Люциус Малфой:
- Сэр! Прошу, подержите мою лошадь!
Корнелиус Фадж:
- Сэр! Как вы смеете! Я Министр Магии!
Люциус Малфой:
- Неважно, сэр, у вас вид честного человека. Я рискну.
(с) очень легкая переделка классического английского анекдота.
Я тут курить начал. Дым похож на воспоминания в думосбросе. Или на след от Пожирателей.
А он сам летал. Без метлы. Сколько еще было умений, которыми никто просто не интересовался? Взять хоть учебник тот, безвозвратно потерянный мной, загубленный в Выручай-комнате… А сколько всему он мог бы нас научить? Если бы все эти семь лет вел, например, Защиту?
Но почему-то Дамблдор был готов нанять любого идиота, типа Локхарта… Я вот подумал тут — а назначь он тогда Снейпа вместо Амбридж на место профессора Защиты, у министерских не нашлось бы никого на место зельевара, это ж тонкая наука, и тут нужно умение, квалификация, потенциал. К тому же там же практика, там не скажешь: откройте учебник и пишите; у розовой жабы уже на первом уроке взорвалась бы лаборатория, там же даже без применения палочки все так легко разнести к чертям. И пришлось бы ее отстранить, пришлось бы Слагхорна уговаривать, все было бы по-другому, да? Дым летит. И я вижу в нем, как развевается мантия моего профессора. Интересно, сам-то он курил?
Гермиона, умница, конечно, занялась теми его бумагами. Разбирала, дооформляла, в журналах начала печатать. «Наследие безвременно погибшего учителя», — так и назвала. Нет, она сначала хотела назвать «записки великого ученого», но ей не позволили, конечно. Сказали: «несмотря на глубокий научный интерес и несомненную ценность для человечества, мы не можем это напечатать, у нас редакцию разнесут». И не стали. Я тогда обрадовался, что отдал бумаги ей. Потому что женщины же — они что? — мастера компромиссов. А я бы самолично тогда разнес к чертям ту редакцию, и никаких публикаций бы не было. Хорошо хоть имя удалось сохранить. Тихо так, без затей: Северус Тобиас Снейп, преподаватель школы Хогвартс, 1981 — 1998.
Верная моя подруга неизменно присылает мне свежие номера издания с новыми статьями «безвременно ушедшего». Я, конечно, особенно вникнуть в смысл статей не могу, потому мне остается лишь вглядываться в надпись «безвременно…»
А еще с той самой злосчастной поездки на метро у меня появилась дурацкая привычка: каждый день проходить мимо традиционной китайской аптеки. Я с каким-то замиранием сердца вглядываюсь в эту маленькую комнатушку, где с потока свешиваются причудливы формы сушеных грибов и кореньев, мумии и скелеты каких-то неведомых морских гадов, а в распластавшихся по стенам от пола и до потолка деревянных шкафчиках с выдвижными ящиками наверняка скрываются разные толченые, сушеные, маринованные и жареные лягушки, крылья тараканов, слезы летучих мышей…
И вот ведь ирония судьбы: всё это — практически то же самое, что так отталкивало на зельеварении в Хогвартсе, — здесь уже не кажется мне чем-то чужим и странным. Постепенно даже дорога в аптеку становится родной, и я привыкаю к этим узким, грязноватым улицам, где между двух-трехэтажных домов иногда вьются чахлые в городских условиях виноград или кабачки, где в тени грязных стен резвятся вперемешку такие же грязные дети и собаки, где то и дело какой-нибудь мотоциклист-торговец едет, стуча колотушкой, и вещает монотонным оглушительным криком: лужу, паяю, лужу, паяю.. На самом деле я не знаю, чего он там орет, но догадываюсь, что, должно быть, что-то в этом роде.
А ещё вообще-то мне совершенно плевать, что он орет. Сквозь чад жарящихся пельменей, вереницу сушащихся носков и трусов я снова и снова спешу к этой чертовой аптеке. Благо от моего дома дотуда полчаса ходу максимум. Конечно, поначалу я убеждал себя, что мне уже мерещится всякое от одиночества. С коллегами тут особо не поговоришь, они вечно ожидают от носителя языка какого-то подвоха, да и сами не то чтобы очень бегло и понятно говорят на чуждом наречии, ну а студенты, понятно, говорят еще меньше; иностранцев на весь город человек десять, и то пятеро из них пьют горькую, двое в активном поиске китайской жены, а остальные — томные, скучные, помешанные на чистоте матроны, так что — тоска и тихое схождение с ума от одиночества — налицо.
Ведь и правда, ничего, в общем-то, особенного, сидит себе старый аптекарь, иногда чайник ставит закопчённый на уличную маленькую печурку. Иногда дровишки-щепочки в своем переулке перебирает. У этих китайцев тут обычай такой — они дома на газу ли, на плитках не часто готовят, предпочитая маленькие железные печки-буржуйки, стоящие попросту на улице в углу у стены. К ним и дровишек запас валяется обычно где-то рядом. Если для них в доме места не хватает.
Аптекарь тот часто с такой вот печкой возится, руки свои ладные, белые над огнем греет. Если вдуматься, это странно, китайцы обычно не греются, китайцы обычно терпят. Но, может, он просто слишком старый уже?
А ещё видел тут как-то раз, как он самокрутки крутит. Пальцы длинные, тонкие ловко порхают над бумагой, вот только что держали маленькую бумажку с какой-то смесью сушеных трав; он же пижон, он не будет просто табак курить, там у него черт-те что намешано, для долголетия, должно быть. Взмах, другой, и как по волшебству в зубах уже длинная крученая папироса, чуть горьковатый дым летит. И дело, конечно не в самокрутках, я вот так и не знаю, курил ли профессор, и не в странной тяге к теплу этого старого аптекаря, а как бы это сказать — в скупости движений. Я никогда еще не видел человека, который бы двигался так, как Снейп. Как будто он танцевал на канате, каждое движение — выверено, отмерено самой точной аптекарской зельеварской дозой. И все движения согласованы между собой, он контролировал каждый взмах плаща, дрожание ресниц. Черт подери, это не походка — это магический танец, он не оборачивался, он вспыхивал пламенем. Даже выглядя расслабленно, он как хищник — словно сжатая пружина — готов был выстрелить в любую секунду.
Вот и с этим китайским старичком чувствуется похожая сосредоточенность, скупость движений, собранность шпиона никуда не денется, это уже привычка, не правда ли, профессор?
Нет, поначалу, конечно, я изо всех сил пытался бороться с позорной слабостью, но уже к вечеру чувствовал накатывающую панику; мне начинало казаться, что, если я сегодня же непременно не приду к аптеке, она исчезнет, растает как дым.
И я бегу, в наскоро накинутом на домашнюю дырявую и полинявшую футболку пальто — хорошо, студенты меня не видят, — надетых на босу ногу ботинках, а сердце ухает в груди и успокаивается только тогда, когда я добираюсь до аптеки. Все в порядке, тревога — отбой. Здесь он, вон сидит, никуда не делся. И, как можно более независимее и непринужденнее я прохожу мимо, жадно поглядывая через плечо, стараясь вобрать в себя до мелочей все тысячи подробностей.
Увиденное мной совершенно не подтверждает, но и не опровергает имеющихся подозрений. Вот, например, неожиданно солнечный для зимы день, он сидит чуть, раскачиваясь на стуле, перед ним — разрозненные сушащиеся травы, позади полутемное помещение — опять подвалы, профессор? — и этот жест: длинные узкие ноги на подставке напротив, он вальяжно так слегка раскачивается на стуле, а в откинутой руке сигарета — только на секунду представить, что это палочка...
О, да, здесь он — лысый, и это совершенно невероятно… Но я вот тут попробовал мысленно представить себе его волосы, те — черные, длинные, как крылья ворона — и эффект оказался такой силы, что у меня аж дух вышибло, и я замер в остолбенении, а старик аптекарь вдруг резко повернулся, взглянул — и вот опять этот так хорошо знакомый разворот, и цепкость взгляда… Только мантии не хватало...
Однажды иду как обычно мимо и вижу — перед лавочкой толпа народа. Ну, у меня конечно, сердце сразу в пятки: перед глазами хладный труп, черная метка, горло перерезанное, последний хрип. Я как бешеный рванул, растолкал зевак случайных и вижу: прямо у входа, еле держась на ногах, стоит окровавленный человек, наверное, упал с мотоцикла; вокруг толпа кричащих женщин, видимо, положение серьезное, потому что они обычно не кричат. Вторым рядом поддержки толпа мужчин, молчаливых, сдержанных, задумчивых. Человек ранен явно, еле стоит вообще, кровь капает. И он, аптекарь этот столетний, в глубине своей лавочки, невозмутим, абсолютно спокоен — железный самоконтроль, да? На нем черная широкополая — европейская, черт возьми, джентльменская! — шляпа и белый халат; из-под развевающихся его пол — на мантию похоже, однако! — виден, ну конечно, черный костюм с сотней пуговиц. И длинными красивыми пальцами он спокойно и неторопливо, точными движениями выдвигает свои ящички, достает порошки, сейчас смешает и спасет.
Вливает что-то пострадавшему в рот, потом берет его за плечо, подталкивает к себе в аптеку, а на остальных так зыркает фирменным взглядом, что вся толпа мгновенно рассасывается. Двери стеклянные захлопываются, неча глазеть как тут людям жизнь спасают.
Так вот и началась моя другая жизнь. Я сперва-то даже не и не понял, насколько она стала другая. Только вдруг посреди очередного рабочего дня, тягучего, пронизанного холодом и мокрым зимним дождем пополам с ветром, мне какой-то из студентов вдруг сказал: «Вы так хорошо улыбаетесь, учитель. Приятно видеть вас счастливым».
И я вдруг понял тогда: да, черт возьми, я счастлив. По крайней мере, я начал чувствовать себя живым. Просто начал себя чувствовать.
Меня теперь греет мысль, что я могу в любой момент просто пройти мимо и краем глаза заметить такой знакомый взмах руки, разворот плеч. Говорят, что боковое зрение — самое достоверное. Особенно у близоруких людей. Мне же главное то, что... Чтобы он просто был жив.
И потому, когда я возвращаюсь по вечерам из той аптеки, я все время улыбаюсь.
Но это я конечно только для красного словца сказал — мне вроде как довольно лишь видеть. Конечно, ничего подобного. В аптеку-то я таки ломанулся. Как-то раз. Я же Поттер, и вскоре простого созерцания худой фигуры в белом халате...
А здесь вы носите белое, профессор? Немного сменили полярность? Но от старых привычек-то никуда не деться, и шляпа-то ваша, кстати, совершенно черная. Широкополая, с мягкой округлостью и небольшой складкой посредине, чтобы удобно было в руку брать, совершенно европейская шляпа, между прочим. Тут таких не носят.
Так вот — простого созерцания мне стало мало. Как там — захотела баба сделаться владычицей морскою? Ну вот — чуть не осталась у разбитого корыта.
Я гордо решил пойти напролом и во время очередного визита нагло вперся в аптеку. Вроде как на испуг взять. Да, ищи дурака. Вернее, дурака-то как раз и искать не надо. Вот он — перед вами. Я к нему: «Добрый день, профессор», а он — хля хлю — типичное китайское лопотание в ответ. Я чуть со стыда не сгорел. Я ему: «Ну вы же не можете не понимать меня, профессор», а он опять лопочет, интонация такая китайская, и видно так явно, что он не понимает ни черта.
Меня аж в жар бросило. И в то же время — откуда такой знакомый взгляд? Руки, сильные, хрупкие, тонкие. И вот такой знакомый запах: трав, костра, что-то горьковатое, так еще хорошая книга пахнет, когда только еще читать собираешься, не начал даже, но уже чувствуешь, что будет здорово. Нет, это наваждение, но вот взгляд, но эти руки и такой знакомый запах… Старичок лопочет всё громче, пока я принюхиваюсь, и становится всё сердитее, и потихоньку так выпихивает меня из аптеки, а я вспоминаю слова нашего местного инструктора, мол, китайцы, конечно, народ очень добродушный, но и их лучше не доставать, а главное — не доводить дело до полиции. Потому что прав будет всегда китаец. И дело легко может дойти до депортации, не посмотрят, что носитель. И вот тогда уже фиг мимо аптеки непринужденно прогуляешься. С ума сойдешь каждый раз аппарировать, да и границы еще никто не отменял, даже для волшебников…
Ужаснувшись открывшимися перспективами, я немедленно извиняюсь, выдавливаю даже что-то вроде «уй пучи» — вроде как так говорят здесь «простите». И не солоно хлебавши ухожу.
Вот уж точно совсем чокнулся. Одиночество — то же виски. Нет, ну правда, вот кого хотел убедить в невозможном? Придумать себе детскую сказочку и слепо поверить в нее? От жизни бежите, мистер Поттер, от жизни… А она, знаете ли — штука несправедливая…
Привычная уже дорога домой кажется одинокой и тоскливой. Особенно бросаются в глаза многочисленные помойки, бьет по нервам рваный свет тусклых фонарей, неприкаянно хлопают не прибитые полу оторванные форточки. Собственный кампус кажется зоной строгого режима, и холод пустой заросшей плесенью квартиры чуть не становится последней каплей. Хочется, в который раз уже, бросить все к чертям и сбежать. Но вот куда? От себя ведь не сбежишь…
Но мимо аптеки я все равно ходить не перестал. На душе становилось теплее даже просто от вида разложенных на старом подносе трав или чьих-то хвостов — не суть. Важно, что к ним иногда из полутьмы помещения может выйти худая угловатая фигура, да, на вид лет ста, но чувствуются в ней скрытая сила и нерастраченная мощь, такая знакомая хищная грация…
Гермиона иногда пишет. Внимательные осторожные письма, как будто боясь задеть какую-нибудь неприятную тему, и от этой её осторожности становится еще хреновее. А в последний раз ее посеревшая от китайской пыли сова вдобавок к письму приносит свежий номер «Пророка».
Не случилось ли чего? Я дрожащими руками разворачиваю газету, взгляд прыгает от напряжения, давно не было уже такого поганого чувства, привкуса желчи во рту, жгучей ухающей бездны под ложечкой. На второй полосе в полразворота: Громкое разоблачение! Министр финансов уличен в связях с… пособничестве в военное время… подкупе… покрытии убийств… Неопровержимые доказательства, чудом сохранившиеся воспоминания и бумаги… тайник неизвестного.
Ладно, это же ничего страшного, да? Не из-за министра же мне переживать? Сколько там еще таких гнид в этом министерстве. Почему-то обремененные властью люди не верят, как правило, не верят в идеалы и правила.
Ещё мелькает подленькая мысль — вот, люди-то в Аврорате делом занимаются, приносят пользу обществу, а ты, Поттер, прожигаешь свою жизнь, прозябаешь в безвестности, сбегаешь от ответственности и реальной жизни… И всё же даже не это — почему-то нехорошо становится на душе, муторно как-то темно, и, чтобы бороться с этой темнотой, я выбираю, конечно, самый идиотский вариант. Я напиваюсь.
Выпивка в Китае отвратная. Еда — еще спорный вопрос, можно сказать — на любителя, а вот выпивка — в смысле крепкая — не приведи бог. Самая отъявленная бормотуха, сваренная в какой-нибудь Лондонской подворотне, и то приличнее. Видимо, и тут срабатывает вечное китайское «потерпите», ну а потом: для чего люди пьют? Чтобы забыться, расслабиться, отдохнуть, в крайнем случае, а для этого всего совершенно не к чему вкусовые качества уникального букета. К тому же о вкусовых качествах тут весьма странные представления. Никогда не забуду, как коллеги вытащили меня в дорогущий традиционный чайный дом и там торжественно поили старейшим в городе чаем, затхлом и пропахшим плесенью пойлом. И заметив, должно быть, странное выражение моего лица, с серьезным видом комментировали: «Чувствуете эту нотку? Он хранился в подвалах тридцать лет. Это очень хороший, очень изысканный чай». О, да, с незабываемой ноткой плесени. Но лучше бы я тогда чаем напился, потому как так хреново мне давно уже не было.
Тьма накрывает с головой, потом подкатывает дурнота, а потом — прямо как есть голый — я выхожу на балкон, благо ночь, добропорядочные китайцы все спят, и только огромная луна задумчиво смотрит сквозь ветки памеловых деревьев. Хотя нет, не только луна. Вон там вдалеке за наглухо заделанным старыми кирпичами проходом болтается какой-то шар. Весело так болтается, задорно и еще светится изнутри. Теплый оранжевый свет. Я здесь с ума сошел, разыскивая эти старые магловские лампочки, дающие такой же домашний желтый свет — сейчас в моде навороченные, долгоиграющие энергосберегающие с холодным белым светом, отчаянно напоминающими мне морг.
Но то, что там болтается в воздухе — точно не лампочка. Потому что так лампочки не летают, даже если очень крепко напьешься, а я и протрезвел немного, кстати, холодный воздух, как-никак. А шар этот все болтается — то весело вверх, то задумчиво вниз, то зависнув где-то между землей и небом. И вдруг — цоп — и как будто кто-то невидимый схватил его и не выпускает. А шару плохо от этого, страшно, страшно, он забился как заяц, и я, плащ какой-то накинув, чтобы соседей не пугать, и распахнутую дверь колченогой табуреткой приперев, лечу на выручку. Потому что какой бы я ни был пьяный, а захлопывать дверь в свое жилье посреди ночи, оставшись при этом снаружи — очень глупо, но и не прийти на помощь я никак не могу. Я же, как там говорил один знакомый, не к ночи будь помянут, «спаситель всего человечества и магического мира в придачу», да? Ну и Гермиона, конечно, не напрасно считает, что у меня синдром спасателя.
Миссия по спасению шара, однако, оказывается труднее, чем я думал. Потому что он застревает в воздухе, и вырвать его из чьих-то невидимых когтистых лап не просто, а палочку я давно уже с собой не ношу, а спьяну забыл даже, где она у меня, так что сражаться приходится кулаками, по магловски. Шар я таки освобождаю; долго потом смотрю на него, пьяно ухмыляясь, и даже не сразу замечаю, что меня зацепило в драке, и по исцарапанной руке даже бежит кровь.
На следующее утро открываю глаза, в том же плаще, заляпанном кровью, на диване, посреди окурков и пустых вино-водочных бутылок. Эх, даже не винных — просто водочных; местная алкогольная продукция не изобилует разнообразием: прозрачное кислое пойло, что-то среднее между водкой и мочой динозавра; и, наверное, это именно от него так ломит голову, что даже глядеть больно. Вот полцарства бы отдал и дом на Гриммо за антипохмельное. Да где ж его тут взять… Нет, вот всё-таки правильно говорят местные про бледнолицых — неблагодарные грязные свиньи.. Так, местные, бледнолицые… А не наведаться ли мне к знакомому аптекарю? И случай как раз о-о-очень подходящий! У меня вон еще и рука чертовски болит, разбухла и стала какого-то тухлого цвета.
И, не успев обдумать последствий, лишь по привычке прихватив ключ от квартиры, я «несусь» в аптеку: три ступеньки вниз с балкона на дорожку, немного погодя две ступеньки вверх, мимо сточной канавы и обрубленного старого платана. Пока иду, представляю себе: а что: зайти вот так к нему в лавочку, сказать: «Сэр, что-то так голова болит. И жить не хочется. Может, найдётся у вас лекарство от...» «От трусости?» — чуть насмешливо скажет он. «Нет, от жизни», — одними губами, почти так же усмехаясь, скажу я, и он, порывшись в своих скрипучих потрескавшихся от времени ящичках, вынет какой-то корешок, отмерит дозу: «Это простая болезнь, ничего особенного. Не вы первый, мистер Поттер...»
Конечно, реальность выглядит далеко не так романтично. Когда я дохожу до аптеки, голова и правда уже раскалывается так, что жить и вправду не хочется, а смелость так вообще испаряется неизвестно куда, потому я только на чистом фамильном своем упрямстве пересекаю порог, и на этом силы иссякают.
Я просто молчу, а он поднимает голову от бумаг на столе, смотрит чуть насмешливо, спокойно. Потом быстро встает, в два шага преодолевая, как мне кажется, огромное пространство, осторожно, но так властно берет под локоть, усаживает на невозможную свою китайскую табуретку, осуждающе слегка качает головой и скрывается в подсобке. В его владениях как всегда полутемно, привычно, так по-родному пахнут травы. Конечно, тут нет глупого махания палочкой, но сам воздух пронизан, кажется, вибрирует от магии. Или это я уже вибрирую от похмелья? Уходить мне оттуда категорически не хочется. Совсем. Никогда. Так бы и поселился бы в той аптеке подопытным моллюском. Но где ж моим мечтам сбываться? Под нос мне суют отвратительного вида и запаха пойло. Энергичный жест, не терпящий возражений взгляд. Пейте уже, Поттер, сколько можно мое время переводить? Запас его не безграничен. Что ж — если это яд — тем лучше, не надо больше мучиться. Я морщась, пью и замечаю кривую ухмылку старика — господи, какая же она знакомая, сколько ярости вызывала так недавно, сколько ненависти, или это не она была? Черт теперь разберет. А потом он недовольно так принюхивается к моей ране, оглядывает ее сурово и снова удаляется.
Выходит, приносит что-то жидкое, вонючее, капает на руку, причмокивая и прицокивая языком, а мне уже все равно — в голове прояснело, мух перед глазами стало меньше и шум в ушах как-то скукожился. И только навалилась усталость, моментальная, глухая, как после сна без сновидений — все, спать, спать, Я с трудом пытаюсь встать, но старик почему-то не пускает, перегораживая дорогу. В руках у него мелькает телефон и цифры на нем — «100». Сто чего? К чему это он? Сто доз? Часов? Сто раз прийти сюда и выпить за его здоровье? Поцеловать сто китайцев? Попрыгать через сто ступеней на одной ноге в день сотого полнолуния от сегодняшнего? Да, Поттер, совсем у вас пьянство последние мозги отшибло. С нескрываемым презрением он кривит губы и машет перед моими глазами бумажником.. А, дошло. Конечно — цена лечения. У нас же за все надо платить. За жизнь, за воздух, за надежду. Ничего в этом мире не бывает бесплатно, даже помощь, сочувствие и внимание. А ты-то размечтался, Поттер. Из последних сил вытащить из кошелька красноватую бумажку, выйти в мокрый, пахнущий чем-то склизким и заплесневелым воздух, и дойти, доползти до дома. Конечно, конечно, профессор. Я готов с вами расплатиться. За все.
И когда я уже выхожу из аптеки, вдогонку мне несется что-то китайское, но такое знакомое, иронично въедливое. Что-то вроде: «Вы даже и пить-то не умеете, Поттер, не то что порядочно умереть…»
Да, это точно. Вот умер бы я тогда в лесу, насколько бы легче все было бы. Никаких забот, ей-богу..
А так вот добредаю до дома, почти не раздеваясь, укладываюсь опять на веранде, не входя в дом. И спать, спать, только спать. Когда просыпаюсь, в мозгу звучит таким знакомым голосом. Неподражаемые интонации: «Кончайте уже пить, Поттер». И до того она родная, эта фраза, ядовитая, жгучая, что и сердиться сил нет, к тому же, на кого сердиться то? На себя? Голос-то вроде как свой, внутренний...
Перед глазами невольно всплывают взлетевшая вверх тонкая бровь, усмешка тонких губ… С ним всегда было по-настоящему. Ненависть — до предела, до темноты в глазах и металлического вкуса во рту, оскорбления открыто, холодный презрительный взгляд черных бездонных глаз.
А ещё он никогда не врал. Просто не любил, на дух не переносил и защищал, спасал бесконечное множество раз, не задумываясь о цене. Вот и жизнь отдал. При этих мыслях вырывается вдруг почти детский сдавленный всхлип. Вот только не начинай опять по новой. Не надо... и сердце бьется сумасшедше от безумной тени надежды — вот если бы это было правдой, если бы можно было его встретить здесь, вот так вот просто случайно..
Пришходится срочно писать Гермионе. Буклю свою я давно Симусу отдал. Он давно на нее заглядывался, а я писать из Китая никому не собирался, ну и вообще, боялся за нее — вдруг климат не подойдет или соседи съедят ненароком.
Гермиона перезванивает немедленно. Глаза огромные — вот хоть и прикидывается, что все прошло, что она — рациональная, умная, со всем справилась, все преодолела, пара сеансов психоанализа, и ты тоже будешь в норме, — но любая мелочь и её срывает с катушек, еще как, и несет безудержно:
— Гарри, что случилось? Ты в порядке? — а взгляд уже блуждает вокруг — ловя детали, в поисках вероятной угрозы..
Да я так, просто хотел спросить, есть ли зелья для усвоения языка, надоело идиотом ходить. Удивленно взлетевшие брови в ответ. Кстати, это еще одна примета — надо будет понаблюдать брови. Ты только сейчас об этом подумал? Почему раньше не спросил?
Дальше следует краткое изложение Большой волшебной Британской энциклопедии — все о зельях при обучении языкам, если коротко, для дебилов — я понял, что мне это не поможет, потому как вроде зелье только облегчает процесс, помогает нащупывать связи и основные законы устройства языка, но я же не для себя искал, да? Просто подтверждаю одну теорию. Жаль, никогда в Хогвартсе не интересовался, как у профессора вообще было с другими языками… С мадам Максим он вроде редко разговаривал, а вот с Каркаровым они иногда перебрасывались фразами на каком-то варварском наречии. Эх, господи, какой же я был непроходимо тупой и нелюбопытный. Правильно вы на меня тогда так ярились, профессор.
Гермиона уже закончила лекцию и смотрит на меня внимательно, в упор. До чего же я не люблю такие ее взгляды.
— Гарри, кто он? Ты кого-то нашел, да?
Хорошо, хоть излишне умная Гермиона начинает по-своему толковать и мое замешательство, и молчание, и опять тараторит:
— Это же очень хорошо, Гарри, жизнь идет, все наладится, непременно наладится. Ты и не говори мне пока ничего, я тебе пришлю зелье, сегодня же с совой пришлю. Все у тебя будет хорошо, родной.
А у самой глаза на мокром месте. Женщины. Как там она объясняла нам с Роном когда-то: у них очень широкий эмоциональный диапазон. Вот сейчас она и рада за меня, и тревожится, не разобью ли свое сердце, и грустит по безвременно ушедшему, о котором теперь уже и помнить-то скоро будет некому, и не хочет, чтобы я почувствовал эту ее грусть. Эх, подруга моя, подруга. Знала бы ты, во что я тут опять вляпался.
Разговор спешно и неловко заканчивается. И я тихо сижу, размышляя. Значит, это всё-таки вы, профессор? Уж вам ли зелья не сварить. Да усовершенствовать его. Да и язык выучить вам, при вашем то уме — плевое дело…
