, может, это их немного остудит. Бесполезно, меня словно не замечают. Ссора идёт по нарастающей.
- Почему это как всегда?
- А это у тебя надо спросить, – Рон заметно нервничает, так что веснушки на его носу становятся на полтона ярче и приметнее. – Почему-то в последнее время ты предпочитаешь принимать его сторону в любом споре. Драко то, Драко это, Драко сказал, Драко сделал… Надоело!
Гермиона берёт Рона за руку:
- Не злись. Я соглашаюсь с ним, если он действительно оказывается прав.
- Только уж очень часто это случается, – Рон вынимает пальцы из её ладони и тихо произносит: - Ты вообще теперь видишься с ним чаще, чем со мной. Что, скажешь, я и здесь ошибаюсь? А ведь мы с тобой помолвлены, Герм. Ты ещё помнишь об этом? – голос его становится громче.
Гермиона бросает на меня беспомощный взгляд, а мне хочется оказаться где-нибудь в другом месте.
- Рон, послушай…
- Что я должен слушать? – он обрывает её так резко, что она вздрагивает и опускает плечи вниз. – Какой Малфой замечательный? Спасибо, уже наслушался достаточно.
- Рон, может, хватит уже? – мне неприятно слышать, как два близких мне человека ссорятся.
Он не слышит или делает вид, что не слышит и, прищурившись, смотрит на Гермиону.
- Рон, пожалуйста, не надо. Гарри прав.
- О, да, у тебя все правы, кроме меня, разумеется! – он словно ждал, за что можно зацепиться, чтобы продолжить выяснение отношений. – Конечно, я всегда оказываюсь у тебя на последнем месте.
- Рон, что ты говоришь! Хватит уже!
- Что я говорю? Да правду, Герм. Что, разве не так? Разве ты всегда не считала меня тупым? Разве ты хоть раз по-настоящему оценила что-нибудь, что есть во мне?
Она молча рассматривает сложенные на коленях руки, потом медленно поднимает голову и очень тихо произносит:
- Я же согласилась выйти за тебя замуж. Это неважно?
- Замуж? – он вдруг усмехается так нехорошо, что мне на мгновение становится жутко. - Да, замуж… Знаешь, Герм, ты можешь сколько угодно считать меня тупым, – он жестом не даёт перебить себя, – но по-моему, ты просто мечтаешь, чтобы на моём месте оказался другой человек.
- Так, давайте действительно прекратим, это уже становится не смешно, – я пытаюсь говорить легко и непринуждённо, но внутри меня всё кипит. «Чёртов Рон!».
- Мне тоже совершенно не смешно, мне так не смешно, что рыдать хочется. Гарри, я что, такие уж нелепые вещи сейчас рассказываю? Я ведь не слепой. Это вы привыкли считать, что я замечаю что-то только с третьей попытки, да и то с помощью подсказки. Но тут даже дурак заметит.
- Рон, что ты…
Он обрывает её на полуслове:
- Да ничего, Герм, – уверенный, даже спокойный тон.
Это ужасно – видеть его таким. У меня пересыхает в горле, а Рон, словно почувствовав, что мы не в силах что-либо вымолвить, размеренно продолжает:
- Да, Герм, конечно, мне далеко до него. Он у нас красавчик, наш Малфой. Да он только руки, наверное, маникюрит по часу ежедневно – до того они холёные.
- Прекрати! – у неё дрожит голос. – Это…это отвратительно!
Я решительно поднимаюсь и иду к нему, это уже зашло слишком далеко. Рон наставляет на меня палочку:
- Стой, где стоишь. А лучше сядь.
Я делаю рывок вперёд, но Гермиона перехватывает меня за руку и почти силой усаживает рядом с собой.
Он продолжает, как ни в чём не бывало:
- Да, Герм, тебя можно понять – аристократическая семья, денег куры не клюют. Тут не захочешь, а влюбишься. Где я, и где Малфой. Закончит учёбу – а его уже отличная работа ждёт, даже дёргаться не надо. Папочка всё устроит. А со мной тебе, конечно, трудно будет.
Я снова вскакиваю с дивана, но Гермиона оказывается быстрее меня. Она разворачивается, чуть придвигается к нему, размахивается, и залепляет звонкую пощёчину.
Затем встаёт с дивана, отходит к камину и скрещивает руки на груди. Рон, как-то враз растерявший свой пыл, трёт рукой щёку.
- Всё сказал? – Гермиона прищуривается. – А теперь послушай меня, Рон Уизли. Если хочешь знать, и если тебе от этого станет легче, – она горько усмехается, – папочка для Драко ничего не устроит. Впрочем, как и мамочка. После того, как Драко поступил в университет и отказался продолжить семейные традиции, его просто-напросто лишили наследства и вышвырнули из семьи. Ему не на кого рассчитывать, кроме как на себя. Он живёт на стипендию. Он не может вернуться домой. И, между прочим, никому не плачется и не ноет, хотя ему тяжело. Ты хотя бы немного можешь себе представить – насколько ему тяжело?
Рон растерянно смотрит на меня, я молча киваю головой – да, Рон, это правда. Он переводит взгляд на Гермиону:
- Я… я не знал…
- Да что ты вообще о нём знал?! Что в университет он поступил вместо того, чтобы жениться неизвестно на ком, но из очень подходящей семьи? Что непонятно, как он будет жить через год, два, пять лет, и ради этой неизвестности он пожертвовал приличным будущим? А ты ведь понимаешь, что означает «приличное будущее» в понимании таких семей, как Малфои – золотая кредитка Гринготтса, и конечно, особняк размерами с квиддичное поле, непыльная, но весьма приятная должность где-нибудь в министерстве, семейные связи…
Ты знаешь, что несмотря ни на что он тоскует по родителям? Что держит лицо, во что бы то ни стало – держит? Так что действительно – где ты, а где он. Большая разница.
Рон постепенно сдувается как воздушный шар, оседает на диване и сосредоточенно перебирает пушистые кисти пледа.
Гермиона тоже, словно растеряв пыл, присаживается – на корточки, прислоняясь спиной к стене. Утыкает лицо в ладоши и умолкает.
- Ребята, да я правда… Он же никогда не рассказывает о себе.
- Наверное, знает, что тебе это не будет интересно, – шепчет Гермиона сквозь ладони.
Она всё ещё продолжает сидеть на полу у камина, а Рон – пересчитывать кисти на пледе, когда в комнату входит Драко – розовые с мороза щёки, запах свежевыпавшего снега, влажные от подтаявших снежинок волосы, улыбка.
Отдав должное моему возвращению, он зовёт всех отметить это дело – ну правда, ребята, пойдёмте. Потом, кажется, понимает, что нам не до веселья, и собирается уходить. Когда он уже берётся за дверную ручку, Гермиона вдруг поднимается и идёт к нему:
- Подожди, я с тобой. С удовольствием подышала бы свежим воздухом.
Рон не поднимает головы, только ещё усерднее выдёргивает и накручивает на палец нити из пледа.
Драко повязывает Гермионе шарф поверх воротника, взявшись за руки, они уходят.
Рон подходит к окну, стоит там молча, потом рывком задёргивает шторы и падает ничком на кровать.
***
«А на что ты рассчитывал?» Моё отражение в зеркале мерзко ухмыляется мне в лицо.
В доме холодно, кутаюсь в мантию, запаляю камины, все, какие есть, глотаю обжигающий чай.
За окном снегопад, сугробы уже достают до середины окна, а снег всё валит и валит. Представляю, как к следующему утру мой дом скроет снежной шапкой – не расстраиваюсь, не злюсь, просто представляю. Хоть как-то отвлечься от единственной, бьющей под дых, так, что хочется хватать воздух ртом, мысли.
«А на что ты рассчитывал?» Эти слова скребут и царапают, и колют, и выжигают, и давят – в зависимости от того, в котором часу их произносить.
В доме промозгло. Вероятно, камины требуют ремонта, все разом. Мерзнут даже пальцы, укутанные в слои и складки мантии.
И тихо, оглушительно тихо.
Я знаю, что завтра всё пройдёт – я позволяю себе огорчаться лишь на то время, которое отмерю сам. Но до завтра… Мне хочется чувствовать то, что я чувствую сейчас. И зябнуть, и слушать царапанье мыслей, и вспоминать, и улыбаться замёрзшими губами этим воспоминаниям.
Я ни на что не рассчитывал, всё верно. Я же не сумасшедший, чтобы верить в то, во что мне просто хочется верить. Жизнь вообще редко к кому бывает благосклонна, а ко мне не бывает никогда в принципе. Ухмыляюсь своему отражению в зеркале – в ответ.
***
- Рон, что ты делаешь? Тебе не кажется, что ты перегибаешь палку? Бросаешься на всех, Гермиону обидел…
Я присаживаюсь к нему на кровать. Он уткнулся лицом в подушку и не желает поворачиваться.
Острое чувство жалости – какой же он всё-таки ребёнок. И ведь наверняка сейчас лихорадочно виноватых ищет. Так ему проще жить.
- Скажи, это только мне кажется, или она действительно изменилась? – он, наконец, садится, обхватив колени руками, и на лице его веснушки всё ещё горят.
- Не знаю. Может, ты просто видел её не так?
- Раньше всё было проще, – он кутается в одеяло, словно ему холодно. – Я был уверен, что знаю, чего она хочет.
- Ага, и хотела она, по-твоему, именно того же, что хотел и ты, так?
- Ну… да, так.
Рон, я не слишком разбираюсь в таких вещах, как любовь, но всё-таки даже я понимаю то, о чём просто не могу тебе сказать. Поэтому я всего лишь тихонько укрываю тебя одеялом и провожу по твоим рыжим вихрам – спи…
Потом, когда Рон уже вовсю сопит, даже во сне сохраняя обиженное выражение лица, прибираюсь на столе, уничтожаю свои эпистолярии, вздыхаю и всё-таки убираю перо и чернила, которые мне ничем не помогут. Пью лекарство, верчу в руках полупустую склянку и думаю о нём – как он там?
***
Конечно, ночью он мне приснился. Я знал, я даже спать пораньше лёг.
Он присел на кровать и наклонился – волосы махнули по щеке и шее. Я притянул его за затылок и зарылся носом – в волосы эти, в ключицу, слабо пахнущую снегом, и не мог шевельнуться, боялся, что он вскинется, оскорблено поведёт плечом, полоснёт презрением. А он опустил свои руки мне на виски и что-то прошептал прямо в макушку – не разобрать.
Во сне у его губ был горький привкус, и я не мог остановиться, чтобы вдохнуть воздуха – так бы и умереть, губы к губам. Я притискивал его за лопатки – ближе, ближе, мне всё казалось, что я недостаточно крепко прижимаю его, и он вывернется из моих ладоней. Когда же он в ответ вжал меня в постель, всем собою, целиком, я оторвался от его губ, покрепче обнял его, прижал щёку к его щеке и для верности ещё обхватил его ногами – перекрывал ему пути к отступлению.
Каждое, даже самое незначительное его касание – губами, руками, щекой – и я сладко дрожу под ними. Ловлю их пальцами, поворотом шеи, выгибаюсь – не хочу упустить хоть что-то. Принимаю всё, что он отдаёт, и где-то в переносье, глубоко, начинает щипать от переполненности эмоциями.
Затем его рука протискивается между плотно прижатыми телами, накрывает мой пах, сжимает и чуть вдавливает и, кажется, я всхлипываю, подаваясь к нему бёдрами. Чтобы я кончил, для него оказывается достаточным всего лишь обхватить меня там сильнее, всею ладонью, прямо через ткань…
Под рукой влажно и тепло, и плечи ещё чуть вздрагивают – отголоски сна. Шевелиться не хочется, и я ловлю остатки этой дрожи, чтобы запомнить.
И снова проваливаюсь в сон…
***
Завтракаем мы в полном молчании, прерванном лишь дважды. В первый раз это стук совы в стекло. Рон, отдавая мне письмо, комментирует – из аврората, теперь полдня там проторчишь, с их формальностями. Второй раз он заговаривает уже под конец, когда его тарелка почти опустела. Сообщает, что возвращается в Нору, мол, ещё остался кусок от каникул, и мне уже не нужна его помощь, и у него там какие-то ужасно важные дела… Настоящую причину он так и не озвучивает, но я не говорю ему об этом. После вчерашнего мне почему-то сложно требовать от него откровенности.
Мы неловко прощаемся – да, Рон, я передам Гермионе, что у тебя возникли неотложные дела, да, конечно, если что – пришлю сову, да, разумеется, я буду осторожен… Я не говорю ему - Рон, не сбегай, это не поможет, будет только тяжелее. Я не уверен, что он меня услышит.
Почти сразу выхожу из дома – побыстрее отделаться от авроратской канцелярии.
На входе строгая ведьмочка обменивает мою палочку на бэйджик. «Второй этаж, отдел противозаконного применения волшебства к магам, направо до конца коридора». В коридоре пахнет не слишком свежими носками и затхлой тиной вперемешку с запахом чёрствых кексов. По стенкам сидит разношёрстная публика – пара патлатых колдунов неопределённого возраста в грязных мантиях, разукрашенная точно рождественская ёлка девица без мантии и в символической юбке, развалившийся в кресле и сладко похрапывающий – похоже, основательно перебрал огневиски – маленький волшебник, подозрительно напоминающий профессора Флитвика. Хмыкаю и толкаю ручку щербатой двери.
Сотрудник аврората пару минут тщательно делает вид, что работает так напряжённо, что даже не замечает посетителей. Складываю руки на груди и нацепляю непробиваемое выражение лица – пусть не ждёт, что я начну кашлять, притопывать ботинком или ёрзать в кресле. Беру со стола «Вестник волшебника» и с интересом рассматриваю колдографии – читать-то эту муть всё равно невозможно.
Маг откашливается и, наконец, уделяет мне своё драгоценное внимание – представляется и называет должность. О, я польщён. А я Поттер. Гарри Джеймс Поттер.
Дальше у нас дело идёт явно веселее, по крайней мере, маг окончательно включается в работу и проявляет похвальную активность и прилежание. Даёт посмотреть мне показания Даны и Моргана, взбалтывая мыслив и комментируя, как тщательно его ребята провели расследование. Ага, так тщательно, что никаких результатов.
Мне скоро надоедает сидеть и чувствовать себя дураком, поэтому я показательно смотрю на запястье – туда, где обычно носят часы. Он понимает, быстро закругляется, берёт другой мыслив, я скидываю туда свои мысли – всё, что помню о том вечере, чётко обрезая их на моменте, когда я очнулся в доме Снейпа. Нет, уважаемый, дальше ничего заслуживающего внимания аврората нет.
Прощаемся, выхожу на свежий воздух, вдыхаю полной грудью… Какое счастье, что я всё-таки не пошёл в школу авроров.
В переулке меня берёт за рукав дряхлая колдунья в остроконечной старомодной шляпе – на тулье и полях уже успели вырасти небольшие сугробы. Колдунья протягивает ко мне сморщенную ладошку, маленькую, словно у ребёнка. С надеждой поднимает на меня светлые, молочно-голубые, как это обычно бывает у стариков, подслеповатые глаза. Кладу в ладошку немного кнатов, подумав, добавляю ещё. Всё, что могу выгрести из карманов.
Она благодарно кивает и предлагает предсказать будущее. Нет уж, спасибо, не хочется. С предсказаниями у меня по жизни как-то не складывается.
Колдунья берёт мою руку, закрывает глаза, потом отпускает. Когда я уже повернулся, чтобы уйти, мне в спину тихо произносят:
- То, что твоё – рядом с тобой, даже искать не надо, только руку протяни. Ты сам скоро поймёшь.
Интересно, это она о чём? Что – моё? Дом что ли? Я одно время пытался подыскать что-то подходящее, но пока не нашёл то, что меня бы устроило. Так и живу в университетском общежитии…
Или…
Резко оборачиваюсь – никого, сплошная каменная кладка стены, ни единой двери даже. Только метель по всему переулку закручивает снежную крупу в маленькие белые вихри…
***
В «Зимнем замке» сегодня совершенно не так, как было в канун Рождества. Можно свободно подойти к любому прилавку. Ни толп, ни орущих младенцев, ни сумасшедших мамаш, ни песнопений зачарованных вывесок. Спячка.
Я специально сделал крюк, чтобы зайти сюда. Посмотреть на Селену. Вот она – стоит, как ни в чём не бывало, блестит полировкой и металлом. Я как в первый раз снова восхищённо выдыхаю, глядя на неё. И радуюсь, что никто её не купил.
Наверху, под крышей, тоже безлюдно. Сажусь за тот же столик, что и в прошлый раз, заказываю кофе.
Вспоминаю, как вчера пытался писать Снейпу письмо. Тяжко вздыхаю. Всё сложно. Словно мы снова чужие друг другу люди, и не было ни стихов на двоих, ни разговоров, ни коньяка, ни тлеющей в вечерних сумерках сигареты, небрежно зажатой меж тонких пальцев. И в итоге я двух слов связать не могу и комкаю пергамент за пергаментом. А мне обязательно нужно с ним поговорить.
Стоп. Поговорить.
Мерлин, я действительно идиот! Даже предлога искать не надо. Зачем я буду писать письмо, если я могу просто… просто прийти к нему. Должен же я всё-таки спасибо сказать, раз тогда второпях не успел.
Спускаюсь на второй этаж и прихватываю бутылку вина. Не разбираюсь я в них. Да это не важно, мне любую, только поскорее, пожалуйста, я тороплюсь.
***
Сегодня совершенно другой день. И в зеркале я уже похож на себя самого. Вспоминается куча дел, которые я совершенно забросил за последнее время. Дела – это хорошо, они отвлекают от ненужных мыслей лучше всего. О глупостях задумываться просто нет времени. Это сейчас то, что мне необходимо – не задумываться.
Провожу утро в лаборатории. Оцениваю объёмы необходимых покупок, составляю список. Ближе к вечеру одеваюсь и выхожу на улицу.
Дом не занесло по крышу, как мне вчера казалось. Взмахом палочки расчищаю дорожку до ворот и иду пешком – не хочется аппарировать, хочется вдыхать воздух как можно более полно, чтобы ни следа от вчерашней расслабленности не осталось.
Аптекарь уже примерно знает, что мне необходимо, так что покупки я совершаю довольно быстро.
В переулке, прислонившись к каменной кладке стены, дремлет, сидя прямо на снегу, старуха. Шляпа под тяжестью снега съехала ей до самого носа. Наверное, она здесь давно – такой внушительный сугроб на голове вырос. Подхожу, трогаю за плечо – простудится ведь, сидя на снегу.
Она поправляет шляпу и внимательно вглядывается мне в лицо, словно откуда-то меня знает. Лично я точно её раньше не встречал.
Около её ног обычная картонная коробка – в таких магглы любят покупать себе то, что называют завтраками. В коробке горстка кнатов.
Роюсь в карманах и добавляю туда ещё – все, сколько есть. Да, видимо, немного сегодня желающих расстаться со своими деньгами. Надеюсь, этого ей хотя бы хватит на какую-нибудь еду.
Она внимательно смотрит на меня, молча кивает в знак благодарности.
Я поворачиваюсь, чтобы уйти.
- Домой ведь возвращаешься? Правильно.
Оборачиваюсь – никого. Вот ведьма, усмехаюсь и ускоряю шаг. Действительно, пора домой – похолодало так, что мороз пробирается под пальто и перчатки. Прихватываю покрепче пакет с покупками и аппарирую.
***
В окне горит свет. Кажется, это библиотека. Шторы плотно задёрнуты, ни щёлочки. Сперва я наматываю круги, а потом нерешительно стою под окнами вот уже полчаса. Замёрз, под вечер мороз усилился и щиплет щёки очень даже немилосердно. Если я так простою ещё какое-то время – вино в бутылке тоже замёрзнет. Хорош же я буду – красный нос, белые губы, волосы в инее и в руках – бутылка с куском цветного льда.
Решительно подхожу к воротам, толкаю, иду по тропинке. Хотя бы ради спасения этого напитка я должен решиться. Губы, сведённые холодом, пытаются улыбнуться, но сердце не проникается моим самообманом и скачет, как сумасшедшее.
Ладно, в конце концов, самое худшее, что может случиться – меня просто выставят вон. Выставят – значит, уйду. В самом деле, чего стоять тут и маяться в неизвестности? Решительно и громко стучу в дверь.
Она открывается почти сразу, словно меня ждали.
При виде него я забываю всё, что только что хотел сказать, и унявшееся было сердце вновь начинает стучать неритмично и бешено.
Я боюсь прочесть в его глазах недоумение, гнев, неудовольствие. И ещё много чего боюсь, хотя только что так ловко уговаривал себя не бояться, и у меня почти получалось.
Он смотрит на меня какую-то долю секунды, а потом спрашивает-утверждает: - Пришёл? И берёт меня за плечо, и говорит что-то о том, что некоторые совсем последний ум растеряли, раз шляются по такому холоду без перчаток и в лёгкой куртке, а потом долго топчутся на пороге, в надежде околеть уже окончательно и извести все те зелья, которые не успели извести в прошлый раз. Одновременно с этим монологом он закрывает дверь, разматывает мой шарф, берёт мои руки в ладони, подносит ко рту, дышит на них, растирает мои окоченевшие пальцы.
Я замираю от глупо хлещущего счастья, потом, наконец, разлепляю замёрзшие губы, улыбаюсь и выдыхаю:
- Пришёл.
