Чтобы попасть в Южную башню, целиком принадлежавшую королеве Волде, нужно было подняться по центральной лестнице на самый верх и, миновав два изогнутых коридора, пройти по парящему в воздухе мосту — до того длинному, словно он стремился не соединить Южную башню с остальным замком, а наоборот, её оттолкнуть. Мост перетекал в украшенный блёклыми витражами зимний сад, а уже оттуда гость ступал на территорию, где царствовала женщина.
Стены обыкновенно мрачных этингерских коридоров здесь были увешаны картинами, коллекционным оружием и тяжёлыми портьерами. И пусть нарисованные лица сплошь были высокомерными и недовольными, а за драпировками портьер скрывались фальш-окна и ненастоящие двери, тут было значительно уютнее, чем в любой другой башне замка.
Каждую нишу охранял отполированный рыцарский доспех — непременно с открытым забралом, словно чтобы продемонстрировать визитёру, что у хозяев Южного крыла нет дурных намерений следить за ним. Доспехи и висящее возле них оружие были из самых разных эпох; кто-то приложил немало усилий, чтобы собрать в одном месте такую внушительную коллекцию, и Элай то и дело задерживался возле какой-нибудь ниши, чтобы повнимательнее рассмотреть экспонат, пока его не нашёл слуга королевы и не пригласил пройти в гостиный зал.
Для этой встречи Волда выбрала бархатное тёмно-зелёное платье с длинным шлейфом, который жидким изумрудом струился следом. В отличие от целомудренного костюма для верховой езды, у этого платья было настолько глубокое декольте, что кулон-капелька, висевший на шее нарочито низко, попросту терялся меж больших округлых грудей.
Элай, на пару мгновений позабыв о приличиях, так засмотрелся на кулон, что не сразу заметил появившегося вместе с Волдой графа Гаспара Шеффера. Но едва их взгляды скрестились, Элай, подзуженный жалобами Отто, сразу же почувствовал неприязнь к этому человеку.
Первое, что бросалось в глаза, это каблуки его сапог: нехарактерно высокие для мужчины, лишь они помогали Гаспару сравняться с Волдой по росту. Тёмно-красная котта из дорогой ткани смотрелась бы величественно, если бы от стянутых на надутом животе пуговиц не шли складки, сминая вышитые золотыми нитями бутоны. Руки же, напротив, сиротливо болтались в рукавах. Жидкие усики соломенного цвета были тщательно прилизаны воском и строгими стрелками лежали над верхней губой, но немного терялись на круглощёком лице. Живой взгляд маленьких блестящих глаз с любопытством ощупывал Элая.
Обменявшись всеми полагающимися по этикету любезностями, все трое расселись за столом, где их уже дожидались тесно стоящие друг к другу графины и блюда со всевозможными яствами. Но беседа с самого начала не задалась.
Найдя в Элае не особо внимательного слушателя, граф Шеффер, тем не менее, на правах хозяина пытался развлекать его светскими застольными разговорами, но речь шла о людях, которые были Элаю незнакомы, и о вещах, в которых он не смыслил. Вдобавок слушать Гаспара мешала его невероятно раздражающая привычка мычать посреди фразы, поэтому Элай, лишь вежливо изображая интерес, всё чаще скашивал глаза на королеву.
Поначалу та спокойно смотрела в ответ, редкими кивками подтверждая то, о чём рассказывал Гаспар, но в какой-то момент отложила приборы и вдруг ни с того ни с сего расхохоталась:
— На коронации Хааса я помочилась в салатницу!
Элай не донёс бокал до рта, во все глаза уставившись на Волду, а Гаспар, оборвав себя на полуслове, лишь вздохнул с видом человека ко всему уже привычного:
— Любимая моя, боюсь, что господин Мэйлиан… ммм… может не оценить таких откровений.
— Да господин Мэйлиан уже начал клевать носом от твоих пресных сплетен!
— Для чего вы это? — Элай ближе наклонился к ней в кресле, отвернувшись от Гаспара, тем самым как бы давая понять, что он ничуть не сконфужен, а здесь ему слушать намного интереснее.
— Ничего такого, голубчик, — махнула рукой Волда. — Я ведь тогда была сильно беременна Катериной, а на таком сроке бегаешь каждые пять минут — и всё без толку. Церемония была очень долгой, Хаас принимал присягу у сотни людей! Уйти было нельзя. А на мне было платье, в котором всё равно не присядешь, даже если улизнёшь, вот я и заставила служанку лезть ко мне под юбку с тем, что она найдёт под горшок. И эта дура примчалась с салатницей!
— Находчивая дура! — рассмеялся Элай.
— А, главное, малорослая, — покивал Гаспар, видимо, смирившись с тем, что закончить ему уже не дадут. — И если уж мы затеяли говорить обо всяких скабрёзностях, то в тот день отличилась не только ты, но и садовники, помнишь?
— Ещё бы.
— А они куда помочились? — усмехнулся Элай.
— Испортили кустарники перед главным входом в церковь, — пояснила Волда. — Кусты педантично растили несколько лет и к коронации Отто должны были выстричь из них быков с этингерского герба. Но утром перед церемонией вместо быков мы увидели…
— …непотребство, — многозначительно закончил Гаспар. — Очень большое мужское…
— Несколько десятков, вообразите себе!
— Их, конечно, немедленно спилили перед началом, но весь двор уже успел рассмотреть всю… ммм… так сказать, фактуру.
Элай метал взгляд между супругов, вдруг заговоривших наперебой, чувствуя, как в нём поднимается истинно детский бурлящий восторг. Шеффер уже не казался ему таким отталкивающим, как прежде, ну а что до королевы, то Элай пленялся её грубоватым обаянием всё сильнее, рискуя завершить этот вечер вконец влюблённым человеком.
— Только садовники? — спросил Элай. — Или ещё недовольные были?
— Господин Мэйлиан, вы же понимаете, королём всегда бывает кто-то недоволен… — дипломатично начал Гаспар.
— В штаны напустили, — перебила Волда. — Тех садовников Хаас повесил одним из первых же указов. Он и его старый лис Франзен хорошо постарались, чтобы корона не сдвинулась ни на волос с его чёртовой башки! Всё случилось слишком быстро, мы и сделать-то ничего не успели.
— Что случилось? — не понял Элай.
— Вы что, совсем ничего не знаете? Не знаете, как Отто отказался от трона?
Слегка уколотый жалостливым тоном королевы, Элай хотел было ответить, что слишком уважает мастера, чтобы лезть тому в душу, топчась по старым ранам, но в последний момент промолчал, лишь глаза отвёл.
— Ну как же! Святой Отто! — расхохоталась Волда, придвигаясь ближе, и ткнула бокал слуге: — Налей-ка мне ещё! Сейчас я расскажу вам, голубчик, самую занимательную историю нашей семьи, и вы наконец узнаете всё об этих людях.
Например, знали ли вы, что у нашего отца, короля Рихтера, было вовсе не трое, а четверо детей? В год его смерти мне было девятнадцать, наследнику Отто — пятнадцать, Хаасу — тринадцать. И была ещё одна дочь, маленькая Соммер, ей тогда было всего семь.
После смерти отца де-факто Отто уже стал нашим королём, все ждали только его коронацию и церемонию имянаречения. Наш отец был Рихтером Вторым, Отто собирался взять себе имя Рихтера Третьего, ну а какое имя выдумал себе Хаас — вам и без меня известно.
Всё произошло за неделю до коронации, двадцать второго октября. Я не смогла бы забыть эту дату, даже если бы очень постаралась…
Вдруг прервавшись, Волда залпом осушила бокал и жестом приказала слуге вновь его наполнить. С тревогой наблюдая, как жидкость льётся в бокал постепенно хмелеющей королевы, Элай уже предчувствовал, что история доброй не будет, и это вынуждало его самого стремительно трезветь.
— Почему-то Хаасу, в отличие от других нормальный детей, в замке всегда было тесно, — продолжала Волда. — Он убегал в лес, где у него было своё особое место возле разрушенного моста, и там читал, фехтовал… ну или чем обычно занимаются мальчишки в одиночестве?
Часто он засиживался там допоздна, и Отто, который как будущий король вечно за всех чувствовал ответственность и всех стремился защитить, брал фонарь и отправлялся за ним, чтобы Хаасу не пришлось возвращаться в темноте.
В тот день Хаас умчался в лес уже после завтрака, но зарядил дождь. Решив вернуть его, Отто пошёл следом, но когда пришёл к мосту, Хаас был не один. Он стоял на коленях с мечом в руках, а перед ним… перед ним на земле лежало тело нашей маленькой мёртвой сестры!
Волда так сильно сомкнула челюсти, что Элай отчётливо расслышал скрип зубов.
— Иногда Соммер увязывалась за ним. Но в тот раз он не заметил её и… Господи, как можно было не заметить Соммер?!
Почти что с трепетным ужасом Элай смотрел теперь на Волду, чьи блестящие, широко распахнутые глаза замерли в одной точке, а грудь вся от волнения пошла безобразными пунцовыми пятнами.
— Хаас сам принёс её тело в замок, — заговорила она уже спокойнее. — Только он не плакал, не просил прощения и никогда не каялся в содеянном. Да и на похоронах никто его слёз не видел. Так и стоял с каменным лицом, невозмутимо глядя, как закапывают жертву его греха. Холодное бездушное чудовище!..
На какое-то время воцарилась тишина. Даже слуга, вынесший к столу новое блюдо, деликатно замер в дверях, не решаясь её спугнуть.
— А как же Отто? — спросил наконец Элай.
Восприняв это как некий сигнал, слуга бесшумно приблизился, мягко ступая по светлому ковру, и принялся осторожно раскладывать по тарелкам рыбную закуску.
— Отто! — хмыкнула Волда, и, опрокинув в рот остатки вина, вернула бокал на стол нетвёрдой рукой. — Он должен был взять Хааса под стражу и судить по всей строгости закона за убийство нашей сестры. А этот трус заявил, что слишком любит своего брата и никогда не причинит ему боль! Мы все — я, Гаспар и все советники, кроме Франзена, — мы все пытались убедить его, что именно так и должен поступить король. А он ответил, что, в таком случае, не желает быть нашим королём! Якобы такую цену платить за трон не станет!
В тот же день отрёкся от престола в пользу Хааса, выждал, пока пройдут похороны, и сбежал в свой Ликштен. Крыса!.. Мы не сумели помешать церемонии: она состоялась, как и было намечено, спустя всего несколько дней после похорон Соммер. Только вот сел на трон не Отто, а этот чёрствый подлец! Проклятый убийца!..
Опасно блеснув глазами, Волда уже сама потянулась за вином, но Шеффер привстал и, опередив её руку, подвинул графин на другой край стола.
— Я думаю, с тебя хватит, любимая моя, — улыбнулся он кротко, но вместе с тем настороженно посмотрев на Элая, точно тот грозился сразу же бежать доносить Кёнигу на резкие хмельные слова его сестры.
Волда, похоже, не замечала их переглядов.
— Он стёр почти все упоминания о нашей маленькой Соммер — так трясся за свою репутацию. Убрал её имя из всех известных летописей, будто бы её и не было! Её портрет остался только в каких-то… богом забытых библиотечных книжонках. Которые никому и не нужны… А ведь она была такой красивой…
Элаю показалось, что Волда вот-вот заплачет, но это ни капли его не смутило: наоборот, узнав теперь, через что заставил Кёниг пройти эту женщину, в один день лишив её сестры и вынудив ненавидеть обоих братьев, Элай не мог не восхищаться её стойкостью.
— Он вычеркнул её из жизни… совсем как бедняжку Джули.
Услышав имя покойной королевы, Элай вскинул голову.
— Вы хорошо её знали?
— Я старалась быть ей другом, — пожала плечами Волда. — Её компаньонки оказались глупы как овцы, а больше ей и поговорить-то было не с кем. Хотя на фоне такой женщины сама я наверняка смотрелась неотёсанной грубиянкой.
— Твоя правда, — усмехнулся Гаспар с явным облегчением от перемены темы. — Джули была такой утончённой, изысканной, до того хорошо воспитанной…
— Прирождённая королева, — произнесла Волда, как показалось Элаю, с ноткой зависти.
— И трудолюбия ей было не занимать. Всю себя посвятила Этингеру.
— Хотя при этом не любила ни город, ни замок. Она постоянно тут мёрзла, сколько каминов ни топили. Но Хаас нуждался в надёжном человеке, чтобы полностью довериться ему в тех делах, которыми не занимался сам. Вот она и ишачила как проклятая, лишь бы быть ему достойным партнёром.
— Четыре школы открыла, основала три приюта, — поддакивал Гаспар, — а уж пожертвования… Всё, что было своего, отдала на строительство храма под Кельином.
Слушая супругов, опять заговоривших до невероятия слаженно, Элай раздражался всё сильнее. Он как-то не ждал, что услышит от Волды столько комплиментов в адрес другой женщины, которую она наверняка в чём-то считала соперницей. Кроме того, Элай никак не мог понять, насколько серьёзны её слова, поэтому все восторженные эпитеты в адрес покойной королевы поневоле принимал за тычки в собственные промахи и недостатки — и под конец не сдержался.
— Что-то не похоже, чтобы король ценил её старания, — холодно заметил он. — Портрет-то на столе другой жены держит.
— Мария была совсем простушкой, — отмахнулась Волда. — А вот Джули была весьма расчётлива и, уж поверьте, немало сил потратила на то, чтобы именно её рыцарь выиграл турнир и добыл ей в мужья короля.
Хаасу исключительно с ней повезло, а этот безразличный чёрствый дурак никогда не ценил её так, как она того заслуживала. Сло̀ва доброго ей не сказал. Смотрел сквозь неё, как сквозь прозрачную льдинку — и в конце концов она действительно стала таять, как лёд под солнцем.
— Ей-то что было до того? — удивился Элай.
— Ах, голубчик, — Волда снисходительно улыбнулась, — увы, но женскому сердцу не прикажешь. Ей не повезло в него влюбиться. Разумеется, Джули никогда не жаловалась и не позволяла никому увидеть свою боль, и каждый, кто видел их вместе, говорил, что имя их отношениям вежливый лёд... Но я-то знала, как она страдает.
Господи, говорила я ей: заведи юного любовника, это тебя встряхнёт! Но нет! Джули хранила Хаасу верность до самого конца. Всё её проклятая гордость! Бедняжка, — вздохнув, Волда взяла со стола бокал, но не обнаружив там ни капли, тоскливо вернула на место.
Да ни при чём тут гордость, зло подумал Элай, Джули всего-навсего была заложницей контракта.
Но не успела мысль проскользнуть в голове, как Элай понял, что он скорее пытается в это поверить, нежели уже верит всерьёз. После всего услышанного очень трудно было разубедить себя, что Джули безо всяких контрактов была бы верна Кёнигу и как королева, и как женщина.
Элай уже был совсем не рад, что затеял этот разговор, ставший вдруг раздражающим и тягостным, и с напряжением ждал, что Волда примется перечислять все прочие достижения бывшей королевы, но, к счастью, Гаспар вдруг вспомнил о некоем подарке, предназначавшемся Элаю за спасение жены, и о Джули все мгновенно забыли.
Элай не считал, что сотворил что-то выдающееся, остановив лошадь Волды, поэтому чувствовал себя крайне неловко, когда по знаку Гаспара двое слуг внесли в гостиную сундук из красного дерева и, поставив перед ним на пол, открыли крышку.
Внутри сундука оказались комбинированные доспехи из лируанской стали и толстой кожи, которые были вдвое легче своих самых дорогих и известных аналогов; прежде Элаю доводилось только слышать про такие.
Пока Гаспар, будто ушлый торговец оружейной лавки, расписывал все прелести доспехов, Элай с умеренным интересом перебирал детали, украшенные гравировкой быка, и лишь сдержанно улыбался. Подарок был поистине королевским, и в иной ситуации вызвал бы у Элая недюжинную радость, но этот вечер уже и так принёс ему много впечатлений — и сознание его сейчас было слишком далеко отсюда, чтобы как следует насладиться моментом.
Вскоре, сославшись на поздний час, Элаю удалось наконец выбраться из Южного крыла, не сумев, правда, избежать долгой череды взаимных благодарностей и прощальных слов.
Вернувшись к себе, он бестолково лёг в кровать, хотя знал наверняка, что уснуть не сможет — непомерно много мыслей роилось в его голове. Он не представлял, отчего вдруг стал так взвинчен после разговоров о Джули и откуда взялось в нём нервное возбуждение, не дающее даже лежать смирно.
Вскоре, смирившись с тем, что покой так и не придёт, Элай решил убить остаток ночи в библиотеке. Выбравшись из тёплой постели и одевшись, он отправился туда не только ради поиска правды, но ещё и движимый смутным желанием увидеть Виталию. Та, однако, так и не вышла на его зов — наверное, спала где-то на полке глубоким сном младенца, поэтому Элаю пришлось действовать самому.
Волда ничуть его не обманула: на то, чтобы отыскать книгу, в которой упоминались бы все до одного члены королевской семьи, у Элая ушло не меньше часа. Это была видавшая виды книжица с замусоленными мятыми страницами и расплывшимися кое-где чернилами, но рисунки сохранились хорошо.
Семейные портреты точь-в-точь повторяли те, что Элай уже неоднократно видел в современных летописях, за единственным исключением: на нынешних не хватало маленькой темноволосой девочки, то стоящей в нижнем углу, то сидящей на коленях у отца или матери.
Элай долго рассматривал Соммер на разных портретах, по многу раз пролистывая страницы туда и обратно и подмечая, что художники просто-напросто стирали ребёнка, перерисовывая иллюстрации для новых книг.
Чем-то Соммер напомнила ему Алийю: то ли по-детски шаловливым выражением на лице, то ли тем, что Алийе тоже было семь, когда он видел её последний раз. А ещё Элай руку бы дал на отсечение, что, как и его сестра, Соммер вечно ходила растрёпанной и для портретов позировала такой же. Это уже потом художник облагородил её причёску, оставив только одну прядь, выбившуюся из аккуратно уложенных на холсте волос.
Элай провел пальцами по крохотному личику на выцветшей бумаге — и сердце его сжалось. Да если бы он в пылу тренировки случайно ударил Алийю мечом, он бы точно не смог жить с таким грузом. Вырыл бы могилку собственными руками, раздирая пальцы в кровь и ломая ногти, уложил бы туда сестру, а потом взял бы этот самый меч и засадил бы себе под рёбра!
Подняв глаза, Элай внимательнее присмотрелся к нарисованному Кёнигу, которого, судя по всему, и художники-то не слишком любили. На всех семейных портретах юный Кёниг был изображён угрюмым подростком, равнодушно уставившимся куда-то в сторону и будто бы прячущимся за спиной старшего брата Отто, которого, напротив, рисовали статным красивым юношей, бесстрашно глядящим вдаль.
Должно быть, именно такое лицо и было тогда у Кёнига — отрешённое и пустое, словно птицу случайно зарубил. Элай с отвращением захлопнул книгу.
Элай и сам был старшим братом и не мог даже помыслить, как повёл бы себя с Ильйоном в подобной ситуации, поэтому не решался винить мастера, который и так уже достаточно себя наказал. Ведь именно Кёниг был виноват в том, что из-за великодушия Отто королевство лишилось прекрасного короля и вынуждено отныне довольствоваться этим мерзавцем.
И только Кёниг был виновен в смерти женщины, которая любила его так преданно и беззаветно, что согласилась принять все немыслимые условия контракта, а последнее, что увидела перед концом, это лицо её собственного телохранителя-палача.
Но за убитого ребёнка, преданного забвению одним мановением руки, король, по мнению Элая, заслуживал самой страшной кары — страшнее, чем смерть и даже вечные муки ада.
Элай ощутил, как мышцы во всём теле деревенеют точно перед дракой, но осознал вдруг, что за праведным гневом удачно прячется куда более эгоистичное чувство.
По какой-то причине рассказы о безупречности Джули вызвали у него крайнее недовольство собой, но что хуже — пробудили нездоровую ревность, за которую ему было мучительно стыдно.
Он, привыкший выкладываться в любом деле до конца, чувствовал себя так, будто где-то схалтурил. А его отвратительные отношения с королём, не дотягивающие даже до чинного «вежливого льда», выступали наглядным доказательством его провала.
Элай слишком ненавидел Кёнига, чтобы тягаться с бывшей королевой, но всё равно отчётливо злился на самого себя. В отличие от неё, он не мог и не хотел давать королю то, что тот хочет, — а значит, был обречён проиграть покойнице.
***
В Дилибской долине царило оживление. Потоки людей, среди которых Элай с недоумением находил не только командиров, но и простых солдат, поднявшихся в верхний лагерь из низины, тянулись в одном направлении — в сторону королевского шатра. Люди азартно переговаривались, подгоняли друг друга, будто спешили на открытие праздничной ярмарки, но в шуме Элай не слышал слов и никак не мог понять причину всеобщего волнения.
Опасаясь ненароком задавить кого-то, он спешился и, оставив Витязя груму, позволил людскому течению подхватить себя.
Неподалёку от королевского шатра уже собралась толпа, сомкнувшись в плотное кольцо, из центра которого слышались характерные звуки стальных ударов. Элай изо всех сил тянул шею, поднявшись на цыпочки, но за широкими спинами и высокими головами всё равно ничего не мог рассмотреть.
Оглядевшись, он заметил Франзена, стоявшего на деревянном столе метрах в двадцати, и, не долго думая, тоже влез на стол и встал рядом.
— Ваши мечи привезли. Первую партию, — объяснил Франзен, не поворачивая головы, но Элай и сам уже всё увидел.
Эти люди пришли сюда не только ради новых мечей.
Небольшой деревянный настил, сегодня служивший импровизированной ареной, был обнесён столбами с ввязанными между ними верёвками. Верёвки опасно натягивались, шевеля столбы, но личной страже, стоявшей в первом ряду, пока удавалось сдерживать любопытно напирающую толпу.
В одном углу арены лежала груда перевязанных бечёвкой мечей, поблёскивающих на солнце девственной сталью, а в другом сражался король.
Происходящее трудно было назвать даже тренировочным боем: Кёниг отбивался сразу от трёх солдат, но через каждые несколько выпадов останавливался и давал неслышные в гуле голосов комментарии своим командирам, ждущим за ограждением.
В иной ситуации мало бы кто заинтересовался рядовой проверкой оружия, но раз уж оно оказалось в руках самого короля, никто не отводил глаз от этой скуки.
Элай пытливо всматривался в плавные водянистые движения Кёнига. Выпад — шаг назад — выпад — разворот — выпад…
Интересно, подумал он, это случилось так же? Резкий поворот с тяжёлым взрослым мечом, сильный выпад — и вместо воздуха острие пронзает грудь ребёнка? Или рубящий удар с плеча, сверху вниз — и лезвие проходит от шеи до грудины?..
Перед глазами мелькнуло лицо Соммер — и алым пламенем вдруг полыхнула внутри копившаяся в нём злоба, не нашедшая выхода со вчерашнего дня. Ладонь на эфесе меча сжалась, а челюсти стиснулись до боли. Ещё плохо понимая зачем, Элай спрыгнул на землю и твёрдой поступью направился к арене, прежде чем Франзен успел его остановить.
Он был готов шагать по спинам и головам, если придётся, но замечая его, солдаты мгновенно расступались, освобождая путь. Позади раздался взволнованный окрик Франзена, побежавшего следом, но толпа опять плотно сомкнулась за Элаем, и голос старика оборвался.
Ведомый не головой, а стучащей в ней кровью, Элай ступил на арену, без предупреждения обнажил меч и отшвырнул ножны в сторону.
— А с равным противником не желаете сразиться? — спросил он, беря меч наизготовку.
Секундное замешательство на лице Кёнига быстро уступило место привычной гадливой ухмылке.
— Вы себя компрометируете, — сказал он, кивком отсылая с арены троих солдат. — Даже если вы выиграете, получится, что ваши мечи ни на что не годны.
— Ну так берите свой. Я не позволю приписать мою победу случаю.
— Ваше Величество! — Франзен, которому наконец удалось растолкать солдат, торопливо прижался к ограде. — Ваше Величество, это провокация! Прошу вас на неё не отвечать!
Но Кёниг даже бровью не повёл.
— Август, меч! — крикнул он, не отводя взгляда от глаз Элая, с ненавистью впившихся в его собственные.
Элай крепче перехватил рукоять.
— Хаас, не смей!
Скосив глаза, Элай увидел в толпе Отто, который, как и Франзен, вцепился в верёвку, почти по пояс высунувшись на арену с противоположной стороны.
Кёниг словно бы и его не заметил.
— Ну? — осклабился он, вынимая меч из ножен.
— Ваше Сиятельство, остановитесь! — крикнул Отто.
Тревожный гул в толпе нарастал.
— Так что, Элай? — насмешливо протянул Кёниг, поднимая меч. — Будете нападать или слишком долго думать?
Элай сорвался с места быстро и легко, решив сразу атаковать всёрьез, но Кёниг был к этому готов. Первый удар он без труда парировал, второй отвёл и тут же развернулся, ударив сам. Элай едва успел увильнуть, шустро повернул запястье, пользуясь инерцией, и плашмя ударил короля по кисти.
Кёниг отскочил, перебросил меч в левую руку, а пальцы правой недовольно сжал и разжал.
— Хаас, бога ради, останови это безумие! — вторил ему Отто.
Но их воззвания опять остались без ответа: Элай и головы не повернул, а Кёниг, казалось, уже не слышит и не видит вокруг вообще ничего, кроме самого Элая.
Достаточно размяв покалеченную руку, король вернул в неё меч и снова приготовился обороняться.
Элай решил сделать финт и дёрнулся вперёд, имитируя удар в правое плечо. Он ждал, что Кёниг откроется слева, и уже поворачивал кисть, чтобы сменить траекторию, когда понял, что уловка раскрыта.
Кёниг своим плавным скользящим движением нырнул под мечом; Элай не успел себя затормозить, а Кёниг уже выскочил прямо перед его лицом. Вместо того, чтобы отразить атаку и оттолкнуть Элая, Кёниг схватил его за вытянутую руку, дёрнул к себе, а локтем другой щедро двинул в лицо.
Элай взвыл и отпрянул, схватившись за рот, который вмиг наполнился кровью из разбитой губы. Он сплюнул на настил, зверея всё больше.
— Как видите, Элай, я тоже знаю пару гадких приёмов. Итак, мы будем сражаться, как подобает благородным фехтовальщикам, или вы хотите грубой плебейской драки?
Не ответив, Элай коротко глотнул воздуха и вновь атаковал, пытаясь навязать бой на малой дистанции, где у него было преимущество. Кёниг всё отступал, отражая град ударов, пока не оказался прижатым к столбу. Толпа позади него боязливо попятилась.
Кёниг явно хотел вывернуться, уйдя влево. Любой мечник атаковал бы левый бок на опережение, но именно это и заставило Элая интуитивно ударить справа.
Кёниг, рванувший точно вправо, успел отвести удар, но лезвие меча всё равно мазнуло по рёбрам.
Элай отскочил. Вокруг арены раздался испуганный выдох, вырвавшийся одновременно из нескольких десятков ртов. Кёниг выпрямился, отнимая ладонь от рёбер. На пальцах его темнела кровь.
— Стража! — завопил Франзен. — К королю!
— Всем стоять! — рявкнул Кёниг. — Нурданбек, не двигаться!
Телохранитель, уже положивший руку на рукоять кинжала и готовый броситься на арену в любой момент, послушно отступил.
Кёниг пощупал бок, оценивая рану, убрал назад выбившиеся из косы пряди.
— Заткнись, Отто, — буркнул Кёниг, и Элаю стало не по себе от его мрачного взгляда.
Так король ещё ни разу на него не смотрел — оценивающе и как бы примериваясь.
— Что ж, — он наставил острие меча на Элая, — хотите всерьёз — значит, будет. Выстоите — хорошо. А нет — не обессудьте.
И он наконец атаковал первым.
Бессчётное количество раз Элаю доводилось сражаться с более могучими противниками, но он хорошо знал о собственных сильных сторонах, поэтому всегда тонко чувствовал, чем ответить росту оппонента, чем — опыту, а чем — мощи.
Беда была в том, что с Кёнигом не работало ничего.
Король был не просто искуснее или техничнее — теперь от него исходила грозная давящая аура, насквозь пропитанная запахом смерти. Элай не находил в нём привычного для других воинов жгучего желания победить. Кёниг словно бы хотел его прикончить.
Это читалось по его лицу и позе, даже по тому, как стал он держать меч. Будто вначале была другая цель у этого поединка — и вот кто-то вытащил наружу губительную стихию, разбудив дремавшее доселе чудовище.
Откуда-то вдруг в Кёниге отыскалась невиданная прежде интуиция. Ему больше не нужно было ловчиться или пытаться обойти Элая в скорости — он просто знал каждый следующий его шаг.
Все атаки он останавливал на середине и тут же контратаковал следом, так молниеносно и страшно, что Элай едва успевал отводить удар. Ни один обманный манёвр больше не срабатывал. Элай не знал, чем себя выдаёт и выдаёт ли вообще, но Кёниг тут же бил на упреждение, когда Элай открывался в момент фальшивой атаки, и вскоре он оставил эту затею.
Защищаться тоже было нелегко. Под натиском короля Элай всё время отступал, пытаясь работать мечом как можно быстрее, чтобы прервать наконец атаку и сделать выпад самому. Но чем пуще он старался, тем яростнее атаковал Кёниг, и Элаю никак не удавалось его опередить.
Это жутко изматывало; Элай с досадой чувствовал, что попал в паутину, в которой несуразно барахтается, запутывая себя всё сильнее. Силы были уже на пределе, а Кёниг в этом поединке полностью доминировал.
Окончательно теряя голову, Элай попытался бесчестно ударить в рану, но его удар и тут оказался блокирован, а его самого отбросило на середину арены. Элай настолько разозлился своей беспомощности, что кричать хотелось.
Оттолкнув короля, он надеялся отдышаться, но тот уже наступал, не давая опомниться. И тут Элай понял, что сил на марафон не осталось. У него не выйдет и дальше уклоняться, работая на износ и дожидаясь ошибки Кёнига, которой может и не быть.
Как бы ни был Элай напряжён, он заставил мышцы руки расслабиться и сделал обманный удар справа. Как он и рассчитывал, Кёниг тут же среагировал и мощным ударом снёс его клинок.
Расслабленная рука прошла влево, волоком таща за собой меч. Элай поддался инерции, проведя лезвие под клинком Кёнига по часовой стрелке, вложил в новый удар всю энергию и саданул по королевскому мечу, потерявшему силу после столкновения.
На долю секунды Кёниг открылся слева, и Элай стремительно ударил плашмя, попав по ране. Зарычав, Кёниг невольно наклонился влево. Элай широко прыгнул в сторону, снова ударил плашмя справа под коленом. Кёниг припал на правую ногу, ещё пытаясь пронзить его снизу. Но Элай вовремя отклонился и, не удержавшись напоследок, грубо заехал кулаком в ненавистное лицо.
Потеряв равновесие, Кёниг упёрся в настил, хотел было встать, но замер. Кончик лезвия целился ему в горло.
— Ваше Величество! — испуганно крикнул Франзен, и следом за этим послышались и другие возгласы.
Но Элай всё ещё стоял недвижимый, не в силах опустить руку, крепко стискивающую рукоять. Лезвие его собственного меча опасно уткнулось в острый кадык, который судорожно дёргался, когда Кёниг хотел сглотнуть — и Элай как мог стремился продлить это сладостное мгновенье.
Кёниг же теперь смотрел спокойно и немного хмуро — куда-то ушло из его взгляда то гибельное безумие, с которым лишь минуту назад он бросался на Элая, готовый его уничтожить.
Элай и сам понемногу успокаивался, дыхание его становилось ровнее, пыльцы, сведённые судорогой, ослабли. Наконец, глубоко вдохнув, он шагнул назад и опустил меч.
В ту же секунду арена заполнилась людьми. Бросившись к королю, стражники помогли ему подняться и повели в шатёр в сопровождении невозмутимого Нурданбека; вокруг всех них суетился Франзен, толкаясь со стражниками и пытаясь протиснуться ближе.
После этого площадка быстро опустела. Элай почувствовал такое изнеможение, словно дрался неделю без устали; меч показался до того тяжёлым, что он с усилием вернул его в ножны, а пролезая под верёвкой, еле нагнулся.
Он хотел было послать за Витязем, чтобы поскорее уехать отсюда, но мастер Отто, прогнав последних замешкавшихся зевак, настоял, что травмы самого Элая тоже нуждаются во внимании, и увёл его в свой шатёр.
Пока ловкие пальцы мастера обрабатывали его разбитые губы, Элай потерянно молчал. Почему-то никакой эйфории от долгожданной победы над королём он не ощущал: то ли причиной тому был его подлый удар по ране, решивший исход поединка, то ли наконец пришло понимание, что Кёниг вряд ли простит ему унижение, пережитое на глазах у сотни солдат.
И всё же при всём при этом Элай совсем не жалел, что вообще затеял это непростительное безрассудство.
— Отличный у вас меч, — нарушил Отто гнетущую тишину, заметив, видно, что Элай совсем сник.
— Вы хоть раз успели его в руках подержать? — спросил Элай.
— Нет, так и не довелось.
— А сейчас хотите? — Элай потянулся к ножнам.
— Нет, не хочу. Не шевелитесь, пожалуйста, я почти закончил.
— Вы что, злитесь на меня?
— Ваше Сиятельство, — Отто наконец отложил тряпку, которой промокал края раны, и сел напротив, — я давал клятву богу науки, а не богу войны, поэтому не беру в руки оружие кроме случаев, когда создаю его или правлю. И мне на вас злиться незачем. Это ведь не меня вы опозорили перед всей армией.
— Если он не сумел защититься, то я-то тут причём? — фыркнул Элай. — Можно подумать, я виноват в том, что фехтую лучше!
— Ваше Сиятельство, вы превосходный фехтовальщик. Но Хаас лучше. Потому вы сегодня и выиграли.
Не став вникать, что имеет в виду Отто, Элай потряс головой:
— Мне что, нужно было нарочно проиграть?
— Вам нужно было быть чуточку мудрее, — Отто улыбнулся. — А с чего вы вообще это удумали, скажите на милость?
Элай, разумеется, не мог признаться мастеру, что король всего лишь стал удачной мишенью, чтобы сорвать злость, направленную на самого себя, поэтому озвучил самый понятный повод:
— Из-за Соммер.
— Ваше Сиятельство… — мастер опустил глаза к полу, и на лице его отразилась глубокая скорбь.
Видя его горе, Элай никак не мог поддержать обвинений королевы. Расправа над Кёнигом не избавила бы Волду от боли, а для совершённого Отто самопожертвования требовалась немалая смелость. Жаль, что её презрение мешало ей это понять.
— Простите, — сказал Элай.
— Я каждый день молюсь за её душу, — горестно улыбнулся мастер. — И каждый день вымаливаю у бога прощение за то, что не сумел её сберечь. Но пока что он глух к моим молитвам.
— Не сомневайтесь, он вас слышит, — неловко обнадёжил Элай, не зная, что ещё ответить.
Поблагодарив за помощь с ранами, он уже собирался уходить, когда Отто решил дать совет ему напоследок:
— А насчёт Хааса не волнуйтесь. Просто пойдите и извинитесь перед ним. Если будете искренним — он быстро остынет.
Элай сказал спасибо только из вежливости, но про себя подумал, что плохо же Отто знает своего брата, если так говорит. Сам-то Элай пребывал в полной уверенности, что король остынет скорее, если, наоборот, какое-то время не попадаться ему на глаза.
Однако повернув голову в сторону кроваво-красного заходящего солнца, последними лучами пытавшегося забраться в палатку, Элай понял, что сделать это будет совсем непросто.
Подходила к концу суббота.
***
С ноющим сердцем брёл Элай следующим днём в королевские покои, тяжело переставляя ноги. Он даже гадать не хотел, как решит Кёниг наказать его за вчерашнее оскорбление, но на этот раз для мести не требовалась никакая «молельня» — король знал, что постель и без того была для Элая эшафотом, а значит, возможностей отыграться у него сегодня будет предостаточно.
Король ждал его в гостиной, развалившись в кресле с книгой в руках. Мазнув взглядом по левой скуле, на которой красовалось его собственное тавро, Элай ощутил прилив храбрости, однако стоило ему приглядеться повнимательнее, как смак превосходства быстро улетучился, уступив место раскаянию.
На короле был привычный бордовый халат до пят, но даже он не мог скрыть неестественную позу, которая угадывалась под складками тяжёлой плотной ткани. Кёниг, как-то скрючившись, завалился на один бок, для равновесия уперевшись локтем в спинку кресла, и Элай понял, что рана беспокоит его гораздо сильнее, чем он показывал накануне.
— Знаете, Элай, — заговорил король каким-то неожиданно усталым голосом, — я себе всё это немного не так представлял. В моих фантазиях вы меня защищали, а не пытались убить.
Элай промолчал.
— Да и признаюсь, я как-то не ждал, что потом вы сразу же трусливо сбежите в замок, даже не соблаговолив узнать, не прикончили ли своего короля. Хотя такая мелочь вас вряд ли заботит, — Кёниг попытался усмехнуться, но вышел у него скорее утомлённый оскал. Наконец, так ничего и не добившись от замершего перед ним Элая, он кивнул в сторону спальни: — Ладно, ступайте. Готовьтесь.
Каждый раз Элаю всё труднее было подчиняться приказам короля, неизменно ведущим к новым страданиям, и, глянув на дверь спальни, он замешкался.
— Слушайте, Элай, — раздражённо нахмурился Кёниг, — давайте договоримся раз и навсегда: то, что происходит вне стен этой спальни, никогда не будет влиять на то, что происходит за ними. Вас устроит?
Элай недоверчиво кивнул, теряясь в догадках, почему Кёниг вдруг простил ему безобразную выходку. Проще было бы думать, что сейчас он не в том состоянии, чтобы наслаждаться реваншем, однако Элай догадывался, что всё может оказаться сложнее.
Чуть погодя он лежал на прохладных простынях, ещё не согретых теплом двух тел, по обыкновению отвернувшись к окну, и не мог видеть короля, зато слышал звуки прелюдии, уже так хорошо им изученные. Сегодня все движения Кёнига были вялые и скупые, будто бы он через силу скидывает халат, неохотно ставит на тумбочку масло и с такой же неохотой ложится рядом.
— Подвиньтесь-ка.
Приподнявшись, Элай нечаянно сделал резкое движение локтем назад — и угодил в предупреждающе выставленную ладонь Кёнига.
— Сегодня, Элай, вам придётся быть со мной поласковее.
Кёниг вроде бы ухмылялся, но в его голосе слышалось такое напряжение, что Элаю сделалось до ужаса совестливо и за намеренно задетую им рану, и за синяк, оставленный на лице уже побеждённого короля.
— Это было очень низко с моей стороны. Я сам от себя такого не ожидал. Простите меня.
Элай не рассчитывал, что может выговорить такое, но слова сами сорвались у него с губ на удивление искренним покаянием. Правда, у короля оно, похоже, отбило всякое желание: досадливо выдохнув сквозь зубы, он перекатился на спину, а потом матрац начал тихонько подрагивать, совсем как в первый раз.
Элай уже пожалел, что раскрыл рот.
— А может быть, не нужно делать этого, раз вы не настроены?
Король внезапно придвинулся вплотную и, схватив его за руку, потянул на себя.
— А может быть, я заставлю вас отработать, м?
Поняв, что он задумал, Элай дёрнулся вперёд, почти выворачивая себе сустав, но Кёниг держал очень крепко.
— Не вынуждайте ломать вам пальцы.
Почувствовав, как его запястье касается Кёнига, Элай упрямо стиснул руку в кулак.
— Ну что вы струсили? — издевательски протянул король. — Это всего лишь член. Рыцарь вы или нет?
Элай наконец заставил себя раскрыть горячие увлажнившиеся пальцы и неловко обхватил Кёнига. В ответ тот положил свободную ладонь ему на плечо, мягко сжав.
Начинать было тяжело: и поза была не слишком удобной, и Элай пока ещё с трудом верил, что делает нечто подобное другому мужчине. Ему было боязно каким-то неосторожным движением причинить Кёнигу боль, и он выкручивал руку до ломоты в кисти. Но пока что выходило медленно и неуклюже, а король ещё даже не был возбуждён.
Вскоре Элай со стыдом понял, что будет уязвлён, вздумай Кёниг обвинить его в неумении, поэтому принялся усерднее двигать рукой, представляя, как бы понравилось ему самому. И вскоре это помогло: Кёниг задышал чаще, а рука на плече Элая предупреждающе сжалась.
— Только без резких концовок, — прошептал он.
И по его интонациям Элай понял, что происходящее в эту минуту, в отличие от их обыденных сношений, доставляет Кёнигу настоящее, не механическое удовольствие. От этой мысли у него вдруг сбилось дыхание.
Подчиняясь какому-то необъяснимому бескорыстному порыву, Элай решился сотворить для короля одну вещь, которую сам переживал с упоением — и отклик, который получил, жаром опалил щёки.
Кёниг длинно выдохнул на грани стона, впился ногтями в его плечо, а другой рукой скрутил наволочку. От того, как чутко тело короля отзывается на его действия, у Элая и самого сердце заколотилось чаще.
Вовремя вспомнив, что велено было без концовок, он сбавил напор — и вскоре Кёниг, отпустив его, потянулся назад, к тумбочке. Элай, поняв без слов, убрал руку.
Как он и предполагал, всё закончилось не успев начаться: Кёнигу хватило всего нескольких движений, а потом он рвано задышал Элаю в шею, снова сдавив его плечо, и по телу его прошла долгая судорога.
Суетливо натягивая штаны и между делом пытаясь вытереть о них противно слипшиеся пальцы, Элай очень торопился убраться из королевских покоев и не сразу заметил, что Кёниг так и не поднялся с кровати. Обычно он всегда уходил первым, оставляя Элая одеваться в одиночестве, сегодня же лишь уселся повыше, прикрывшись одеялом.
Элай мог бы просто молча уйти, сделав вид, что ничего не заметил, но что-то всё же заставило его обернуться на короля.
Как он и боялся, повязка, обнимавшая торс Кёнига, пропиталась кровью с левого бока, а на побледневшем лице выступили крупные капли пота. Элай поспешил отвернуться.
— Позову вам Франзена.
Он покидал королевские покои с тревогой на сердце: к справедливому чувству вины примешивался эгоистичный страх. Что если Кёниг умрёт? Ведь тогда его, уже достаточно прознавшего от Франзена и командира Нормана о теневом рынке Этингера и спекуляциях королевской семьи, вряд ли так запросто отпустят домой. А если король скончается от раны, нанесённой самим Элаем, его участь так и вовсе будет незавидной. Как бы глупо ни звучало, жизнь короля придётся пока поберечь.
Возле одной из лестниц Элая кто-то тихонько окликнул, и, повернувшись на голос, он увидел за колонной Виталию, будто бы от кого-то прячущуюся. Поманив его, она попятилась в ведущий к библиотеке коридор, позвякивая браслетом на ноге.
Словно за болотным огоньком, Элай, враз оставив все смурные мысли, пошёл за знакомым звуком и за мелькающей между колонн пёстрой юбкой, пока не упёрся в лестницу, спиралью поднимавшуюся к стрижатне. Здесь Виталия, не говоря ни слова, потянула его за собой наверх, но он первым схватил её за руку и удержал.
— Хотите увидеть огни?
— Какие огни? — не понял Элай.
— Сегодня большой праздник, День Святого Ленца. Люди празднуют забвение зимы и готовятся встречать весну. Скоро начнётся фейерверк. Я покажу вам место, откуда огни самые красивые.
Пока они поднимались, Элай успел узнать, что северяне верят, будто бы весна сама не наступит, пока зиму не отпугнуть смехом, песнями и плясками, поэтому в этот день даже те, кому грустно, должны веселиться.
Корона не признавала языческих праздников, но и не препятствовала забавам народа, поэтому ничего удивительного, что, в то время как с улицы уже раздавались весёлые крики и отзвуки песен, этингерский замок хранил чопорное безмолвие.
Элай думал, что они устроятся при входе в стрижатню, однако Виталия, ловко обойдя башню по маленькому уступу, перешагнула на соседнюю крышу и опять поманила его за собой.
Карабкаясь за ней следом, Элай усердно размышлял, что в его теперешнем поведении может не понравиться королю, но пока не находил в происходящем ничего предосудительного — разве что риск разбиться насмерть, сорвавшись вниз.
Ступать по оледенелой покатой крыше, укрытой тонким слоем снега, было нелегко даже для него. Вита же, напротив, уверенно шла впереди невесомой кошачьей походкой, будто этот путь проделывала сотни раз да ещё и не в такую погоду.
Дойдя до конца крыши, она вдруг юркнула куда-то вниз, заставив сердце Элая пропустить удар. Однако когда он подбежал и свесился с края, страшась увидеть распластанное на земле маленькое тело, под ним обнаружилась полукруглая площадка, к которой вела железная лестница.
Половина площадки была запорошена снегом, но та её часть, что скрывалась под навесом, походила на уютную пещерку. На полу были расстелены пледы и одеяла, вокруг них стояло с дюжину уже зажжённых фонарей и какой-то приоткрытый сундучок, в крышку которого упиралось горлышко бутылки, не давая ей закрыться целиком.
Они уселись вплотную друг к другу; Элай укутал Виталию в три одеяла, замотал пледом ей ноги с холодными пальцами, совсем окоченевшими в летних босоножках, и пожурил, но она улыбалась, словно совсем не чувствовала мороза. Потом разлил им вина по двум чаркам, нашедшимся в том же сундуке, и стал смотреть на город.
Впервые он видел его не пепельно-серым от дыма труб с траурно опустевшими слякотными улицами, а тонущим в россыпи цветных огней и гирлянд, с фонарями, обвитыми радужными тканями, со стайками музыкантов, бродящими по людным переулкам. Даже сюда ветер доносил крики, смех и шум радостных гуляний.
— Огни-то когда? — спросил Элай, почувствовав, что прижавшаяся к нему Вита перестала трястись от холода.
— Ещё будут. Вот вам пока — скоротать время.
И она протянула ему выуженный откуда-то из клубка одеял чуть помятый конверт.
Вначале Элай не понял, что это, но увидев на конверте собственное имя, тщательно выведенное маминой рукой, принялся с жадностью рвать его, пока не вытряхнул на колени пару листков дешёвой желтоватой бумаги.
Ещё не до конца веря, что Вита сумела исполнить обещание, он стал лихорадочно водить глазами по полотну текста, в глубине души сомневаясь, настоящее ли это письмо. Но он до того хорошо знал интеллигентные мамины завитушки по нижним краям букв, что стоило ему только выхватить глазами первую строку — «Милый мой сыночек...», — как на них выступили слёзы.
Он быстро вытер глаза, заставив себя оторваться от письма. Ему как никогда захотелось побыть в одиночестве, сбежав с этой крыши и запершись в укромном месте с листками бумаги, ещё хранившими запах дома.
— Читайте же, не терзайтесь, — Виталия понимающе накрыла его ладонь своей. — Меня вам смущаться ни к чему. Я хорошо знаю, что такое получить весточку из дома. Я тоже по нему скучаю.
И Элай, кивнув, принялся читать. Вначале отрешённо пробежал всё письмо взглядом, будто и не мама это вовсе писала — просто чтобы убедиться, что не случилось никаких крупных потрясений, пока его не было. А уже потом пригубил и читал долго и вдумчиво, смакуя вместе с вином каждую мамину фразу и каждое слово, пропитанное любовью и тоской. И самому ему становилось так тепло и больно, что новые слёзы то и дело появлялись у него на глазах, но он читал и читал, не замечая их, будто кроме этого письма в мире не осталось ничего больше.
Когда он закончил и поднял голову, уже совсем стемнело, а гул голосов на улицах сделался громче.
— Добрые вести? — спросила Вита, подвигая к нему чарку полную вина.
Элай, слепо и задумчиво глядя на крыши домов вдалеке, отпил.
— Корова сдохла. Брат женится. А Алийя отрезала волосы.
— Кто она?
— Сестрёнка моя, — ответил Элай, и губы его тронула улыбка.
— Скучаете по ней?
— Больше всех на свете. Представляешь, когда она родилась, я её воровал. Забирал из колыбели, пока мама не видит, и не отдавал. Говорил, что теперь она моя. А она кукла такая была — недоношенная родилась, очень маленькая.
Вздохнув ностальгическим мыслям, он выпил ещё, покосился на Виталию — не утомил ли? — но она, казалось, слушала с интересом.
— А когда Алийя чуть подросла, я убегал с ней по вечерам, чтобы рисовать на звёздах. Это когда...
— Знаю, — вдруг перебила Вита. — Это вот так.
Она улеглась на спину, вытянула руку и, сощурив один глаз, стала водить нацеленным в небо пальцем. Изумлённый, Элай тоже лёг рядом, уставившись в иссиня-чёрное плотное небо с хороводом звёзд, которых не заглушали даже яркие городские огни.
— Что я нарисовала?
— Я не понял. Давай сначала, — Элай придвинулся ближе голова к голове.
Наблюдая, как её пальчик тщательно соединяет в воздухе самые яркие звёзды, рисуя силуэт какого-то животного, Элай ощущал очень знакомый и в то же время забытый запах. Он мучился, листая детские воспоминания, пока не сообразил, что это волосы Виталии пахнут крапивным отваром, каким мама обыкновенно споласкивала голову Алийи после мытья. Элай повернулся, чтобы вдохнуть глубже.
— А сейчас я что нарисовала? — Вита тоже посмотрела на него.
Элай выждал немного, а потом приблизил лицо и поцеловал её.
С главной площади раздались взрывы фейерверков и громкие ликующие крики, а маленькую площадку залили всполохи цветных радужных вспышек.
