Утро начинается стабильно и безо всяких неожиданностей. То есть с будильника в половину шестого, отрегулированного ровно так, чтобы ни в коем случае не было слышно ни в одном помещении дома, кроме моей комнаты. На сегодня список дел снова не включает в себя ничего необычного: уборка, завтрак, поход в магазин, а затем стрижка газона и ещё туча мелких дел, которые вовсе не требуется делать ежедневно. Просто дяде хочется, чтобы я каждую минуту чувствовал себя благодарным за то, что они взяли меня к себе, а не отправили, по настоятельным рекомендациям всех окружающих, в приют. Впрочем, в приюте, может, было бы лучше.
Я встаю, наскоро умываюсь ледяной водой — так легче просыпаться — и бесшумно спускаюсь вниз. Ура, впереди около четырёх часов времени, когда никто не будет ни зудеть над ухом — сводный братец это любит, ни отвешивать подзатыльники, ни, тем более, орать так, что голосовые связки чуть ли не рвутся. Магазин работает только с восьми утра, поэтому сначала надо убраться. Делать это максимально тихо я умею лет с семи, кажется.
Струя воды с шипением ударяется в дно ведра, рассыпаясь холодными брызгами. Если бы сюда попадало солнце, получилась бы радуга. А так я просто ещё раз умываюсь, теперь уже ненамеренно, но это отчего-то ничуть не портит мне настроение.
Минут пятнадцать приходится потратить на отмывание сантехники — учитывая, что она и так чистая, — а затем я выношу ведро в столовую, и первые солнечные лучи, отражаясь от стёкол дома напротив, бьют мне прямо в глаза. Это очень красиво. Я до цветных пятен под закрытыми веками смотрю на свет всё то время, пока мою пол в столовой и гостиной и протираю полки.
Всё-таки рассвет — это самое настоящее волшебство, самая сильная магия, которая только может существовать в этом ебучем мире. Одно в моей дурацкой жизни радует: с таким графиком, как у меня, видеть рассветы я могу довольно часто. Особенно летом.
От швабры уже отваливаются куски полуистлевшей ткани. Убираться такой не то чтобы неудобно или неприятно, просто совершенно бесполезно — только грязь размазывает, но должно произойти чудо, чтобы дядя с тётей купили новую. Впрочем, мне до этого никакого дела нет. Да и в целом домашние дела я давно делаю чисто автоматически, думая при этом о чём-нибудь своём и не забывая всеми силами сохранять покорный вид.
Интересно, это когда-нибудь кончится? Ну, в смысле, хотелось бы избавиться от этой проблемы раньше моего совершеннолетия, но вряд ли выйдет. Зато потом… Впрочем, потом тоже наверняка не будет ничего хорошего. Размечтался.
Для вида повозюкав тряпкой по полу первого этажа, я перехожу к протирке пыли, затем к сантехнике и завершаю всё поливанием цветов. Это единственное, что мне хоть немного приятно делать в этом доме. Всё-таки цветы ни в чём не виноваты, к тому же, среди них есть безумно красивая белая лилия. Даже удивительно, как у тёти хватило мозгов купить однажды это чудо — остальные её растения не слишком привлекательны и либо совсем не цветут, либо цветут так ужасно, что лучше бы их вообще не было.
Убирая лейку на место, я бросаю взгляд на часы, мерно тикающие на стене в гостиной. Отлично. Времени как раз хватит, чтобы безо всякой спешки длинным путём дойти до магазина, сделать покупки одним из первых или даже первым — продавец, мистер Эскотт, знает о моей ситуации и всегда старается помочь мне управиться побыстрее — и вернуться делать завтрак. Может быть, сегодня до обеда я даже не отхвачу пиздюлей за какую-нибудь ерунду.
Времени хватит, чтобы погулять. Стоит вставать так рано исключительно ради этого.
Уже открывая дверь, я кое-что вспоминаю. И поэтому на цыпочках крадусь на кухню — прямо в кроссовках, так что в душе наступает некоторое удовлетворение — и открываю холодильник. Вот эти котлеты на сегодняшнее утро лежат тут уже четыре дня, а это значит, что сегодня же их и выбросят. Вряд ли дядя помнит, сколько штук оставалось, так что я беру рукой сразу три и засовываю прямо в карман. Холодные скользкие котлеты ощущаются через шорты просто отлично, и на светлой ткани сразу же расплывается противное пятно. Но это ерунда. Стираю одежду в этом доме всё равно только я, поэтому пояснять за испачканные в масле вещи просто некому.
Стоит сделать шаг за порог, и по голым икрам бегут мурашки от прикосновения слабого, но сырого и прохладного ветра. Люблю это ощущение, но факт остаётся фактом: если сейчас постоять на месте хотя бы минут двадцать, простуда обеспечена. Поэтому я спрыгиваю с крыльца в траву, смягчающую звук приземления, и иду быстро, подпрыгивая и размахивая сумкой, чтобы хоть немного согреться.
Смотреть по сторонам приятно из-за того, что улицы пусты. Отлично, когда нет людей. Я вообще людей не люблю: поскольку город у нас крошечный, все в курсе моей ситуации и при встрече сразу начинают либо жалеть, либо обсуждать друг с другом, совершенно меня не стесняясь. А некоторые могут ещё и дяде настучать, если увидят что-нибудь, что, по их мнению, мне запрещено.
В принципе, вчера я сильно рисковал, погладив собаку, именно поэтому. Ещё более странно то, что я собираюсь снова нарушить правила и не испытываю по этому поводу ни страха, ни сожаления: на самом деле никто не может решать за меня, что мне делать или что думать. Я могу только позволить им видеть мою игру в покорность и верить в то, что это правда.
В общем-то, так вышло, что я никогда не изменяю своим принципам, но при этом очень редко никем не притворяюсь. Буквально вчера я встретил второе в мире существо, не желающее видеть меня кем-то конкретным по своему вкусу. Поэтому, кстати, рассматривание улиц сегодня не цель, а средство. Интересно, где сейчас пёс, для которого я брал котлеты…
Нет, я не думаю, что он действительно будет меня ждать. У него есть свобода и целый мир вокруг, к тому же, бродячие собаки вряд ли способны на такие вещи. Но надежда — невероятно сильное чувство, а к тому, как быстро и легко она умирает, я давно привык. Поэтому сейчас и иду, вглядываясь в каждое тёмное пятно без капли отчаяния. Найдётся — хорошо, а если нет, так я был готов к этому заранее. Правда, пса в самом деле нигде не видно, а это значит всего лишь то, что я снова оказался прав. Ненавижу, когда я прав.
Поворот, ещё поворот, солнечные лучи разрезают дом поровну на серую и нежно-персиковую половины, и, засмотревшись, я чуть не спотыкаюсь о какую-то кошку, невесть откуда выскочившую мне под ноги. Зоопарк какой-то здесь в последнее время — то собака, то вот это создание черепахового окраса: не слишком упитанное, но держится, тем не менее, гордо и независимо, даже шипит на меня. Гладить её я не пытаюсь — я вообще не кошатник. Просто мы с кошкой бросаем друг на друга укоризненные взгляды и расходимся.
Было бы, кстати, интересно посмотреть на тот вариант моей жизни, где у меня есть полная семья и возможность заводить дома кого угодно, хоть собаку, хоть, не знаю, змею. Ну, должен же где-то существовать вариант, в котором у меня это есть? Впрочем, когда из кустов возле парковки у магазина выглядывает чёрная лохматая морда, я всё равно чувствую себя просто неприлично счастливым.
Несмотря на то, что у пса видны рёбра от недоедания, прыгая на меня, он кажется огромной тушей. А я был самым низким и худым в классе в предыдущем году. Так что мы валимся с ног прямо на влажный асфальт, и я с каким-то странным тёплым чувством в душе отбиваюсь — не слишком активно — от его попыток облизать мне лицо. Ах да, я же ему еды взял.
Холодные, скользкие и выглядящие не слишком аппетитно котлеты потрясающе пахнут, если ты не ел больше суток. Не сдержавшись, я откусываю от одной внушительный кусок, практически половину. Как-то странно это делать, но мне неожиданно становится весело. Остальные котлеты четвероногий товарищ уминает так быстро, что я и заметить не успеваю, как именно это происходит. Сидит только, зараза, облизывается и хвостом помахивает радостно. Хоть кто-то рад. Не мне, конечно, хотя бы еде, но всё-таки. Мне-то на этом свете сейчас радоваться явно некому.
Я снова его глажу. Ещё и за ухом осмеливаюсь почесать, помня о том, что вчера после моих прикосновений он даже не думал проявлять агрессию. По-моему, пыли в шерсти стало меньше, да и в целом он выглядит почище, чем вчера, и пахнет мокрой псиной — может, не смог найти укрытие и вымок под ночным дождём? А ещё никогда бы не подумал, что прикосновения к чужой шерсти могут отзываться таким тёплым чувством, почти новым для меня. Не знаю толком, что это такое, но оно, определённо, приятное. Правда, сегодня я не смогу провести с ним много времени — если к тому моменту, как дядя проснётся, на столе не будет полностью готового завтрака, мне пизда.
Это не значит, что мне нравится подчиняться этому ублюдку. Это лишь значит, что, пока нет других вариантов, нужно попытаться уменьшить ущерб для самого себя — пусть и такими способами, отказываясь от того, что нравится. Поэтому я с сожалением убираю руку с собачьей холки, разворачиваюсь и твёрдым шагом иду в магазин. Поднимаюсь по ступенькам, тяну на себя массивную дверь, с трудом сдерживаясь, чтобы не обернуться. Друг или нет, но он, кажется, единственный, кому я не противен.
В магазине, как и обычно в такое раннее время, тихо. Правда, мистер Эскотт сегодня, кажется, не выспался. Отлично его понимаю. Чаще всего этот пожилой мужчина даже ранним утром выглядит довольно бодрым и жизнерадостным, за что мне всегда было слегка ему завидно: наверное, вставать рано по собственному желанию, да и вообще вставать когда хочется — приятно. Но сейчас он, вопреки обыкновению, клюёт носом. Это странно.
Я здороваюсь и, пока он, очевидно, пытается сообразить, кто я такой, начинаю изучать мясо. Вырезка стоит безумных денег, но дядя ест только её плюс гарнир из запечённого картофеля. Тётя зачем-то старается сидеть на диете, поэтому ей всегда приобретается стандартный набор овощей и круп. Для мелкого уёбка — диетическое белое куриное мясо и, в отсутствие логики, целый пакет сладостей.
Нет, это не зависть. Просто мне противно. Противна эта мерзкая семейка, каждый из членов которой не живёт, а существует, чтобы спать, жрать, лизать жопы начальству — ладно, это только к дяде относится, — и поливать говном соседей за то, как часто они поливают лужайки у домов.
Мистер Эскотт считает сумму покупок невероятно медленно. Пока он это делает, я лениво осматриваюсь, отмечая, как за окном магазинчика, упираясь веткой прямо в стекло, растёт яблоня, и крупные, зелёные с красным боком, блестящие яблоки коротко и негромко стучат в стекло, качаясь на ветру. А с другой стороны, через стеклянную дверь, отлично видно, как крупный чёрный пёс сидит на ступеньках перед входом, всем своим видом выражая готовность ждать хоть до скончания века. О, вспомнил, надо о собаке спросить. Как бы этот чел не уснул ещё прямо здесь…
— Сэр, — осторожно начинаю я; ждать от него подвоха вряд ли стоит, но я просто не могу иначе. — Вы, случайно, не знаете, не терял ли кто-нибудь собаку?
— Какую собаку?
— Большого чёрного пса, сэр. Он сидит за дверью, я могу показать, если нужно.
Мистер Эскотт отвлекается от пересчитывания монеток. Голову не поднимает, но переводит взгляд на дверь. Кажется, он слегка удивлён.
— Не встречал здесь такого ни разу, — неуверенно говорит он. — Впрочем, может быть, я просто не помню.
Нет, мне определённо за него тревожно. Мы почти не знакомы, и всё же, может быть, стоит предложить ему помощь? Хотя кому моя помощь нужна, все же знают, что дядя каждый шаг контролирует. Эх. Даже обидно немного.
— У вас всё в порядке? — всё-таки решаюсь спросить я, заранее ожидая, что он меня пошлёт.
Не посылает. Глубоко вздыхает, коротко улыбается и поясняет:
— Знаете, юноша, нет причин для беспокойства. Просто сегодня плохо спалось. Может, погода меняется…
Закончив расчёт и собрав покупки по пакетам, я выхожу на улицу. Пса не видно. Ещё и в животе урчит так громко, что, по-моему, на всю улицу слышно. Но поесть я смогу, только когда все домашние дела будут сделаны. Сорвать, что ли, в самом деле яблоко? Пока никого нет.
Оглядываясь в поисках собаки, я пересекаю наискосок парковку, шагаю с бордюра на узкую тропинку и останавливаюсь. Вроде как пакеты поудобнее взять. Но вообще-то мне грустно быть одному. Странно, что я могу что-то такое чувствовать, я ведь всегда был один, и всё же…
Пока я ною внутри своей головы, за магазинчиком происходит какое-то движение и, вроде бы, шум листвы. Похоже на звуки драки. Я вряд ли бы успел дойти и посмотреть, да и не особенно хотел бы, поэтому просто стою и жду; ждать не приходится долго, и буквально через полминуты из-за угла гордо выходит пёс, осторожно держа в пасти за черенок ветку с двумя крупными яблоками.
— Ты что, и мысли читаешь? — от неожиданности вслух говорю я, когда псина подходит вплотную и садится на траву, тыкаясь мне в ладонь мокрым носом. — Как ты, нахрен, узнал?
У меня, наверное, крыша едет. Честное слово. А как иначе объяснить то, что я всё-таки беру у него ветку и вонзаю зубы в холодное, покрытое влагой яблоко?
